Их так и прозвали – странная пара. Она ему не невеста, хотя каждый раз встречала его самолет в ослепительно белом подвенечном наряде. Молодая, румяная, статная, коса до пояса, она первая каким-то чутьем улавливала гул приближающейся машины и со всех ног бежала на взлетную полосу, что была расположена на окраине села, прямо за ее домом. Уже не пугали ни проливные дожди, ни сводящая с ума жара – было не до этого. Она просто торопилась с твердой уверенностью в сердце, что вот сегодня, буквально через несколько минут, случится настоящее чудо, которое просто обязано случиться именно с ней и именно в этот день…
Он ей тоже не жених, хотя если бы не его изрешеченное осколочными ранениями лицо, то вполне возможно, все девки в округе ночи бы не спали от мечтаний видеть рядом с собой такого сильного, рослого, красивого парня с обворожительной улыбкой и небесного цвета глазами. Может, так оно и было, да вот война все испортила.
…В июне 41-го он только закончил второй курс летного училища, как через пару недель ушел на фронт. Самое обидное, что почти всю войну прошел, до командира эскадрильи дослужился, к правительственной награде был представлен, да фашистский недобиток не дал до победы довоевать. В марте 44-го еле вернулся с боевого вылета – попал под перекрестный обстрел двух «мессершмиттов». Самого с того света еле вытащили. Машина, естественно, в кашу. Хорошо, в госпитале врачиха добрая попалась, молодость его, наверно, пожалела, или приглянулся ей мальчишка... Но вышел он оттуда почти как новенький. Лицо, правда, осталось обезображенным, не было у докторши времени красоту ему наводить, потому как с фронта прибывали тяжелораненые, и с каждым днем их становилось все больше. Потом, когда комиссовали, отправили в гражданскую авиацию. Дали старенький самолет, народ по отдаленным деревням развозить, по два-три рейса через день. Люди простые, приветливые. Со многими уже успел не только познакомиться, но и дружбу свести, потому как часто просили посылочку какую передать или пакеты с документами – чем не работа!..
Вот здесь-то, на последнем за текущий день рейсе, она и приглянулась ему, не его невеста. В Ягодничье летал раз в неделю, и каждый раз она его ждала. Нет, не именно его, а самолет, который непременно должен был привезти ей весть о чуде. Вот только почему-то оно не случалось. Уже в третий свой рейс он сообразил захватить с собою белую розу. Завернул в мокрую тряпицу и положил в укромное место у себя в кабине. И пока полтора часа летел до Ягодничьего, все размышлял, как и под каким предлогом отдать ей этот цветок. Да и возьмет ли?..
Степанида была шестой в семье, одна у восьми братьев. Когда 22 июня 1941 года по громкоговорителю, что висел у сельсовета, передавали речь Сталина, вся мужская часть населения тут же стала выстраиваться в очередь на призыв. Федора Федоровича, отца Степаниды, на фронт не брали по причине серьезного ранения в финскую. А старших ее братьев, всех пятерых, забрали тут же. Вместе с ними на передовую уходило и будущее Степаниды – три дня как они с Николаем подали заявление на роспись. По ком убиваться девке – по братьям, что дом отчий сиротой оставляют, или по жениху, который только и успел два раза поцеловать, когда с отцом-матерью свататься приходил?..
Истошным криком заходится село. В каждом доме солдат собирают и ревут ровно по мертвым. Старики украдкой слезы в сторонку смахивают да напутствия молодежи дают, дескать, еще при царе довелось вот так же в рекруты идти, «а там дисциплины посурьезней были, чтобы вражине ослабы не дать, и честь мундира не запозорить». Рекой лились брага и самогон, да только не брало похмелье никого, лишь запах сивушный по дворам стоял.
Пока жены да матери в голос воют, тетки да сестры да дочери старшие котомки в дорогу собирают. Кто знает, сколько немца этого треклятого гнать надо? Да и управятся ли до зимы?.. Бабки к образам приросли почти, с колен не встают, поклон за поклоном отбивают, «за сына, да за суседа, до за мужика всякого, что анчихриста идет домой прогонять». А когда всеобщий сбор у сельского клуба объявили, старухи второпях на себе прятали кто иконку маленькую, кто крестик нательный – мужикам своим украдкой сунуть да перекрестить на дорогу дальнюю. А у кого и родных не было, « так хучь чужому отдати на оберег, чтоб мне, старой, самой к Богу пойти, а тебе, милай, своими ногами к порогу родному вернуться»…
Подогнали четыре самолета для добровольцев, на несколько минут все вдруг притихли – прощались. Николай, уже никого не стесняясь, крепко обнял Степаниду, поцеловал прямо в губы, а потом долго смотрел ей в глаза, будто стараясь запомнить ее образ. Степанида вдруг немного отстранилась и вынула что-то из рукава:
- Коленька, хороший мой, возьми вот это! Пусть всегда будет с тобой. Бабка Акуля велела тебе взять. Говорит, чтоб никому не отдавал и берег пуще глаза.
В руках юноши оказались два обручальных кольца.
- Стеша, откуда это?
- Бабка с дедом венчались с этими кольцами. Так и прожили вместе пятьдесят семь лет душа в душу. Хорошие это кольца, Коленька, как оберег от сглазу завистливого да на брак ровный и крепкий.
- Стешенька, милая моя, это же очень дорогие кольца! Я не могу взять такой подарок. А ну как потеряю? Что тогда?
- Не потеряешь, Коленька! Такие вещи нельзя потерять. А потом, кто сказал, что это подарок? Просто ты пообещай, что придешь. Пообещай! Хотя бы затем, чтоб вернуть их мне.
- Конечно, верну! Непременно верну, Стешенька! Вот только отдам тебе одно кольцо, а второе заберу себе.
- Я буду ждать тебя, любимый! Что бы ни случилось с тобой, я буду ждать. Я никого не буду слушать и никому не поверю. Даже если все будет правдой, слышишь? Я буду ждать тебя всегда. И обязательно дождусь. Да, дождусь!!! И мы сразу поженимся, правда?
- Правда, милая, правда.
- Я буду ждать тебя в подвенечном платье…
Раздалась команда «Стройся!», и тут же заревели двигатели самолетов, которые заглушили все – и стоны, и крики, и причитания…
Война – это страх, который либо озлобляет человека, либо ломает его. Степаниду война закалила, сделала более сдержанной и суровой. Не по годам смышленая, она уже научилась разбираться в людях, знала, где и кому можно последнюю рубаху да хлеба краюху отдать, а где и для себя попридержать. Да и пацаны, мелочь пузатая, тоже как-то вдруг посерьезнели, лишний раз из дому не бегут, еще больше к отцу стали тянуться, о хозяйстве у них забота открылась. Матери бы не нарадоваться на помощников таких, да откуда радости-то браться, коли с фронта новости идут одна другой страшнее? И письма-«треугольнички» стали все реже приходить…
Зимой 42-го село снова начало выть в полный голос – потянулись похоронки. Отец с малыми все больше стал отлучаться из дома, а возвращался всегда смурной и злой. Тоже можно понять - обучал в школе пацанов военному делу, а сейчас на них приходят серенькие бумажки «убит», «взят в плен», «пропал без вести».
Через полтора года с разницей в две недели к ним тоже пришла беда – сразу три смерти. Трое старших. Если по первым мать голосила день и ночь, то третьего уже выдержать не смогла – остановилось сердце. Пришлось Степаниде хозяйство в свои руки брать, за тремя-то мужиками следить надо! Поначалу было тяжело, даже помышляла руки на себя наложить, но потом это как-то само собой забылось. Заботы о доме да о семье своей осиротевшей съели все мысли, и худые и хорошие.
Пересилила себя девка, все страсти обуздать сумела, не дала чувствам наружу вылиться. Хотя и слезы уже в глазах стояли, и ночами зубами скрежетала, и крушить все и вся была готова от бессилия и дикой усталости – переборола себя Степанида. Видит отец тоску в глазах дочери, видит и поделать ничего не может. Лишь ночами, когда удавалось хозяйке, молодой да зеленой, забыться беспокойным сном, подойдет к ней, нежно погладит по волосам, поцелует как в детстве, да украдкой перекрестит. Советская власть Советской властью, а Бога забывать негоже, все под Ним ходим…
В Ягодничье стали возвращаться мужики с фронта, калеки да инвалиды. Пару раз были какие-то малознакомцы, вроде из соседних деревень, хулиганить начинали, но их сразу пресекли и в сельсовет отправили. Что было дальше - никто не знает, только их потом не видели.
Фронтовики долго обживались после войны, потом начали односельчанок молодых обхаживать. Степаниде тоже досталось внимания – и подарками хорошими задаривать пробовали, в основном шоколадом и духами трофейными, и на вечеринках вокруг нее толпились, и сватов засылали. Пустыми оказались эти забавы – она ждала Николая…
Прасковья Федотовна шла по улице с невидящим взглядом. Волосы выбились из-под платка, и оттого женщина выглядела неопрятно, хотя каждый в селе знал, что главбух колхоза всегда следила за собой, как того требовала занимаемая должность. Сейчас в ней уже не узнать одно из первых лиц правления и первую красавицу в Ягодничьем. Спотыкаясь почти на каждом шагу, она медленно брела вдоль домов и усадеб. Потом внезапно подняла голову, оглянулась вокруг, как будто была здесь в первый раз, и повернула обратно. Пройдя немного, она поднялась на крыльцо и толкнула дверь.
Степанида мела избу. Подняв глаза, она уже хотела улыбнуться будущей свекрови, но тут же осеклась. Черная тень пробежала по ее лицу, глаза потухли.
- Что??? Что случилось???
Прасковья Федотовна молча передала девушке сложенный вчетверо листок. Та развернула его, не отрывая взгляда от гостьи, потом медленно опустила глаза и стала читать написанное.
- Николай Егорович… гвардии младший лейтенант… в бою возле дерев-ни… 18 апреля 1945 года…закрывая собой командира… пал… см-м-м-мертью… храб… нет… Нет! Нет!!! Не-е-е-е-ет!!!!!! – истошным голосом завопила Степанида. – Нет!!! Вы врете!!! Вы все всё врете!!! Не-е-е-е-ет!!!!!
На крик из сарая прибежал Федор Федорович, буквально за ним появились и мальчишки. Открыв входную дверь, они увидели жуткое зрелище: растрепанная девушка, без платка, с задранным подолом, каталась по полу, издавая какие-то нечеловеческие гортанные рыки. Лицо то ли бурое, то ли малиновое, пятнами, кулаками и головой стучит по полу что есть мочи, глаза какие-то бессмысленные.
- Федька, корец воды! Живо!!! – Отец сразу сообразил, что делать.; Ванька, ремень из сыромятины в сарае на стене, бегом!!! Прасковья, в комнате покрывало – ха!!!
Кое-как угомонили бедную девку. Ребята сбегали за фельдшером. Тот не заставил себя ждать, не впервой такие вот визиты. Сделал три укола и велел больной идти спать. Степанида поначалу протестовала, дома работы невпроворот, но лекарства оказались намного сильнее.
Когда все успокоилось, отец пригласил фельдшера и Прасковью Федотовну в кухню. Собрал нехитрую закуску, достал из шкафа початую бутылку самогона и стопки.
- Ты прости меня, Федор! – первый раз за все время подала голос женщина. – Я ведь не хотела говорить даже. Да молчать-то, небось, еще хуже выйдет. И к кому я пойду с таким горем? – она заплакала.
- Плачь, Прасковья, плачь, тебе легче будет. Ты все верно сделала. Я бы так же поступил. Это радость на одного, а беда – она общая… Разливай, Василий!
Фельдшер разлил спиртное по стопкам и встал:
- Давайте, дорогие, помянем Николая. Земля ему пухом, а герою вечная слава! – он еле заметно
