Бабушка

Бабушка.

Затворились ворота скрипучие. Мелькнул-всколыхнулся средь лесных ветвей черный плащ всадника – вот и нет его. Умчался. Спешит нагнать старших братьев. Затеяли они, молодцы, во времена Копыла-царя, в догонялки играть. Первым старший помчался – только пыль из под ног. Сверкал белой рубахой по городам да весям. Побежал ему вдогон средний – алой шапкой встречным людям хвалился. Третьему и не бежать бы за братьями, да услышал, что кличет их матушка – полетел вослед старшим, домой их звать, да не догнал. Успел лишь старое корзно черное на плечи накинуть. Бежит старший – все ему весело. Хорошо ему первым быть. Да дышит в спину средний брат – а вот, догоню! И во след им кричит младший, поспеть за бегунами старается. Уж давно ослепла от горьких слез их матушка, развалился трухой отцов терем, а им все бы гнаться. На бегу взросли, на коней сели, уж не счесть сколько раз всю землю объездили – а все друг за другом поспешают.
Вот, и младший снова уехал. Затворяет Яга ворота. Украдкой смахнула любопытную слезу с глаза. Каждый день приезжают к ней братья по очереди. Соскочит с белого коня старший, отряхнет светлый свой наряд

-​ Что, бабушка, не видать ли братьев за спиной?

Вынесет ему Яга колодезной воды да ломоть белого хлеба:

-​ Не видать, кормилец.

Примет он подношение, расправит саженные плечи, да снова на коня сядет, поскачет, смеясь.
Молвят люди:

-​ День наступает.

Пыль не осядет еще за белым, а уж трубит в рог всадник алый.

-​ Здравствуй, бабушка? Далеко ли брат мой?

Подаст ему Яга корец с алым вином да печатный пряник.

-​ Далеко, соколик.

Перехватят тонкие руки всадника удила – и не видать уж его.
Молвят люди:

- Солнышко пришло.

Время пройдет – снова лошадь у ворот храпит. Падает с нее на руки Яги бледный мальчик:

-​ Не догнал ли я братьев, бабушка?

Заплачет Яга:

-​ Не догнал, милай!

Пользует его горькими травяными отварами, что хвори за семь верст гонят. Подает ему каравай черного хлеба – чтоб сил прибавилось. Умчится несчастный, кутаясь в черный отцов плащ – падает ночь на землю.
Закрывает Яга скриплые ворота. Трет глаза. По кому плачешь, старая? Заменили тебе трое упрямых молодцев собственных твоих детей. Они друг друга лишь видят, а все одно – на пути своем к тебе сворачивают. Спроси каждого - о тебе и не вспомнят. А сгинешь, старая, - опечалятся поздней печалью. А пока – все тебе утеха.

Помнишь, Яга, время древнее? Помнишь ли молодую землю? Реки широкие, степи бескрайние – помнишь ли? Величали тебя, молодку, степные люди богинею. Летала ты по ковыльему морю на лихом коне, бросала аркан на сайгаков, медным ножом добивала рогатых. Мчались тебе на потеху всадники, метали на скаку вострые стрелы. Смеялась ты, черными глазами сверкала. Несли степняки тебе злато литое, и билось друг с другом золотое зверье в смоли твоих кос. Приходили к тебе степные молодцы, кланялись. Хотели коней твоих выслужить, дочерей твоих просватать думали. Да сложили на службе тебе свои головы. Отмыли их кости дожди, укрыли степные тонкие травы.
Помнишь ли меч свой, старая? Злым степным солнцем горело его лезвие. Не было преград вострому – рассекал доспехи, как воздух пустой. Сколько славных батыров лишил он голов? Помнишь, как высоко поднимались на пирах те черепа, вином наполненные? Гремели тебе, Яге, здравницы.
Где теперь степные люди? Спят под курганами, сжимая у сердца темные мечи. Ветер лишь, памятуя о лихих скачках с тобой, целует на сопках каменных баб, что ваяли во славу твою нынче мертвые.
Помнишь, как дряхлеть ты стала, Яга? Разбежались твои славные кони. Поляницы-дочери давно в степь ушли, отнянчив в чужих краях своих внучат. Шепчутся теперь в ковыле, смеются родниками. А тебе в степи уже нет места. Старятся без людей каменные бабы. Старилась без людей и ты.
Помнишь, как рвалась ты, немощная, на коня вскочить, и бессильно скользили по седлу дрожащие пальцы? Помнишь, как, схватив кладенец свой, тщилась ты изрубить безвинного скакуна, да падал из рук тяжелый клинок? Сколько ночей выла ты на курганах, умоляя вернуться славных воинов, принести тебе твое прошлое? Не было тебе, Яга, ответа. Отжила золотая степная вольница.
Помнишь…

А вспомнишь ли, Яга, как очутилась ты в лесу дремучем, в избе мертвой, что у края того света стоит? Молчит здесь память. Щадит тебя, старую.
Отгорел степной пожар твоей молодости, да долго угольё его жглось. Сколько молодых и сильных сгубила ты, завидуя их молодости? Кто сочтет? Мертвые руки их тебе, Яга, на стол накрывали, черепа с тына огнем глядели. Все вокруг проклинало убивицу.
Стала злость твоя пеплом. По двору ходишь, черепа на ограде гладишь, умоляешь простить. А они смотрят пустыми своими глазами и молчат. Нет от них прощения. Не нарастет на них съеденное тобой мясо.
Ходила ты на тот свет, и до сей поры мертва нога, коей ты за границу ступила. Нету богине в смерти покоя. Лишь старость дряхлая тебе в подруженьках.

Однажды ожила ты, Яга. Когда стало твое душегубство забытою сказкою, увидала в своем лесу ты людей. И кричала ты, бросалась их коням под ноги, молила лишь имена назвать.
Поднимали тебя из грязи руки сильные, глядели на тебя светлые глаза. Спрашивали люди:

-​ Чем помочь тебе, бабушка?

И выла ты раненой волчицей, рвала душный ворот платья. Видела же, видела – вот они, дочерей твоих правнуки! И бежала ты в избу, умоляя их остаться. Топила им баню, завывая в голос. Лишь бы не ушли! Хоть минуточку побудьте, внучата! А те улыбаются, помочь норовят:

-​ Что же ты плачешь, бабушка?

Уезжали. Уезжали за сине море, за быстрые реки, за темные леса. Счастье свое искать, жену выручать, князю служить, да ворогов бить.
Приезжали их правнуки, и ты, старая, снова себя не чуяла – топила баню им, подорожникам, собирала на стол, что знала – все им рассказывала. Где меды слаще, где невесты краше, где ворога ждать, где себя искать. Говорила, а сама в лица глядела, плакала:

-​ Внучаточки!

Как губила людей, так же теперь им верила – безоглядно, люто. Только люди были разные. Помнишь, старая, свой кладенец-меч – последнюю память свою о степном раздолье? Наплел тебе дурачок про ворогов, рвал на себе рубаху, воевать собирался. Отдала ты ему свое сокровище.

-​ Сбереги себя, внучек!

А тот в кружале твой меч на бутыль сменял.

Горько старой, а все равно к людям льнешь. Дураков иногда прежней славой пугаешь:

-​ Вот в печь тебя суну, на косточках твоих покатаюсь.

А за дверью богатырь смеется:

-​ Открывай, бабушка!

И ты снова спешишь швырнуть подальше в угол засов из старой человеческой кости – страшно внучка расстроить.
Уснет богатырь у тебя в избе, набираясь сил для подвига, а ты все в лицо ему глядишь, дочерей своих вспоминаешь. А потом спохватишься:

-​ Что же я, старая, сижу?!

Бежишь во двор, зовешь зверье лесное, птиц небесных, гадов болотных. Каждого умоляешь:

-​ Внучка не выдайте!

Встанет по утру русский богатырь, примет из рук твоих полотенце с древней молитвой, да спросит участливо:

-​ Чем помочь тебе, бабушка?

А ты головой мотаешь. Какое помочь? Что тебе, старой, дырявая крыша, гнилой пол, да треснувшая печь? Было бы с внучком все ладно!
Ускачет богатырь. Вольный да храбрый, как степной ветер, добрый да сильный, как русская лесная река. А ты ему вслед смотришь. Чуешь – теперь ты, богиня, все правильно делаешь.

… Давно уж был у тебя, Яга, человек. Века прошли, а ты все ждешь. Злорадно молчат черепа на заборе. Ноет перед стылыми дождями костяная твоя нога. Нет богатырей. Словно сгинул русский народ, рассыпался по земле дряхлым пеплом.

Нет у меня коня – не привык я ездить. Нет у меня меча – я иду не на подвиг. Мне без надобности чужие края и громкая слава. В моей подорожной суме лишь простая плотницкая снасть. И несу я Яге одно короткое слово.
Скрипучие ворота тщатся напугать меня, мастерового, ветхой своей немощью. Пустые черепа настороженно глазеют с тына.
Что же… Крепко вбиваю кулак в створу.

-​ Бабушка, открывай!