Бывший офицер

людях приближалась к нему ближе, мысленно означенной им черты, то его лицо становилось очень озлобленным, и чтоб в ярости  не разразиться на людях матерной руганью на неё. Он сдавленно, что-то шипел ей, чтоб она немедленно отошла прочь от него на приемлемое расстояние. Особенно, если в руках у неё сумка или пакет с собранной посудой из-под пива, водки и вина. Какие имелись у них деньги, (это её маленькая пенсия и деньги от собранной и сданной ею посуды) они всегда хранились у Любы. Если, случалось, Володе их у неё высмотреть или выследить, то он забирал всё и пропивал сразу же, в один, два дня. Такие дни всегда были заметны и примечательны для посторонних людей, проживающих на отдыхе неподалеку от них. Если Люба ночью истерично кричала – что же ты дьявол окаянный делаешь, пропойца ты несчастный. Как же нам жить теперь. В ответ ей, Володя,  лишь, всхрапывал, либо вскрикивал, от наносимых ему побоев, впавшей в глубокое отчаяние, Любой. Она долго,  навзрыд причитала тогда какие-то устрашающие, фатальные слова, как иногда кричат и убиваются по покойному на похоронах. Всё это значило только одно, что Володя похитил у неё все деньги. Или, если поутру трясущийся и не опохмелённый Володя окровавлен и в ссадинах на лице и теле, это так же значило,  что, он похитил у неё деньги. За что он, был подвержен расстроившейся Любой такому телесному наказанию. Это всё было известно, потому что их сарай, где они проживали, скрытый густыми зарослями кустарника и каких-то одичавших фруктовых деревьев, как уже упоминалось в самом начале рассказа, был неподалеку от нашей комнаты, где мы на отдыхе снимали своё жильё, и вся картина этой жизни была, можно сказать, перед глазами.

                 Никакие меры воздействия на него со стороны Любы и вообще, кого угодно, положительного результата не имели,  он был не исправим и правежу не поддавался.

                Был тогда уже, поздний вечер, когда у санатория «Слава», Володя остановил меня чтобы поговорить. Вообще, ему нравилось поговорить, вспомнить своё прошлое и пожаловаться на свою пропащую, смрадную жизнь. Помимо нашего разговора и настойчивых, злобных требований денег на выпивку у Любы, сидящей на диванчике подле него, по какому-то другому случаю, или просто так, он никогда  близко не сидел бы с ней. У них состоялся тогда, очень забавный диалог, конечно большей частью это был Володин монолог, если не принять во внимание всего, лишь, одного Любиного слова. Это было так, как будто Володя оправдывался перед кем-то в том, что он не так себе, а человек значимый, ну хотя бы в прошлом. Ну, вроде, не совсем уж, он такая тварь дрожащая и пропащая.

                 Уже взошла Луна. Таинственный лунный свет наступившего летнего вечера обычно будит воображение и подвигает иных натур к романтическим исканиям и томным воздыханиям.  В такие минуты таинственный лунный свет зовёт их на романтические приключения, клясться в вечной любви, будит в них ну, самую неуёмную фантазию, – и построить замок из хрусталя, и миллион алых роз бросить к ногам, и лепестками белых роз застелить их ложе любви, и многое, многое ещё чего в этом роде.  Будил воображение этот чудный лунный свет  к иным, совсем не романтическим исканиям  в тот вечер, и подвигал к делам иного свойства, и бывшего интеллигентного человека и офицера Володю. Он не говорил ей вовсе, – нет солнца без тебя, и жизни нет. Нет. У  него,  на этот счёт была фантазия совсем другого свойства.

                После  очередного отказа Любы выдать ему денег на выпивку, твёрдо заявившая  ему, что тогда завтра, ей будет не на что купить жратвы, чтобы и его нахалюгу  накормить. Он, не обращая внимания на её слова,  решительно,  резко поднимается  с диванчика, чтобы, может быть, этот монолог был бы, более выразительным и убедительным, и отнюдь, не с любовью в намерениях. Он, презрительно, глазами изголодавшегося хищника,  завидевшего свою жертву, глядя в тот поздний лунный вечер на Любу. Когда всё кругом было так загадочно и тихо. И  Лунный свет неслышно струился, очерчивая высокие вершины кипарисов и пальм, густые кустарники санаторного парка, будто кисть невидимого художника,  живописала этот вечерний пейзаж.  Володя, не замечая такой чарующей красоты вокруг, или не обращал на неё никакого внимания, было не до неё ему. Он,  показывая вытянутой рукой на Любу, и  было понятно из его намерений, что не построит для неё он замок из хрусталя или, даже из кирпича, и не забросает путь к её сердцу миллионом алых роз, и не застелет вовсе, их ложе лепестками белых роз. И, конечно же, не посадит тысячи, новых роз.  Он, обращаясь не то ко мне, не то к небесам. Но скорее всего, прямиком к Всевышнему, громким  голосом восклицает, будто призывает кого-то разобраться в вопиющей несправедливости, сильно ранящей его прямо в сердце: «Ты, видишь, Боже, с кем я живу!! –  с бомжихой!! А  я ведь бывший офицер - капитан, завгар, бывший интеллигентный человек, а с кем живу? О Боже!!». Охватывая свою голову руками, будто от тяжёлого горя, внезапно свалившегося на него. – И с  ещё большей  выразительностью, наверное, чтобы, наверняка убедить, и с подвигнуть  Боже, он сокрушённо, будто в беспамятстве яростно  повторял, громко восклицая, захлебываясь какой-то неукротимой ненавистью к Любе: «С бомжихой!!».  Будто  какая-то страшная тайна, едва переживаемая им, открылась, вдруг перед ним – Боже, до чего я докатился, живу с бомжихой!! тряся головой и руками, в отчаянии, он злобно всё повторял, почти рычал, как лютый зверь – с бомжихой!! С бомжихой!! Как будто она главный виновник его постылой жизни, так сильно ранящей его. Призывал, будто Боже немедленно изменить его жизнь, и чтоб жил он уже, не с бомжихой.

                 В такой чудный лунный вечер, она может быть, всё же, хотела услышать совсем другие слова, внушавшие ей, пусть не рай в их шалаше, но, хоть какой-то оптимизм и надежду, позволивших  ей на какое-то время забыться от тягот и лишений преследующих её в этой лютой жизни с рождения.

                  Люба, мало что понявшая в прозвучавшем монологе, спокойно с блаженной улыбкой на лице, тихо сказала одно только слово: «Не живи». Услышав это, Володю взорвало и понесло пуще, прежнего. Выкатив в приступе бешенства глаза, какое-то время не находя самых плохих, но очень нужных ему в этот момент слов,  были слышны только звуки похожие на хрип, от того, что она посмела что-то сказать.  Или он совсем, не это ожидал от неё услышать, но сказанное всего лишь одно слово, его почему-то оскорбило, и привело его в дикую ярость. Он со злобой и отвращением смотрел на неё,  точно так, как гриф или стервятник смотрит на смердящую падаль, готовый с остервенением рвать её на куски, чтобы потом с жадностью пожирать их. И, собравшись, подобрав самые плохие матерные слова, обильно присутствующие в лексиконе этого интеллигентного человека, в порыве сильнейшего гнева, он злобно кричал на Любу: «Ты же падла…»  –  все остальные матерные слова его лексикона опустим, чтоб не очернить читателю душу. – «Кормишь и поишь меня, обстирываешь, живу под твоей крышей, куда я пойду, падла? Где я жить буду, падла? Кто меня кормить  будет, падла? Где ещё, я найду, такую дуру,  как ты,  падла?? Дочь моя меня выгнала, ты понимаешь, падла? потому и живу с тобой – бомжихой!!». В бешенстве, помахав поднятыми вверх сжатыми в кулаки руками,  прокричав и выговорив, всё это, скопившееся в его чёрством, безжалостном сердце, он  всё также, выкатившимися глазами, злобно и с отвращением, подобно стервятнику или ястребу, продолжал, молча смотреть на Любу.  Вроде, как застыл в каком-то оцепенении, будто от короткого паралича, случившегося с ним. Но постепенно смиряя тон, очень устав, наверное, от столь бурного монолога, совсем стих и как-то совсем перестал замечать Любу. Будто вовсе не на неё он так злобно и с таким остервенением вот только, что кричал.  А теперь было похоже больше, что на свою судьбу – долю, так озлобившую его. Ничего не добившись, не получив денег на выпивку  он стих. Люба, лишь блаженно улыбалась, как будто всё сказанное им, к ней не относилось. К таким грубым, наглым и циничным выходкам она привыкла давно, и теперь ей было не привыкать к подобным монологам. Её закалившаяся этой смрадной жизнью душа, была совершенно не восприимчива к ним – имела устойчивый иммунитет к ним. Ей было дороже всего то, что завтра ей будет, на что купить жратвы. Ей было радостно, что она сохранила деньги. Что  не  позволила этому разъярённому супостату распорядиться ими, и какого-то иного счастья ей и не надо было.

                А луна, продолжала лить свой чарующий свет, заливая им весь окрест.  Обычно ей приходится быть свидетельницей иных монологов, это когда пылающие жаром сердца клянутся всё в той же,  вечной любви, в невозможности прожить и дня без возлюбленной, изнемогающих и стенающих от приступов любви сердец.

                И подумалось тогда – бывший офицер, бывший завгар, бывший интеллигентный человек. Всё бывший, бывший, бывший, а кто же теперь? Кругом, все одни только бывшие. А будущее, похоже, ещё омерзительнее настоящего. Всё продолжающееся окаянное время и нет ему конца, никого не щадит.

                Р.S.Спустя семь лет с того времени, Володя, бывший интеллигентный человек и бывший офицер трагически погиб, сгорел в отсутствие Любы в сарае, находясь в сильном алкогольном опьянении. Только смерть окаянная и разлучила их на двенадцатом году их совместной жизни.  Она, как обычно, была в то время, где-то на промыслах, на поисках дополнительных средств к их жалкому, нищенскому существованию, отягощённому ещё в придачу его таким тяжёлым алкоголизмом, усилившимся к тому времени ещё и тем, что он стал получать пенсию, которую почти всю пропивал. Дополнительными средствами их скудного, нищенского существования, которые добывала Люба, это, как известно, был ежедневный сбор ею посуды.  Она  добросовестно, никогда не отлынивая от этой обязанности,  себе самой определившей её, исполняла её теперь как трудовую повинность. Володя по своему статусу, сам себе определившим его, и довольно часто с гордостью о нём напоминавшим, хотя и бывшего, но интеллигентного и военного человека, поэтому, он, на протяжении всех этих лет, никогда этим не занимался. В тот роковой день, когда это случилось,  был  уже две тысячи седьмой год, и было ему всего-то, года шестьдесят три. Вроде, всё не так плохо было, он уже и пенсию три года по старости получал, можно было бы, и пожить ему ещё, но нет, не пришлось. О случившемся, говорили тогда разное, от длительного запоя, в результате перепоя, случилось такое, и  то ещё,  что, втихую, чтобы много не тратиться, хозяева этой местечковой  жизни выжигали тогда, насильственно захваченные у бесправных людей их ветхие постройки. Гуманней способа не знают эти изверги. Это  уже последние из тех, ещё,  остававшихся, не захваченных к тому времени земель там. Это,  те, постройки, что расположены близко к морю, почти в центре курортного городка. Для застройки его, богатым прибыльным жильём. Теперь свободных территорий нет, всё захвачено алчными захватчиками. Что поделать, дул всё ещё свежий ветер перемен... .Так большие деньги пробивают себе дорогу к своему умножению, сжигая, убивая,