Разве то беда?

прибегали с гиблых болот черные чертики. Кланялось Чернобогу сборище, кидало к ногам его кости грешников. Тем, грехолюбцам, ведь при жизни их чернобожий плевок дороже души-огня был. Чужими слезами тешились, чужой болью сытились. Мнили – ничем им не воздастся, нигде управы им не будет. А померли – так и вовсе исчезли. Песок да земля их кости засыпали, прибрала их топь болотная, завалили камни горные. А душам их посмертия и не было: еще при жизни злодеев умерли их души.
Шел Чернобог средь костей. Ворошил их своим посохом. И вставало ему во след войско мертвое. Вот таким оно было – чернобожье бессмертие. Шли мертвецы в мир живых. В холодной земле замерзли их кости. Без страв погребальных изглодал их голод. Без помина словом ласковым – на живых озлобились. А чего бы им злобиться? Сами и при жизни людьми не были, а и сгинув, от людей все ждут подношения. Тянулись руки костлявые к теплому людскому жилью. Щелкали желтые зубы на горячее человечье сердце. И не ведали люди – живы ли сами, если смерть ходит меж домов?
Да нашелся герой. Нет в нашей памяти его имени. Ибо не един он был такой, просто первым стал. А подвиг его – всего лишь горсточка слов. Он сказал тогда: «кто дом защитит, кроме домочадцев? Только мы миру живому защитники!» Дальше все равны стали: брони-кольчуги одевали или стеганки простые, мечи булатные с ножен тянули, аль шелепуги с поленницы – все в той битве сражалися.
Налетало бурей войско черное. А человечье – ровно лес вековой на его пути: падают люди, как деревья под топором, гнутся, как сучья под ветром, а все равно – силе мертвой прохода нету. Крошатся гнилые зубы о стальную бронь, впиваются в живое тело. Ломят-рубят умертвий мечи светлые, разбивают палицы дубовые. Уж победа людям чуялась, да обернулось к ним лихо поспешненько: сам Чернобог по полю прошел, ворошил своим посохом кости грешные. Вновь на бой поднимались покойнички. Злее прежнего к битве тянулися.
Выходила Моренушка-смертушка на высокий холм. Затянула песню тихую, колыбельную. И ложились на землю умертвия, прахом кости рассыпались. Заменял Чернобог им посмертие упырячьей не-смертью. А Моренушка всем им покой дала.
Заскакал Чернобог беспятый по полю, тщится снова сбежать в свое логово. Не вышло: поднимала Моренушка из под тел ротницких три травинки кровавые – чертогон да полынь с одолень-травой, обернула их цепью железною, да сковала вредителя. Увела его в свое мертвое царство, в подземелье бросила: «будет уж тебе людям вредить!»

Примолк истукан. Глядел в звездное небо. Пустой рог в руках встряхивал.

-​ То беда, так беда была. Жизнь да смерть уступали не-смерти, мир живых с миром мертвых сливался, над людьми верх бездушные брали. Не ведала дотоле земля такого лиха. Да и впредь уж такого не будет.

На шелом каменному воину сел лунь седой. Чистит медным клювом серебристые перышки.

-​ То лишь полбеды было. Не все ты, идол, видывал. Расскажу-ка я , что отцы нам, птицам, сказывали.
Лихонько же пришлось Чернобогу во Моранином полоне. Травы священные руки ему обороли, кровь ротницкая колдовать запретила. Стены каменные на волю не пускали. Не сбежать ему. Изошло на злобу все мясо его – пустыми костями гремит в подвалах. Да не сломит вся на свете злоба ни заклятий Велеса на травах, ни чертога Моранина, ни присяги ротницкой.
Помогла Чернобогу доброта глупая, что иного злодейства злее. Загостился тогда у Моранушки Солнечный князь. Пожалел он злодея, напоил водой. Порвал злодей цепи чрез эту слабину. Растерзал жалельщика, размыкал его кости по полям. Ухватил Морану за черную косу, полонил хозяйку в своем тереме.
Стало в мире жить тошнехонько: сгинул свет, но и ночи нет, и зимы не видать, и лета можно не ждать. Вышла жизнь – лучше в гроб ложись. Но и тут запрет – смерти тоже нет.
А у князя солнечного было три сестры. Отдал он их замуж за Орла, да за Сокола, да за черного Ворона. Как случилась беда нежданная – поспешили на выручку родичу. Собрали его тело по косточкам, упросили Птичью Мать Стратиму дать своего молока, да вернули к жизни солнышко.
Поднялся Солнечный князь – мир в его тепле разнежился, на победу понадеялся. Ворвался он, гневный, в чернобожий терем, да хватил булавой своей злодея поперек хребта. Охнул Чернобог, упал без сил. Змеем ломаным под корягу болотную уполз. Вызволил князь Моранушку, воротил в мир порядок.

Небо у края земли алеет. Чистит лунь перышки. Долга птичья память – коротка птичья забота. Нет ему больше дела.

-​ А теперь я вам скажу, травы луговые, речки быстрые, волки лютые, птицы вольные, да тебе стародавний истукан. Услыхали вы мою жалобку, о беде настоящей поведали. Да избыто то горе, исправлено. И в горах люди ставят заставушки, сор-трава – это детям игрушечки, и за Правду живот люди жертвуют. Спят спокойно в земле мертвых косточки, да не сгинули смерть с ясным солнышком. А другая беда зародилася – до сих пор она не избылася. Наша то беда, человеческая.
Чернобог лежит под корягою. Нет сил у проклятого хребет залечить да с земли-топи встать. Щерит зубастую пасть, языком полощет. Комарье лишь у него в слугах ходит – тянет гнус ему в пасть сладкую человечью кровь. Так и сгинуть бы ему бессильному, да идут к нему на поклон люди. Величают гада болотного хозяином, одарить просят силою. Затмевает глаза им алчность. Хотят горами ворочать, да людьми, что вениками, трясти. Клянчат души убогие чернобожьей силы, да не ведают, отчего черт, злато имея, все равно на болоте живет. Потешается над людьми Чернобог. Не дает за просто так, откупного требует. Вот и рвут люди жилы ради черной силы – крадут да растлевают, зло добром величают. А утратит человек человеческий облик – все Чернобогу радости: изглумился он вновь над помощничками божьими. Они теперь с ним порукою крепкою повязаны, нет пути им назад. Кто же ухватит уголь, да не обожжется? Кто же, зло содеяв, от суда увернется? Дарит Чернобог новой нелюди своей силы толику. Нелюдь та и рада – охота им скорее людей подприжать, златом разжиться, силой чертовой всяко натешиться. Ан нет – не работает силушка! К Чернобогу ведь она злобой-ниточкой привязана. На отца да на мать сперва порчу наложить надо! Трясутся ведьмачьи руки, а зелья варят. Родители день ото дня чахнут, а их дитя – глаза прячет, вином да златом развлекается. Уж не в радость ему весь белый свет, ищет себе утешения. А придет ему время помирать – корчится колдун, от боли кричит: не дает ему колдовская сила спокойно уйти. Молит он водички ему подать или подарок дорогой принять – лишь бы человек подошел жалостливый иль жадный. Ухватит его колдун, передаст силу, да преставится. А дар чернобожий нового хозяина мучает, к петле да бутылке толкает. А умрет колдун, не отдав дара – не примет его земля. Будет ночами на погосте скулить, людей в могилу свою заманивать.
И ведь знают о том люди, а все равно на поклон гаду идут: мнят себя других удачливее или думку думают – хоть час, да мой. Вот беда, так беда – человечья глупость: у бессильного силы спрашивать, от злого добра ожидать.

-​ Разве ж то беда? – улыбнулся калика-гусляр – вот, гляди, как та беда изживается!

Рокотнули струны. Потекли звоны бурной рекой, сосновой смолой, медвяною росой да детской слезой. Полетело слово бойким чижом, быстрым стрижом, орлом могучим, иволгой певучей.
Пел-сказывал гусляр о дитячьем счастье, об отцовской ласке, о силе в руках, да о глупых врагах, о воде ключевой, да о воле вечевой.
Разгибались спины, что беда согнула. Люди песнь хвалили – силу им вернули. Ровно билось сердце – без алчбы, без злости. И во сне дышали предки на погосте. Улыбались детям, матерей хвалили, да цветов красивых надарили милым. За беду – винились, возвращали кражу, всем селом плясали, будто вышел праздник. Снедь несли столами на сходнячье место. Утолила горе гуслярова песня.

-​ Видал? – хохочет гусляр – любой беде силу лишь отчаянье наше дает да равнодушие. А так? Разве есть на свете беда? Не беда, а тьфу!