и многие из наших друзей выросли в католической среде, но их отношения с церковью остались на том же уровне, что и мои, с моим реформированным иудаизмом: раздраженно-отдаленные, но все еще не окончательно разорванные. Похороны проходили в церкви, что напротив университета, где я преподаю в Остине. Я уже бывала ранее в этой церкви на двух свадьбах. Жених с одной свадьбы и невеста с другой поделились с моим мужем кое-какими вещами, напоминающими им о Папе Римском: открытками с его фото, папским мылом на веревочке, газетными вырезками о спринклерах, изготовленных в память о посещении Его Святейшеством Сан-Антонио, о фигурке Папы, разбрызгивающей воду на газоне и одновременно благословляющая все вокруг. Да, времена изменились. На одной из свадеб, я, еврейка, была приглашена прочесть из Бытия 2:18-24, и, гордясь тем, что невеста и жених выбрали именно меня для этого чтения, изрядно нервничала перед выступлением. Прочла я эти библейские стихи со старинной кафедры, высоко вознесшейся над нефом, украшенным пунктирным изображением Креста. Гости и члены семейства заполняли почти все скамьи в святилище. Позади меня располагался алтарь и большое деревянное распятие с фигурой Христа, устремленной вперед. Я читала: "...и сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему ... И сказал человек: вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою, ибо взята от мужа своего ... Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут оба как одна плоть." Мой голос звенел громко и ясно, а слова звучали так уверенно и отвратительно-примитивно, что я почувствовала себя посланцем из того прошлого, которое было мне самой неизвестно. Когда я вернулась на свое место и сердце мое перестало учащенно биться, я прислушалась к чтению других. Они читали намного тише, не так категорично и поэтому их чтение показалось мне намного более убедительным. И тут мне пришло в голову, что я, еврейка, читала из Ветхого Завета компании христиан, компании людей Нового Завета. Нет, я не почувствовала себя изгоем, а просто одинокой. Мой муж перестал верить в Бога еще в ранней юности, но продолжал ходить в католическую школу и получил приличное образование в сравнительной религии, а еще лучшее - по истории церкви. Вероятно, он не сможет перечислить всех римских пап по памяти, но вполне профессионально разъяснит вам любые тонкости церковных догм и традиций. Вера и посещение церкви занимают центральное место в жизни всего семейства Барна, свадьбы или похороны в этой семье происходят только в католической церкви. Когда моя свекровь посещает нас в конце недели, она почти всегда идет в церковь, на мессу, и только время от времени применяет к себе правило, гласящее "Во время путешествия нам позволительно не присутствовать на служении." Когда она сказала это в первый раз, я никак не могла сообразить, кого она имела в виду под этим "нам", и кто дал такое разрешение. Я живу среди христиан, скорее протестантов, и уже привыкла к протестантскому образу жизни, в котором все запреты и разрешения носят скорее внутренне-индивидуальный характер, что весьма сходно с реформированным иудаизмом, в котором я выросла. На первых порах мне было трудно ходить в церковь с семейством Барна. До замужества я считала, что отношусь к людям вполне терпимо, как и положено человеку с гуманитарным образованием, что я способна смотреть на обычаи других с интересом и уважением, не боясь религиозных или культурных различий и уж конечно не подвержена никаким религиозным предрассудкам. Однако в церкви мне всегда было неуютно, особенно в такой, в которой не было заслуживающих внимания произведений искусства или которая сама по себе не была произведением искусства (в подобных случаях мое присутствие там оправдывалось бы моим гуманитарными интересами). Их церковь была обычной церковью рабочего предместья, довольно бесхитростно украшенным пространством, призванным служить конгрегации в ее ежедневных религиозных нуждах, как-то: рождение, женитьба, смерть. В церкви семейства Барна не чувствовалось никакой интеллектуальной силы, на которую стоило бы обратить внимание, никакого раввинистического глубокомыслия, никакого грэмгриновской единоборства с верой. На одной из свадеб пожилой, беловолосый священник почему-то яростно ополчился на газету "Нью-Йорк Таймс". На похоронах моего шурина он провел всю мессу очень рутинно, не сказав ничего запоминающегося, имеющего хоть какое-то отношение к Крису и к его досрочной смерти. Литургия же всегда оставляла меня равнодушной. Я не знала на память ни одного из их гимнов и молитв, и всегда путала, что следовало за чем по ходу службы. Все ритуалы и самое мое присутствие в церкви не вызывали во мне никаких чувств. Я приходила в церковь по необходимости, из уважения к родственникам и ко всему остальному семейству Барна. Во время службы я часто вспоминала об отце одной подруги, который ездит в довольно дальнюю от дома церковь только потому, что в ней самая короткая месса в городе. Тем не менее, ездит он туда регулярно. Отпевание Майкла проходило по католическому обряду, но было одно изменение: службу вел не обычный седовласый священник, сидевший в этот раз среди прихожан по просьбе Линн, а темноволосая женщина лет тридцати, с несколько театральными манерами, уверенная в том, что все мы собрались здесь для того, чтобы исцелиться, и в том, что поделившись воспоминаниями о покойном, и даже самим своим присутствием, мы обязательно поможем Линн. Казалось, что и своими телодвижениями и интонациями своего голоса, она пыталась нас в чем-то убедить. Она предлагала каждому из нас духовную терапию, душевный покой; она как бы подразумевала, что если мы последуем за ней, за ее чувствами и словами, то может произойти нечто хорошее. Она пересказала нам истории, которые уже были на языках в округе со дня смерти Майкла, очень личные истории об их любви, взаимных чувствах и об их детальных планах на будущее. Отпевание была полно добрых чувств и намерений, много говорилось о личности покойника. Все выступавшие были близкими друзьями Майкла и Линн, самое их поведение свидетельствовало о горе и об утрате. По мере продвижения богослужения мне становилось все грустнее от того, что я так и не успела познакомиться с Майклом лично, и все более было жаль Линн. Одновременно меня раздражали мелодраматические манеры ведущей. Несмотря на печаль, я ощутила весь дискомфорт от ее поведения, такой же дискомфорт, как и от любого другого навязываемого нам решения - психологического или религиозного.
В ее обращении к нам было некое допущение: мол, мы все друзья, все мы чувствуем сейчас одно и то же, мы все одинаково поражены горем, и, более того, мы все одинаково представляем то, что происходит с человеком после смерти. Я хотела, и одновременно понимала, что это желание чисто ребяческое, заявить вслух, что я-то считаю совсем иначе: я знаю Линн, но никогда не знала Майкла, я еврейка, а не христианка, и я не верю в загробную жизнь на небесах. И тут мне захотелось понять, не является ли мое внутреннее акцентирование на моем отличии от всех причиной моего нежелания благодарить Бога за то, что я еще пока не вдова, как Линн, а за этим неотвратимо последовала мысль о том, что в этой жизни вполне возможно все, и даже самые ужасные вещи. Тем временем, ведущая от воскресения из мертвых плавно разворачивала мысли присутствующих назад, к жизни земной: Майкл теперь на небесах; но здесь пока ещё жива его вдова, остальное семейство и все их друзья, опечаленные его внезапной смертью и уходом навеки. Когда семейство Барна отмечало какое-нибудь событие в церкви, то в его поведении всегда отсутствовала всякая показная театральность или попытки привлечь симпатии конгрегации. Как бы предполагалось, что каждый прихожанин знает, что ему нужно делать и сделает это безо всякой суеты, даже не выставляя на показ свои эмоции. О воскрешении из мертвых говорилось в семье без пафоса, как о чем-то принятом на веру раз и навсегда и поэтому не подлежащем сомнению, как о следующей остановке поезда, я даже никогда не имела повода серьезно задуматься об этой концепции. Но на похоронах Майкла, возможно из-за возвышенного стиля ведущей и моего сопротивления ему, я была поражена той мыслью, что мои друзья по церкви действительно верят не метафорически, а буквально, в жизнь после смерти; они действительно считают, что Майкл ушел, как и они уйдут в свое время, в лучшее место на вечный отдых.
Клише смерти приобретало новый смысл. Я отнюдь не полагала, что вера в нечто подобное действительно возможна. Я просто предположила, что хотя слова и молитвы об этом были когдато произнесены и запомнены, именно повторение этих слов и молитв приносят успокоение человеческой душе, потому что фактически поверить в это просто невозможно. Я попыталась рационализировать и понять это верование: где бы ни была мертвая душа, она больше не с нами, а значит "на небесах", если только небеса эти - освобождение от земной человеческой жизни. Это был единственный возможный путь для меня отнестись всерьез к этому верованию, но одновременно такой подход, несомненно, был искажением христианской веры, искажением неадекватным и увечным. Пожилой священник встал, чтобы исполнить таинство причащения, всегда наиболее спорный для меня обряд. Немного кряжистый и сгобленный, он, вероятно, был тем же самым священником, который женил мою племянницу и похоронил моего шурина. Он был представителем иного времени, иной церкви. Я вслушалась в слова Евангелия: "...приимите, ядите: сие есть Тело Мое. И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов...". Козлы и быки, кровь Христа: древнейшее действо, самое основание веры разыгрывалось сейчас передо мной. В то время как большинство верующих подошло, чтобы причаститься, я наблюдала за ними со стороны. В те времена, когда семейство Барна отмечало то или иное из своих событий в церкви, я чувствовала себя особенно отчужденной. Если я не видела ничего мистического во всех церковных обрядах, то еще более странным было наблюдать как близкие мне люди, становятся в очередь за крошечным кусочком хлеба, попробовать который у меня никогда не возникало даже соблазна, и отпивают из чаши, которую держат чужие руки. Неужели вино действительно превращается при этом в кровь Христа? Если кусочек хлеба действительно становится плотью Христа, то зачем же ее есть? Разыгрывался павлов парадокс веры, который был для меня совершенно непонятен. После окончания церемонии я еще долго оставалась в церкви. Я беседовала с Линн, с родственниками Майкла, которые приехали на похороны из Ирландии, и покинула собрание только после того, как все уже перешли в зал для общения. Мне было сорок пять минут езды до дома и всю дорогу я ломала голову над загадкой небес и причастия, как никогда озадаченная недостатком понимания того, что стоит за обеими этими концепциями. Придя домой, я спросила мужа, во что католики действительно верят, не только
