"Ванна-Ванна"

Давным-давно… так давно, что кажется неправдой… и – вообще – сказкой! Так вот, правда это - самая что ни на есть! И вы уж мне поверьте! В то - что было мне - четыре года…. Тогда – всё было по-другому! Небо – ярко-синим! Солнце – огненно-рыжим! Листья и травы – прозрачно-изумрудными! Деревья – высоченными! Дома – громадными! Люди – все до одного – весёлыми! Лица – все до одного – улыбчивыми! Все – добрыми! А злых – не было вообще! Это уж потом они появились…. Как постарше стала…. Но – не будем об этом…. Не к месту. Рассказ-то – Пасхальный. А в Пасху – чего про злое говорить? В Пасху – про Пасху надо…
  Так вот. Всё началось с яйца. Как положено… Философия, кажется, есть такая…. Что-то вроде рассуждений о курице и яйце. Мол, что раньше создано – курица или яйцо? Для меня такого вопроса не стояло. У меня всё началось с яйца. Да и где мне, московской девочке, куриц увидать? Увидала я, конечно, яйца, и не простые – а золотые…. Ну, может, не золотые, но ужасно привлекательные! Красные. И жёлтые. Лежат горкой на белом блюде – и сверкают намасленными боками. Ловят солнце и блики пускают. А день за окном – ослепительный! Радость – в воздухе разлита! Счастье – в каждом звуке, в каждом взгляде! Что это?! Что происходит?! Отчего это всё?! Мама!
  Погладила мама по головке. Помолчав, объяснила: «Праздник». И всё. Что за праздник? «Весенний праздник». Годы такие. Гагарин в космосе. Потому и праздник – весенний… Дитё ж четырёхлетнее. Гляди, впитывай – и будет с тебя пока…
  Я впитывала. Ничто так не впитывается, как счастье, что вокруг мир заполоняет. Искрами вспыхивает там и тут! Лучами пронзает! В глаза, в уши льётся! Катится с ладони на ладонь яйцо золотое – в нём, как в зеркале, предметы, люди отражаются, комната – необычная, чудесная, лучше, ярче, чем наяву…. Нырнуть туда, в сказочный этот мир, и походить, погулять, пожить там – в необыкновенном, в интересном, в непознанном…. Что там?
  А там – ничего. Там – просто яйцо. Скорлупа красная. А под скорлупой? Облупили яйцо – и пришлось мне, четырёхлетке, подавить тяжёлый вздох. Не красное, не золотое было яйцо под скорлупой. Обычное, белое. Просто сверху покрашено. Вот уже одним чудом в мире меньше. Одним разочарованием – больше. Пронёсся лёгкий вздох – и забылось оно – разочарование…. В четыре года-то – чего о нём думать? Что - яйцо? Пустяк – яйцо! Съела – и нет! Не в нём – суть. Радость-то – осталась! А в ней - всё и дело!
  В детстве столько радости! Шагнула – радость! Взглянула – радость! Повернулась, обернулась, налево, направо – радость, радость! Длиннющая коммуналка – и полно детей! Все, как родные. Все – друзья. Бегаем по коридору, друг к другу в гости заныриваем, никому мы не помеха, все нас любят. Вот вышла в коридор, красное яйцо в кармашке, рукой зажато. Поглаживаю его, как живое. Пока в кармашке лежало – совсем своё стало. Точно зверёк какой - приник ко мне, уютно в кармане устроился, носом ткнулся, задремал. Из соседней двери Леночка вышла. Ревниво на меня взглянула. Тоже что-то к себе прижимает, прячет. Я к ней на цыпочках – и шёпотом: «Покажи…». Она строго, губки поджав, головой качнула, отодвинулась. Постояла, подумала - и тогда уж призывно на меня глаза подняла, ладонь приоткрыла. Так и есть. Яйцо. И тоже – красное. Не такое, как у нас, светлее, но похожее. Я посмотрела, сразу всё поняла и спрашиваю: «Спит?». Леночка кивнула, и пошли мы с ней вдоль по коридору, осторожно, важно, не спеша – ну, точно – две мамаши с младенцами – яйца наши красные-прекрасные тетёшкать-укачивать. А навстречу нам Юрик идёт, из дальней двери вышел. Он ничего не прячет, руку с яйцом вверх поднял, всему миру показывает, нам протягивает: «А вон у меня что!».
  Вот уж сколько лет прошло, а коридор наш коммунальный, обшарпанный, облупленный, по-казённому крашенный – помню во всех подробностях. Каждый угол, каждый выступ, каждую щель, каждую половицу. Был он длинным, как дорога. Идёшь – и кажется, нет ему конца. Нет, понимаешь, преград, ни в море, ни на суши! Так и будет он длиться, и никогда не пройти его. Ни сегодня, ни завтра. Ни когда вырастишь. А уж старость-то…. Я и не знала тогда, что постареть можно. Я думала, взрослые – это взрослые, это их качество такое. А дети – они дети. Ну, вырастут. Когда это ещё будет! Через сто лет! Вырастут – в школу пойдут. Ой, да это вообще, как сказка! Может, будет, а может, нет! Сказка-то – она ведь – то ли есть, то ли нет. Мне уже объяснили к тому времени умные взрослые: сказка – это неправда. Пожалели деточку, когда заплакала: колобка жалко стало. И вот это – то, что сказка неправда – абсолютно не укладывалось в моей голове. На картинке смешной, такой круглый, такой забавный колобок, пока сказку читали – я уж и к голосу его привыкла, и дружбу к нему почувствовала. И вдруг – нет. Нет его. И не было. Непостижимо!
  В тот же год я о смерти узнала. И очень спокойно. Опять же – когда это ещё будет!
  Как узнала? Фразу от кого-то из соседей услышала, когда на кухне возле бабушки вертелась: «Растёт! Растёт внучка, всё вверх! А бабушка-то – уж вниз растёт…». Значит, бабушка уже выросла до максимального размера и теперь вниз растёт. Понятно. А что дальше будет?
  - Ты мой, мой руки-то, - поторопила бабушка, - намыливай мылом!
  - А чего оно такое маленькое?
  - Смылилось!
  - И ещё меньше будет?
  - Меньше будет. А там и совсем смылится….
  - И что?
  - Ничего. Исчезнет – и нет.
  Вот, значит, как…. Всё меньше, меньше будет бабушка. А там исчезнет – и нет….
  Представить это было совершенно невозможно. Но что когда-нибудь бабушка станет меньше, меня чрезвычайно заинтересовало.
  И увлекло. Ночью, засыпая, я мечтала, как буду водить бабушку за ручку и катать в коляске. И будет она – такая маленькая! Такая маленькая! Вот – как яйцо!
  Яйцо лежало в кармашке - совсем родное.
  От соседей я услышала тогда и это: «Христос Воскресе!». Но слова эти пролетели бы мимо ушей. Если б не крест. Опять же случайно.
  В коммуналке – как в деревне. Вся жизнь на виду, к кому хочешь зайти можно. А уж нам, детям-то, при нашей непосредственности….
  Жили у нас и люди семейные, жили и одинокие старушки. Почему-то подобрались все интеллигентные, начитанные – и добрые.
  В их одинокой старости мы, дети, им радостью-утешением были. Хоть и не родные – а всё равно привязанность. Причём, обоюдно. Мне эти старушки половину воспитания дали. Стучишься, заходишь – и тебе улыбаются, тобой занимаются, тебе рады. Сидишь в гостях – у бабы Веры, там, бабы Лиды, у «Ванны-Ванны» - болтаешь ногами, несёшь несусветную детскую чушь, разглядываешь новые предметы. И свои демонстрируешь.
  Вот с яйцом я в гости и пришла.
  К «Ванне-Ванне».
  Что Ванна-Ванна - Анна Ивановна, было для меня китайской грамотой. Я твёрдо верила, что прозывается она в честь нашей общей, могучей, незыблемой и уважаемой ванны, единственной на пятнадцать семей, о которой велись частые разговоры и задолго занимались очереди.
  «Ванна-Ванна» была типичной старой девой. Сухонькой, миниатюрной, строго одетой, вопиюще-аккуратной – и мужественно-терпимой ко всему и всем. Она редко готовила и оттого мало пребывала на кухне, и посему именно её чаще всего заставала я в комнате. Ну, а раз заставала-то….
  От неё, например, я узнала, что на свете бывают жаркие страны, слоны и обезьяны. Или о шарообразности Земли. Правда, с её подачи у меня сложилось впечатление, что мы живём не снаружи, а внутри Земли, а небо видим через отверстие, краем которого является горизонт.
  Небольшая комнатка Ванны-Ванны окном глядела на север. И казалась синей. Было ль оно так на самом деле, или только производило впечатление из-за вечного полумрака, сказать я не могу. Всю её заставляла старая потёртая и очень тёмная мебель. Ни одной свободной стены – все скрыты - где громоздкими, резными, в причудливых фестонах и загогулинах, шкафами-буфетами, где сплошняком, сверху донизу, картинами, картинками, фотографиями…. Кажется, ещё чего-то было. Всякие кручёные изящные безделушки. Ну, и распятие. Бронзовый крест.
  Я, помню, впервые заметила его именно с крашенным яйцом в кармане. То ли Ванна-Ванна раньше прикрывала его чем, из политических соображений, то ли мне доселе хватало всякого другого обзору….
  В общем, увидела я его. Сухой букетик возле приколот, ленточкой перевязан – ужасно мне понравился! На столе перед ним – тонкая свечка в бронзовом подсвечнике. И, смотрю – яйцо. Такое же, как у меня. Я-то похвалиться пришла: вон что у меня! А тут, оказывается….
  Всех соседей я называла на «Вы». И здоровалась всегда первая. Воспитанная была девочка. Натренировали. К Ванне-Ванне, понятно, тоже на «Вы»: «А Вы что – в него играете?». Голос у старушки, помню, был тихий, чуть дребезжал. Говорила неторопливо, размеренно, спокойно:
  - Это не играть. Это в честь Пасхи.
  Я похлопала глазами:
  - А цветочки тоже?
  - И цветочки.
  - А это что? - кивнула на распятие.
  - Это Христос.
  - А почему он так...?
  - Распят, - голос Ванны-Ванны прозвучал проникновенно, мудро, со вздохом.
  - Его так привязали?
  - Да.
  - А почему?
  - А плохие были, - последовало объяснение в расчете на неокрепшую детскую голову, - враги….
  - А он был хороший?
  - Хороший. Он был сын Божий, - это опять тихо, доверительно.
  - А зачем они его?
  - А чтобы он умер. А он воскрес. И жив. И поэтому Пасха. Христос Воскрес, - тут просто, твёрдо, безо всяких объяснений.
  - И яички красные поэтому?
  - И яички. Надо вот так протянуть яичко и сказать: «Христос Воскресе». А я тебе своё вот даю и говорю: «Воистину Воскресе». И поменяемся.
  Я с удовольствием поменялась с Ванной-Ванной крашенными яйцами.
  «Христос Воскресе».- «Воистину Воскресе».
  - А давайте ещё!
  Мы поменялись ещё. И ещё. И ещё.
  «Христос Воскресе». - «Воистину Воскресе».
  Менялись, пока моё яйцо не вернулось ко мне на своё насиженное место, и я не отвлеклась, спросив:
  - А почему «Воскресе»?
  - А это по-старинному. Праздник-то старинный. Твои прабабушки и прадедушки, и их бабушки-дедушки, и тех прадедушки, и пра-пра-пра-пра-дедушки – все этот праздник справляли.
  - И всё время менялись?
  - Ну… не только менялись. Службу выстаивали. Куличи пекли. Из творога Пасху делали. Яйца катали. Вот смотри….
  И тут моему взору было явлено уникальное, увлекательное и назидательное: зов из прежнего, отошедшего мира, мира бабушек и забытого уклада, материал музейный – целая россыпь открыток и картинок, отличавшихся от привычных настолько, что даже я, при всём своём неискушённом малолетстве, поняла и почувствовала призму времени. Неторопливо, важно, с пространными объяснениями, передо мной проходили доселе неведомые сюжеты и герои: девочки, одетые как принцессы, мальчики, как Иван-царевичи, дети - на лужайке катающие разноцветные яйца по жёлобу – или идущие с этими яйцами в руках и со свечами по вьющейся в горку дорожке – к возвышающемуся вдали причудливому, в башенках и узорных кокошниках, зданию с золотыми луковками поверху.
  Нигде в нашем районе не могла я увидеть церковь и не знала, какая она. Впервые в церковь я зашла только десять лет спустя – уже сама, без взрослых. Не помню, что это было за время дня, но была она пустынна, и я шла по ней на цыпочках, со страхом - и озираясь, и всё время, какое я пребывала там, меня не покидало чувство, что я нахожусь в другом