1986 год. Мелодрама у замочной скважины

безжизненно висели, закрывая цифру шесть. Вдоль стены напротив окна стояли: книжный стеллаж с застекленными полками (книги на них были навалены в беспорядке, видимо, ими часто пользовались), старинный, высокий трехстворчатый шкаф и в углу трюмо, тумбочка которого была заставлена баночками и флакончиками самой разнообразной величины и формы.  Справа от окна в стене была дверь в следующую комнату.  Круглый стол, накрытый скатертью с кистями, стоял посреди комнаты, на нем вазочка с засохшим букетом полевых цветов и массивная пепельница. На длинном проводе над столом свешивалась лампочка, укутанная тряпочным розовым абажуром.
Женщина сидела за столом, плечи опущены, ладони обхватили пепельницу, глаза закрыты.
По комнате проносились едва уловимые, ускользающие серо-голубые блики, а через открытую форточку слышались приглушенные звуки симфонической музыки, и я понял, что у невидимой для меня стены у окна стоит телевизор. Музыка звучала мрачно и торжественно, ее звуки переплетались с шелестом листвы в саду.
Довольно долго женщина не двигалась.
Музыка стихла.
Женщина, с трудом отодвинув стул, опершись, широко расставленными, руками о стол, поднялась. Шагнула к телевизору. Высокий каблук туфли подвернулся, и женщина чуть не упала.  С силой стряхнула туфли с ног, так что они разлетелись в разные стороны, подошла и выключила телевизор.
Движения неуверенные, какие-то неловкие, как будто мучают сомнения в их необходимости.
Подошла к шкафу, расстегнула молнию, стащила платье через голову, зацепилась за шпильку в прическе, волосы рассыпались по плечам.  Достала из шкафа халат, накинула его на плечи. Собиралась закрыть створки, но тут заметила что-то внутри, замерла, качнувшись вперед. Наконец наклонилась и достала незакрытую коробку из-под обуви, наполненную какими-то бумагами. Поставила ее на стол, села, закурила.
На этот раз курила она нетерпеливо, часто и глубоко затягиваясь, нервно с ожесточением стряхивая пепел, не докурив, сильно раздавила окурок в пепельнице, перепачкав пеплом, кончики пальцев, и, обхватив коробку ладонями, придвинула ее к себе, при этом, смяв скатерть, подняла коробку, и скатерть под силой собственного веса распрямилась, только закачались, сползшие на место, кисти.
Погладила рукой, лежавшие в коробке бумаги, достала большую фотографию и поставила ее перед собой, прислонив к вазочке.
Во взгляде сквозь безысходность проступили нежность и печаль, и в первый раз за весь день глаза затянулись влажной пеленой, которая набухала, пока не прорвалась и не пролилась единственной скупой слезинкой, оставившей поблескивающий след на щеке.
Она запустила пальцы в густую копну волос и, поставив локти на стол, склонила голову на бок, оторвала взгляд от фотографии и посмотрела в окно, прямо мне в глаза.
Она не могла видеть меня в темноте за окном, но эти взгляды, которые касались моего лица на улице, в электричке и сейчас через оконное стекло, казалось, объединяли меня с этой женщиной, создавали некоторого рода интимность обстановки, они как бы приобщали меня ко всему происходящему, нарушая, заранее выбранную, роль стороннего наблюдателя, заставляли волноваться моего двойника, а меня усомниться, но ...
Она начала перебирать бумаги.
Это оказались письма.
Мне, вдруг, почудился запах костра и тушенки, крик ночной птицы, шум близкой реки, звук тихо перебираемых гитарных струн и стук маленького походного топорика.
Откуда такие ассоциации?
Я понял: их вызвали письма и слова старичка на кладбище, говорившего что-то о долге ученого и трудностях, связанных с постоянными экспедициями.
Некоторые письма она откладывала, не читая, некоторые мельком просматривала, а некоторые долго и внимательно читала, потом рвала и бросала в пепельницу.
Щеки ее по мере чтения то бледнели, то покрывались легким румянцем, брови иногда хмурились, и над переносицей появлялись две глубокие складки, глаза то начинали блестеть, то тухли, дыхание иногда учащалось, иногда наоборот наступала апатия, плечи беспомощно опускались, глаза гасли и затуманивались.
Руки жили, казалось, отдельной жизнью: теребили листки, разглаживали их, расправляли скатерть, передвигали пепельницу, поправляли волосы, расстегивали и застегивали пуговицу на халате и, только в момент, когда разрывалось очередное письмо, они объединялись со своей хозяйкой, становились сосредоточенными, действия их четкими и расчетливыми, они не оставляли никакой надежды, никакого пути к отступлению.
Коробка пуста.
Ее голова лежала на успокоившихся, сложенных на столе руках, взгляд устремлен на фотографию, а над большой пепельницей вился дымок, отрываясь от кучки пепла.
Она встала, и по изменившемуся, посуровевшему, напрягшемуся лицу и почти неуловимому блеску в глазах я понял, что решение принято, и сейчас наступит кульминационный момент, которого я, может быть, подсознательно боясь, ждал, не признаваясь себе, боясь признаться.
Я предвидел!
Да, предвидел это ее решение еще тогда на улице, когда увидел ее глаза и понял ...
Она вышла на кухню.
Я крадучись перешел к соседнему окну и напрягся в ожидании.
Она подошла к газовой плите.
У меня вспотели ладони.
Она открыла кран на трубе.
Неприятный холодок пробежал у меня по спине, задрожали руки.
Она взялась пальцами за кран конфорки ...

* * *

Женщина входит на кухню, по пути застегивая халат. Быстрым взглядом окидывает знакомую обстановку, движения не требуют внимания и контроля, вокруг все знакомо и привычно до мелочей, и руки действуют автоматически.
Открывает кран на трубе и, подойдя к плите, собирается открыть кран конфорки. На несколько секунд замешкалась.
За окном стоит мужчина в легком сером костюме в полоску, в белой рубашке без галстука, в кармане темные очки - это мой двойник.
Наблюдает за женщиной.
Он весь напрягся, ладони вспотели, по спине пробегает неприятный холодок, он, вдруг, физически ощущает, даже как будто видит облако газа, расползающееся по маленькой кухоньке, затекающее в шкафы, заполняющее, стоящие на столе, кастрюли, обволакивающее красивую женскую фигуру, забивающееся ей в рот и ноздри, ломающее эту фигуру, подгибающее ей колени, роняющее ее на пол ...
У мужчины вырывается стон, и он зажмуривается.
Еще можно! - понимает он.
Понимает, что надо делать, бросается на крыльцо, к двери.
Стучит.
Женщина на несколько секунд замешкалась, и в этот момент раздается стук.
Она оборачивается к двери.
Рука ее опускается.
Газ не выпущен из своего логова, и тяжелые облака не плывут по кухне.
Она делает несколько шагов и открывает дверь.
На пороге стоит мужчина в легком сером костюме в полоску, в белой рубашке без галстука, из оттопыренного кармана пиджака торчат большие темные очки.
Да, это мой двойник, за которым я иногда люблю понаблюдать со стороны, но который сейчас выходит из повиновения, и я не могу понять почему, ради чего?
Это бунт, и я не в силах усмирить его!
Он прислонился к косяку, тяжело дышит, на лбу его блестят капли пота, глаза лихорадочно шарят по кухне.
- Простите, - голос у него охрипший, слегка дрожит.
Она вопросительно смотрит на него.
- Простите.  Помогите, пожалуйста, мне очень плохо, - колени у него начинают подгибаться, он хватается рукой за сердце.
Она помогает ему пройти через кухню и комнату в спальню.
Помогает лечь на кровать, не раздеваясь, прямо поверх покрывала. Потом уходит и приносит лекарства.
Он смотрит на нее и понимает по ее сосредоточенному виду, что расчет оказался верным - он дал ей объект для забот, отвлек ее, занял ее мысли и время, спас ее.
Вдруг, он почувствовал, что сердце защемило на самом деле.
Так поступил он - мой двойник, за которым я иногда люблю понаблюдать со стороны.
Я же сам ...

* * *

Она взялась пальцами за кран конфорки ...
От напряжения меня колотило, как в лихорадке, рубашка намокла от пота, в висках стучало, глаза слезились, потому что я не моргал, боясь упустить какую-нибудь мелочь.
Женщина замешкалась несколько секунд.
До этого мне казалось, что ей здесь все знакомо до мелочей и движения выполняются автоматически, не требуя внимания и контроля, но сейчас, потянувшись к столу, женщина задела и уронила на пол чашку. Или чашка стояла не на месте, или все же ей не все здесь так уж знакомо.
Чашка разбилась.
Если я правильно разгадал намерения женщины, то она сейчас должна хвататься за любую возможность оттянуть время, и разбитая чашка отличный для этого повод, таково было мое убеждение.
Но она, вместо того, чтобы наклониться и собрать осколки, задвинула их ногой под стол.
Взяла спички и зажгла газ.
Мое напряжение начало спадать, и я почувствовал сильную усталость.
Она взяла ведро, стоявшее на длинной скамейке возле плиты, набрала в него воды из старого, ржавого крана возле входной двери, и, поставив ведро на огонь, закурила, прислонившись спиной к косяку.
Сигарета, догорев до фильтра, обожгла ей пальцы. Она вздрогнула, бросила окурок в раковину и подошла к плите.
Над ведром уже поднимался пар.
Она вытащила из-под лавки огромный таз, набрала во второе ведро холодной воды, достала с полки кувшин, поставила все это на пол.
Начала раздеваться.
Раздевалась она медленно, задумавшись, часто замирая на несколько секунд.  Аккуратно сложила на табурете халат, поставив на него ногу, медленно скатывая, сняла один чулок, затем второй.
Полностью раздевшись, взяла тряпку и сняла ведро с плиты.
Начала мыться.
Движения ее были плавными и неторопливыми. Она вздрагивала и расслаблялась, если смешанная в кувшине вода оказывалась слишком горячей, и напрягалась, поеживаясь, если вода оказывалась холодной.
Волосы ее были собраны в большой узел на затылке.
Вымывшись, она завернулась в большую простыню, висевшую на веревке поперек кухни, и ушла в комнату.
Я осторожно перешел к соседнему окну.
Женщина стояла перед трюмо, сбросив простыню на пол, и, казалось, внимательно изучала свое тело. Вскоре она села перед зеркалом и начала расчесывать волосы, склоняя голову то вправо, то влево, затем принялась красить ресницы.
Потом, подойдя к шкафу, стала одеваться: тонкое, прозрачное белье, новые чулки, темное, красивое вечернее платье, замшевые туфли на высоком каблуке, длинная нить коралловых бус.
С верхней полки шкафа она достала баночку с таблетками, из кухни принесла стакан с водой, поставила все это на стол и села.
Поза была напряженная - спина прямая, плечи развернуты, руки, лежавшие на скатерти, подрагивали.
Она смотрела на таблетки.
Я смотрел на нее и чувствовал, как, утихшее было, волнение снова возвращается ко мне. Кроме того, много усилий требовалось на сдерживание моего двойника.
В решительном взгляде женщины начал появляться страх, глаза пытались не смотреть на таблетки, убегали в сторону, но снова и снова возвращались к ним, страх в зрачках, зародившийся где-то глубоко, все разрастался.  Неожиданно глаза зацепились за все еще стоявшую у вазочки фотографию, остановились, на них навернулись слезы. Плечи ее постепенно опустились, спина согнулась, женщина уронила голову на руки и бессильно разрыдалась.
Рыдания были громкие, с надрывом, вскоре они стихли, дыхание ее выровнялось - она спала.
Начинало светать.
Спала она недолго и проснулась резко, как от толчка.
Вскинула