Эта древняя притча показалась мне подходящей для того, чтобы начать разговор о постановке в лондонском театре Олд Вик пьесы А.Миллера "Суровое испытание" и ее главном герое - Джоне Прокторе. Хотя, если совсем честно, чтобы говорить о нем, мне не нужны поводы. Итак.
Театр начинается с вешалки, как известно. Но в данном случае (все-таки на дворе стояло лето) первым, что встретило меня прямо в фойе, был запах. Да, пряный запах сожженных на огне трав, который просачивался из зала и ощущался в воздухе, как напоминание... предчувствие... предостережение. Он был слабым и не создавал дискомфорта (это не настоящий дым, а созданный машиной, как я поняла), просто настраивал на определенный лад.
В зале запах ощущался сильнее, дым клубами висел над импровизированной сценой, туманные облака ловили малейший луч света и разворачивали его веером... всех пришедших сюда людей эти воздушные картины связывали, объединяли, делая единомышленниками, почти соучастниками.
В театре Олд Вик круглая сцена, но как подиум, отделяющий актеров от зрителей, в данном спектакле она отсутствует. Ряды кресел окружают условное пространство в центре зала амфитеатром. Это сделано для того, чтобы зрители почувствовали себя участниками происходящего, будто присутствуя в огромном зале суда, и в духе этой идеи весь зал был превращен в одну большую декорацию. Его задрапировали серыми полотнами, по краям «сцены» выстроили две шахты с вьющимися внутри них лестницами — наверх, используя и усложняя пространство. Пол покрыт чем-то вроде крашеного под дерево бетона или специального материала (надеюсь, не очень жесткого). Сама сцена была тесно заставлена старыми стульями разного вида. Очень долго люди рассаживались по местам и шуршали, но наконец, свет стал медленно гаснуть и, повинуясь этому сигналу, угасли разговоры. Спектакль начался.
Если кто-то дотошный возьмется следить за моим повествованием с текстом пьесы в руках, то он сразу увидит несовпадения - порядок явлений и действий в постановке несколько отличается от авторского. Но нам же не важно, когда был антракт, правда?
Музыка... поначалу ее трудно было так назвать. Она возникла незаметно, на грани слышимости, и усиливалась, пока не привлекла к себе внимание. Не гармонические созвучия, а скорее — просто звук... монотонный, чуть вибрирующий, напоминающий одновременно и звук случайно задетой струны, и низкое монотонное пение дикарей... Звук разливался в воздухе, среди клубов ароматного дыма, пронизанного лучами неяркого света, и в этом фантастическом пространстве стали из ниоткуда появляться фигуры людей. Они шли молча по боковым проходам — черные силуэты, мужчины и женщины в закрытых серых одеждах, похожие друг на друга, и усаживались на стулья. Причем можно было заметить, что проявлять черты своего персонажа актеры начинали уже здесь — в манере сидеть и выражении лица — конечно, если зритель читал пьесу. Джон Проктор вышел одним из последних и, задумчиво ссутулившись, присел на стул в центре. Он сразу и навсегда стал логическим и эмоциональным центром пьесы.
Сделать представление актеров перед началом спектакля, на мой неискушенный взгляд — чистое новаторство, но это было сделано так ненавязчиво, не «в лоб», что нисколько не царапало. После молчаливого представления актеры стали расходиться, забирая с собой «свои» стулья (тоже по-разному) — работники сцены в спектакле не задействованы совсем, все смены декораций выполняют сами участники, и каждый раз это так органично вплетено в ткань спектакля, что можно только удивляться мастерству художника-постановщика. Это каждый раз походило на некий странный танец, исполняемый медленно и красиво. Каждый точно знал, что делать, и исполнял свою часть композиции. Проктор покинул сцену одним из последних. Музыка усилилась, в ней явственно стали слышны мотивы примитивных народов — и силуэт Титубы с дымящим горшком на голове стал ее логическим продолжением. Мне вспомнились из детства передачи «Клуба кинопутешествий» - очень похоже было. Восхитило, как современная образованная жительница Лондона, актриса, вдруг стала барбадосской дикаркой, медленно танцующей под странные горловые напевы, вводящие в транс... даже движения ее были сонными, гипнотическими, когда она пошла вкруг сцены (буду продолжать называть ее сценой, ладно?) со своим горшком. Генная память, не иначе.
Вообще, спектакль поставлен очень хореографично. Движения и жесты актеров зачастую избыточны, но всегда — неслучайны и красивы. Конечно, это далековато от постановок Чехова академическими театрами, но чем-то близко современному балету... очень интересно на это смотреть. И мне кажется такой подход оправданным: при большом количестве грубых сцен в пьесе плавность и выверенность движений и жестов только смягчает впечатление, приглушает шок... В конце концов, реальная грязная маленькая ложь, погубившая столько жизней, облагороженная Миллером, стала основой для пьесы, живущей вот уже более шестидесяти лет.
Под гипнотическое пение Титубы девушки выносят на сцену реквизит, и в бессловесном прологе нам показывают подкладку всей этой истории — намеренность лжи, сговор девиц между собой, их послушное подчинение Абигайль Уильямс — мозгу и порочному сердцу заговора. Маленькую Бетти укладывают на кровать, открывают люк в полу — и мы оказываемся в маленькой и слабо освещенной комнатке на втором этаже дома священника Пэрриса. Сам Пэррис сидит за столом с большой книгой и свечой и молится. Музыка смолкает.
Мистер Пэррис. Крыса. Остался жив, поскольку заварил всю эту кашу, спасая собственное мягкое место от мифических недоброжелателей. Вряд ли осознал хоть что-то.
Мне не хотелось бы здесь пересказывать пьесу по принципу «а этот говорит... а тот ему... а тогда она... и потом вместе...» Все-таки предполагается, что с текстом знакомы все. Поэтому, если можно, я буду просто описывать свои впечатления, а не ход действия.
Спокойное начало пьесы. Классическое. По тексту. Характеры выдержаны. Мистер Пэррис, причитающий над дочерью, вызывает сочувствие. Правда, ровно до того момента, как начинает завывать об истинных причинах своего расстройства - «враги сожгли родную хату», паранойя как она есть и трусливое прикрывание собственной... гм... ну вы поняли. Становится противно. Тоже строго по тексту. Чета Путнэмов весьма колоритна. Высокий рыжебородый Томас (кстати, огромный респект актерам-мужчинам — никто из них не пользовался накладками, все вырастили собственную красоту на подбородках), несколько маниакально оживленный и слегка карикатурный, и Анна — вредная, не особенно умная тетка с пунктиком в голове. Но ее можно хотя бы понять — потерять столько детей... не дай Бог. Свихнуться можно — что она, похоже, и сделала...
Очень быстро повышается накал эмоций и люди начинают кричать друг на друга. Свет тоже становится ярче, стирая со сцены тени. Дым больше не мешает и не несет смысловой нагрузки, и мы смотрим обычную классическую постановку. Взрослые уходят молиться, спускаясь по лестнице на «нижний этаж», и оставляют лежащую девочку с двоюродной сестрой — Абигайль Уильямс.
Кто она такая — все прекрасно осведомлены. Поэтому скажу только (не бейте меня тапками, кто думает иначе!) - мне не понравилось, как этот персонаж был трактован актрисой, а может, это задумка режиссера. Абби показана чуть ли не главарем неформального молодежного объединения, такой харизматичной стервой (сорри за мой английский), организовавшей и управляющей действиями своих шестерок. Она гордо держит голову и позволяет себе орать в лицо не только дяде, но и представителю губернатора. Она вообще слишком много и громко кричит. Абигайль и к Проктору обращается требовательно и настойчиво, "со властью". В пьесе я такой Абби не увидела. Да, она хитрая и лживая, распущенная и беспринципная тварь. Но она загнана в угол и вынуждена спасать свою шкуру, поэтому все же больше юлит и прикидывается, чем требует и угрожает. И с Проктором в пьесе она говорит опасливо, понимая, что можно и плеткой схлопотать... Она робко напоминает ему об общем грехе, заискивает перед ним, потому что это единственный человек, который может не дать ей того, что ей надо. Но иная трактовка образа — не грех, и со своей задачей молодая актриса справилась вполне прилично. Она была достаточно отвратительна морально и вполне себе симпатична внешне. Просто мне лично не поверилось, что Джон Проктор мог увлечься (даже временно) такой прямолинейной и довольно грубой... девушкой.
Одна за другой, дробно стуча каблучками, снизу начинают подниматься в комнату девицы-сообщницы. Резонанс от происшествия в городе вызвал панику среди виновных. Абигайль ведет жесткую политику, угрожает физической расправой, психологически давит, но назревавший было бунт подавляет и восстанавливает свой авторитет. Этот момент подан довольно просто, без полутонов, но я точно знала, что случится в следующую минуту, поэтому не особенно расстроилась, и глаз не отводила от золотистого снопа света, рвущегося вверх из подпола (с нижнего этажа).
Он появился стремительно. Вот только что его не было — и вот, стоит, гневно взирая на мелкоту с высоты своего роста.
"...Я и забыла, какой ты сильный, Джон Проктор..." (в русском переводе у меня, почему-то, стоит слово «красивый»... но я не в претензии). Да, я думала, что вначале Проктор должен быть спокойнее. Так мне казалось, когда я читала пьесу. Но теперь я видела человека, который услышал опасную глупость и пришел разобраться, в чем тут дело. Пришел — и сразу же увидел Абигайль, с которой не виделся семь месяцев и не желал больше видеться никогда. Никакого физического притяжения, влечения или даже расположения. Лишь гнев. На себя - за слабость, за воспоминания, тревожащие совесть. На нее — в общем-то, за то же самое... потому что Джон Проктор не тот человек, кто будет обвинять женщину в том, что она его совратила. Он полностью отдает себе отчет в том, кто и насколько виновен в произошедшем между ними — и винит прежде всего себя.
[p]Мелкота растворяется в пространстве под строгим взглядом Джона (взгляни он на меня так - я бы тоже растворилась... продолжая наблюдать за спектаклем в виде облачка над креслом). И Абби начинает свою игру. Кажется, что она просто не может, оказавшись рядом и наедине с Проктором, не заговорить с