10. Сад незапятнанного Маслобойщика

ожогов.
До этого момента Робин понимал их с Маслобойщиком противостояние, как жадность против жадности, молодая агрессия против стариковского упрямства. На равных, то есть: и одно не фонтан, и другое не священная корова. А теперь? Оставалось признать, у старика есть то, чего у Робина пока не бывало ни в саду, ни в койке.
Маслобойщик прошуршал в дом. Без паузы, без какого-либо замка, хлопнула дверь, оставила светлую щель над порогом.
Шпион задохнулся и услышал откуда-то сверху: «Запиши число, Робин. Запомни месяц и год. Видел этого сморщенного колобка? Так выглядит мужчина. Упрямый в любви, не покинувший, не сдавшийся, незапятнанный старый чёрт!»


Под кулаком яростного, белого Крон-Вайта зарево над Садом Масличных Лилий становилось меньше и меньше.
Робин затягивал подготовку аукциона так же страстно, как вчера торопил.
Пять лет истекали. Робин очутился в саду днём. Солнечным днём.


Когда подогнали трейлеры с канистрами и огнемёты, этот десант службы благоустройства был встречен жидкими пикетами защитников сада, остановлен же не ими, но очевидным фактом: буквально за последние часы зарево уменьшилось радикально. Что-то происходило.
Робин проник в Сад Масличных Лилий, и окунулся в потустороннее, вневременное. Звон кузнечиков, ни трейлеров, ни пикетов.
Дома Маслобойщика не оказалось.
Крон-Вайт сопровождал Робина пристальным взглядом, переходя с кроны на крону. Зерфетти? Ни одного. Кажется... Робин ступил в густую тень на берегу пруда. Без приключений дошёл, расслабился, там-то Крон-Вайт и пощекотал его! Тонким разящим лучом. Осколок. Хорошо, что они не режут, а протыкают. В плече и на выходе подмышкой два кровоточащих укола. «Прямо в нерв! Плевать».
Лилии, вокруг самых тенистых прудов не закрывавшиеся полностью, дремали горделиво и безмятежно. Им хотелось верить: гусеницы вездеходов остановятся на этих берегах. Абсентовый, коньячный полумрак утолит захватчиков, девственное сияние белизны гарантирует августейшую неприкосновенность. Робин молод, будет ещё реалистом.
Одну сломал. Хрусткая. На круглом сломе бисером по периметру выступил масличный сок. Лизнул. Почти животная сладость, дымная и острая одновременно. И то и другое уходит при взбивании, отставляя неуловимые пикантные нотки, в чём и заключается секрет мастерства. Робин опустил цветок на воду, и едва заметное течение увлекло его, выдало гольфстрим проточных пудов.
«Что-то ещё, что-то особенное в воздухе... Блэкс! Лилейная сойка!» Пересмешница заливалась над садом. «Давно не слышались!»
Эта певунья с голубым хохолком имеет удивительное оперение – на земле радикально чёрная, подобно кусочку первозданной тьмы, взлетая над кронами, она превращается в быстрокрылую шаровую молнию, золотой апельсин. Плавными кругами парит, зигзагами носится, в одной точке зависает над головой. «Динь-динь, чвич-чви-чви!..», а между ними всё, что подхватила: от лягушачьих песней, до пароходного гудка.
«Блэкс-союшка, поднимись к солнышку, пусть примет подарки, не делает жарко!»


Робин намеревался разыскать Маслобойщика из самых сентиментальных побуждений, чтобы рядом с ним, плечом к плечу встретить десант благоустройства... Искал по берегам прудов, переходил горбатыми мостиками, промочил ноги на топких заливных лужайках. Не нашёл. Время шло, осторожность падала.
Он выходил на открытые места, высматривал старика между колоссами круглых стволов, запрокидывал голову, не там ли парит. Кроны гудели ветром, низкими голосами спорили о возвышенных, не сиюминутных вещах. «Космический Сад!» Пятна света и опавшие листья в чаще, пучки рогоза и полевые манжетки на лужках, незабудки Печальной Долли, фиалки Смешливой Эмми на альпийских горках, мох на столпах метеоритного происхождения, всё вокруг – единой рукой плетёные кружева. Пятилучевой орнамент, пятилепестковый узор.
Ветер усиливался, и солнце жарило вовсю. В принципе, Маслобойщик мог и в город с утра уйти, мог в губернаторском доме принять последний бой, или ворота грудью заслонять, ведя абсурднейший из диалогов – с невинными просто-выполняльщиками-своей-работы.
Робин свернул обратно к домику.


Молодняк деревьев гнуло и трепало ветром. Под навесом – галлюцинация. Немолодой человечек держал огромный маслобойный чан в руках, как пиалу, через край ловил ртом янтарные тягучие капли.
Листва мешала смотреть, ветки стегали. Робин отводил их, заторопился, побежал и встал перед минным полем. Буря намела с крон осколки зерфетти. Почти безвредные, истощившихся в полувековой ярости, но их был – целый залив. Чешуйки секло, ломало друг об друга, метель пылала солнечным крематорием. Саженцы тополей за утро вылиняли под этим цунами.
Откуда-то несло пух рогозов, вьюжило. Волна уходила, налетала другая, закручивалась в кулёк, разворачивалась и выпускала пыль зерфетти.
Сквозь буйство зелени, пламени и пуха, Маслобойщик шёл такой, как ночью: до пояса раздетый и масляный. Прожжённые, дырявые шаровары надувало ветром. Живот, грудь, лицо все в округлых пятиконечных шрамах. Издалека тянуло дымной сладостью. Вблизи обдало непередаваемой смесью запахов: пота, кожи, ошпаренной листвы, адреналина, предбанника смерти.
Шаткая фигура в глазах Робина неуклонно росла. Такой мог пить масло из чана... Этот истребитель Святой Себастьян, шёл прямо на него по волнам беснующегося, ветреного пейзажа. Раны светились, лоб блестел, точно нимб сполз до бровей, и глаза не видны за нимбом. Иногда он делал вальсирующий круг. Иногда, раскинув руки, кружился на месте. Метёлками в обеих руках вращал, словно ветра мало, словно требовалось поднимать золотую пыль. Зерфетти ударялись в корпус и уходили в окончательное небытие. «Демон полудня, – прошептал Робин, глядя на тяжело дышащего старика, где клыки должны быть, зубов не хватает. – Милосердная рука Крон-Вайта. Он есть, и его уже нет, камикадзе. Я опоздал». Как сказать.
Маслобойщик приближался, не видя, куда идёт. Не запнётся, не ударится, вот-вот накроет, подхватит, как волна, и Крон-Вайт вознесёт обоих туда, куда Робин пока не заслужил. Он посторонился. Минуло. Успокоился шторм, не мотало ветки. Деревца лепетали, затихая. Лишь в отдалении зашипел тёмный массив крон, ураганом приглаженный как трава. Ушёл пастух и ветер угнал перед собой.
«Сейчас напророчу... Даже когда сменится листва и вырастут новые деревья, тень и свет всё равно будут складываться в пять лепестков, а они – в полуденного старика, спасающего от жары, навевающего сквозняк, залечивающего раны».


В предвечернем зное остался спокойный, лёгкий запах лилейного масла. Остался Робин, дурной, шалый. Не могущий, не привыкший верить, а оказалось – такое счастье, перевёрнутый чан. Сойка щебетала вперемешку, мысли бежали, не разбирая пути, как ручей по булыжникам. Все разные и все одинаковые, к чему беспокоиться. «Робин, ты наследник».
Небогатый, прямо скажем. Обстановка домика предъявила ему очаг, лежанку и горку макулатуры, эпистолярно-юридический роман с царствующей семьёй и губернатором. На растопку пойдёт. Крыльцо и навес обновить бы неплохо. Сев на пороге, Робин понял, что знает, которая из тропинок ведёт к ближайшему пруду, правая. Как с детства избегана, как будто всю жизнь по ней ходил.