Старый стоптанный Башмак страдал уже неделю… Он изнывал от внезапно нахлынувшего чувства, поглотившего его с головой… В их тесный мирок впорхнула - с презрительной усмешкой - настоящая красавица… Её тонкая кожа, такая нежная и приятная на ощупь (о, об этом он мог только догадываться в мечтах), сводила его с ума.Изящный каблучок своими умопомрачительными формами заставлял трепетать его сердце, оживляя в нем забытые чувства.
…Его жизнь уже который год была до безобразия серой и скучной. Когда-то давно он был Туфель, гордый и напыщенный, а теперь никто даже и не помнит его имени…
Башмак - он и есть башмак… Даже с маленькой буквы…
В молодости он уверенно и стремительно входил в любые кабинеты с внушительными табличками и важно щелкал каблуком при появлении на пути какой-нибудь молоденькой Босоножки. А они слетались к нему, как мотыльки на фонарный свет. Он даже не помнил все их имена, формы, цвета… Они перемешались в его памяти - белые, цветные, с ремешками и без, открытые до неприличия и застегнутые наглухо, наивные дурочки с бантиком и роковые красотки с 12-сантиметровыми каблучками…
"Сколько же их было", - улыбался он про себя…
А теперь он лежал в самом дальнем углу обувной полки, практически не выходя в свет.
Его походы ограничивались только прогулкой до мусорного ящика или до ближайшего сигаретного ларька в жуткий ливень и грязь. И тогда он возвращался и страдал от собственной ненужности и беспомощности.
Соседи не любили его, а скорее уважали.
Кроссовка подтрунивала над его неуклюжестью: "Удивляюсь, как ещё ты не запутался в собственных шнурках, растяпа".
Он лишь фыркал и забивался в свой угол. Там жила его старая гвардия - древние, как он, туфли, которым только и оставалось, что беседовать друг с другом о былых временах:
- А вы помните?… а вы знаете?… а тот прием в 94-м?… ах, я тогда в Ялте так танцевала, что сменила 5 набоек!… А я ходил по малиновой дорожке к самому ***!!!…. Ох, ах!.. дааа… было-было…
Так и текли эти будни… А вечером, когда возвращалась молодежь, они чувствовали себя вымирающими динозаврами, завидуя их блеску и задору…
Осуждая их внешний вид, распущенность и чрезмерную раскрепощенность, они внутренне желали быть такими же, но все старания не приводили ни к чему, кроме как к оторванным каблукам и подошвам… Лишь Тапочки, все семейство, от мала до велика, любили устроиться поудобней на полу рядом с обувной полкой и, раскрыв рот, слушать рассказы Башмака и остальных старичков о "той" жизни, снаружи… о настоящей… Для них он был непререкаемым авторитетом, а его жизнь настолько была им интересна, что они снова и снова просили его поведать о чем-то неведомом и загадочном… И лишь к вечеру они разбегались кто куда - кто на кухню, кто к телевизору, кто просто засыпал, свернувшись калачиком, преданно дожидаясь хозяина…
Как вдруг, сияя и переливаясь, появилась Она…
Уверенным каблучком отпихнула Тапочку-младшую под полку и вальяжно устроилась на мягком коврике…
"Знай свое место!"- прикрикнула она…
Тапочка засопела носом и скрылась за старым Сапогом…
Все разом замолчали и уставились на Неё… В их семье никогда не появлялись подобные экземпляры. Даже молодежь, новомодная и порой чуть высокомерная, не позволяла себе подобных выходок… Над старшими лишь беззлобно подтрунивали, а те добродушно ворчали в ответ; младших всегда любили и оберегали, выделив им уютный коврик подальше от сквозняка…
Семейка Босоножек презрительно хмыкнула, то ли завидуя её красоте, то ли осознавая свою теперь непригодность. Ботинки двусмысленно зацокали каблучками, глядя на Её формы, и о чем-то зашептались вперемежку со смешками…
Старички укоризненно закачали головой и сбились в кучку…
Ропот, негодование, восхищение, зависть, укор….. все чувства присутствовали на физиономиях окружающих:
- Профурсетка! - прошипела старая калоша из дальнего угла…
- Ммдаа, ручная работа! - масляно промурлыкал мексиканский Мокасин, приглаживая усы…
- Француженка, точно! - обсуждали невзрачные туфельки, потягивая носиками в её сторону…
Красавица покрутилась у зеркала, осмотрев себя со всех сторон, поправила блестящую пряжку, и с вызовом бросила:
- Ах, не для этого общества я родилась, чтобы коротать свой век с этими плебеями!, - и отправилась в красочную картонную коробку, улегшись в облако тончайшей папиросной бумаги, которая издавала еле уловимый опьяняющий запах…
"Париж, Париж!" - постановило общество и, потеряв всякий интерес к чужестранке, продолжали свои нехитрые дела-разговоры.
И только старый Башмак не переставал думать о Ней… В сердце, давно напоминавшем о себе только лишь одышкой и аритмией, когда он трудом поднимался по лестнице, теперь расцветало совсем иное чувство. Оно накрывало его с головой, растекаясь по всему телу, пульсируя во всех жилах. Оно окрыляло, наделяя его грузное одутловатое туловище юной легкостью и готовностью лететь, бежать, стремиться сквозь все преграды к Ней, к Ней…
К Ней!!!!…
…Это была любовь…
Он любил всей своей "старобашмачной" любовью, преданно и самозабвенно. До боли, до судорог, до желания сказать, прокричать о своем чувстве всем, кто может услышать. Он готов был возлежать около волшебной и притягивающей коробки вечно, охраняя Её покой. Он был готов отдать свою "копеечную" жизнь ради одного Её взгляда, одной Её ободряющей улыбки.
Но Она и не подозревала о подобных эмоциях Башмака. У неё была другая жизнь, красочная и яркая. Она лишь проносилась мимо, окутывая его облаком своего неземного запаха, который он жадно вдыхал и лелеял в себе, храня этот аромат внутри себя трепетно и бережно.
"Жизнь прошла, оставив за плечами только нелепые воспоминания, стертые со временем до однообразной серой массы, - подумал Башмак. - Я должен Ей сказать всё, а потом - можно и умереть".
И вечером он собрался с силами, гордо вытянулся в надежде вернуть былую выправку, и вышел из своего темного угла обувной полки. Он стоял у коробки, и слова никак не хотели вырываться наружу, они вертелись, путались внутри - но он не смел даже заикнуться о своей любви. Он стоял и смотрел на Неё, запоминая каждый изгиб тела, наполнялся Её запахом, и смотрел... смотрел… смотрел…
Её усмехающийся журчащий голосок вернул его в реальность:
- Дедуля, тебе уже на покой пора, а ты все в ухажеры метишь. Иди, иди! - указала она своим очаровательным носиком, презрительно сморщившимся на темный угол, - тебе только и осталось коротать свои дни с этими калошами, а то ещё развалишься на моих глазах, а я не переношу подобных зрелищ. Избавь меня от своего обременительного присутствия", - и захлопнула перед его носом крышку от коробки.
Все окружающие видели эту унизительную сцену. Интеллигентные тетушки отвернулись, делая вид, что ничего не произошло, молодежь хихикала, мужская половина снисходительно хмыкнула:
- Что, не оценила наша прелестница бравого солдата?
Башмак был готов провалиться под землю. Он скукожился, вжал голову в плечи и забился в угол, глотая слезы. В голове стучала одна только мысль: "Умереть, умереть, умереть!"
Он не спал всю ночь… Слушая посапывание соседей, он мечтал сделать что-то такое, чтобы все-все, и Она в том числе, зауважали его и обратили наконец-таки внимание! "Неужели она не видит, что творится в его душе? Не чувствует, что только он, он способен сделать её счастливой?.. Хотя, что я могу ей предложить?.. Скрип своих подметок?.. Она - совершенство, а я - бесполезный жалкий червяк! Я должен уйти, уйти из жизни, из этого дома, но уйти красиво! И так, что они все пожалеют об этом, а она ещё будет кусать себе локти, что не осознала, что не о-соз-на-лаааа…", - провалился он в свои невеселые мысли и заснул…
Весь следующий день он провалялся без мыслей, отрешенно глядя на пустую коробку в прихожей… "Милая, Дорогая, Любимая, самая-самая желанная… Ничего, ничего… мы все равно будем вместе…",- повторял он про себя как заклинание…
Все случилось вечером…
Хлопнула входная дверь, громко выругался знакомый хозяйкин голос, и что-то шваркнулось в угол, рядом с дверью…
"АХХХ!",- выдохнули все хором.
Красавица-чужестранка, неприступная и гордая, была выброшена в угол к венику. Поникшая и побитая, она пыталась прикрыться его прутиками, но все заметили, что произошло. Её изящный, точеный каблук, бывший предметом зависти всей женской половины их обувной семьи и вожделения у мужской - был сломан, и лишь его куцая половинка жалобно торчала металлическим штифтом. Столько горя и страдания было в её хрупком тельце, что никто не посмел рассмеяться. Все знали, что это конец и, ошеломленные, молчали…
- Допрыгалась, - ехидно бросила в её сторону одна из Туфелек, но под всеобщее цыканье, пристыжено замолчала.
Весь вечер до поздней ночи обувное семейство шепталось, тихо гудело как встревоженный улей, обсуждая происшедшее. Всякие были мнения - и злорадные, и насмешливые, и удовлетворенные ("так и должно было быть"), и отрешенно-мужские, мгновенно потерявшие всякий интерес ("да ещё куча других таких найдется"), но в целой своей массе все сочувствовали, вздыхали, и качали головами…
"Да, красивая была, из избранных, а вот поди-ка ж…" Но всему есть предел, и темам для обсуждений тоже… К ночи все, вдоволь пошептавшись, угомонились и заснули своим безмятежным сном, напрочь потерявши интерес к Ней как к чему-то уже прошедшему и стертому из их жизни… Только одно измученно сердце плакало и рыдало… Сердце Башмака страдало вместе со своей возлюбленной. Он был готов отдать всю свою жизнь, которая, впрочем, и не была нужна никому, только лишь за то, чтобы Она была снова прежней и была счастлива. Он смотрел на это маленькое создание, вжавшееся в спасительные лапы веника, и разрывался от всепоглощающей любви, жалости и отчаяния…
Сквозь дверную щель доносился гул осеннего промозглого ветра… Он видел, как она пытается укрыться от него, укутываясь поглубже в соломенные прутья и слышал тонкий плач, который отдавался в его ушах в сто, нет, в тысячу крат сильней!..
"Я иду к тебе, любимая!", - прошептал он и решительно покинул свой теплый угол.
С трудом передвигаясь, он приблизился к Ней и стал тихонечко гладить её, некогда изумительно гладкую, а теперь потерявшую былой блеск и покрытую редкими царапинами кожу… Она всхлипнула и подняла на него свои испуганные заплаканные глаза:
- Уйди, не смотри на меня! Я противная, гадкая, я никому не нужна. Я хочу умереть! - укрыла свой дрожащий носик в углу и разрыдалась…
Башмак прижал её к себе:
- Глупенькая, маленькая, девочка… ты самая, самая замечательная на всем свете. Я люблю тебя, и не позволю, чтобы ты так думала про себя! Ты нужна мне, и если ты захочешь, если ты только позволишь - я буду везде рядом с тобой… и никогда, никогда тебя не брошу, слышишь?
Она чуть слышно спросила:
- Правда-правда?
- Самая настоящая правда, - крепко обнял её Башмак и, тихонько поглаживая, стал напевать какую-то глупую колыбельную, которую мама-Тапочка всегда пела своим деткам. Он пел, с трудом вспоминая слова и ноты, но с такой нежностью и любовью, что Она, улыбаясь, прижалась к его большому потертому носу своим точеным
