вопреки здравому смыслу, ставшему несказанно близким. Она боялась не совладать с собой и броситься в объятия. Взяв в руки и ноги волю, как можно спокойнее подошла, произнося путающееся косноязычное приветствие. Он молча, не отрываясь от ее лица, прижался губами к холодным ладошкам… Долго не отпуская из своих рук, так долго, что прохожие стали оглядываться на них…
Оставшиеся две недели, после заседаний, целыми ночами совершались сумасшедшие прогулки по Петербургу с поцелуями возле каждого фонаря, которому выпала честь не только революционную историю России освещать, но теперь еще и одну из восхитительных историй любви. Встречи и прощания происходили у домика Петра. Здесь же, неподалёку, в уютном кафе каждый вечер ужинали, а потом бродили, целовались, и так громко молчали, что биение сердец отражалось от мостовых. Даниил знакомил со своим Петербургом. Разбирали на домах мемориальные таблички… Декламировали стихи... Ни единого раза не произнесли слова «Люблю», но все вокруг ей дышало. Глаза их пели... пели, пели. Через два дня надо было уезжать…
– Женя, я думаю, нет, просто уверен, что-то c нами произошло... СЛУЧИЛОСЬ. Я это понял окончательно… Думаю, мы имеем полное право позволить себе перевести встречи в другой ранг... Нас сегодня ждут в гости; мой друг Славко и его семья. Хочу познакомить тебя с ними.
Женю встретили, как давнюю знакомую и близкого друга. Славко, жена-Милена, очень красивая женщина, и двое сорванцов: Добре, и Дана. Они тоже из Софии, как и Даниил. Вечер прошёл в детском смехе и радостной суете, но для Жени и Даниила, как во сне. Хозяева это заметили, внезапно объявив, что срочно должны ехать к каким-то друзьям на дачу. Дескать, возникла проблема и требуется их вмешательство... И это-то ночью?!
Жене всегда казалось, что она была влюблена... тогда в институте, но, получается, что ничего не знала о любви, и, даже не читала о НЕЙ... О такой разящей, пронзающей насквозь сознание, переполненностью необъяснимой музыкой пугающих эмоций...
О любви... Прочитано немало книг с ранних лет, но...
О ТАКОМ, что испытала сама этой ночью…
Не надо осыпать лепестками роз дорогу к ложу любви, чтобы испить её...
Лепестки сами распускаются в каждой клеточке кожи от одного только прикосновения человека…
И больше ничего не надо...
Даже страшно, что могло быть ещё нечто большее, чем мгновения, которые они ощущали от прикосновений...
– Женя… Женька… Женечка… Я приеду за тобой в Новосибирск. Через год получаю направление, и мы…
– Не надо! Ничего не говори… Все не имеет значения… Время покажет… Важнее сейчас — настоящий момент… Понимаешь, сей-час...
Невозможно было расцепить руки, они сплелись, как ветви вековой виноградной лозы, источавшей терпкий сок, властно заполняя и вкусом, и цветом сознание...
Новосибирск.
Письмо 1.
– Женя…
Женщина моя…
Виноградная гроздь…
Не могу... ничего не могу путного написать...
Просто все стонет внутри... без тебя…
Петербург.
– Ты… ты есть…
Только ты…
Не могу мыслить, работать, творить…
Живу на ощупь…
Ослепла, оглохла, онемела…
Новосибирск.
2-е письмо.
– Слушай! Какое это потрясающее состояние, когда на цвет и вкус воспринимаешь нудное дело.
Таким я его видел раньше…
А сейчас оно сияет.
Понимаешь?
Сегодня завершил работу, к которой не решался прикоснуться целый год.
Это все ты...
Будь...
Вечно будь...
Слышишь, неизменно...
Петербург.
– Я не буду...
Я нахожусь...
Я в тебе…
Все что совершаю сейчас — произвожу тобой, не отпуская ни на секунду из сознания.
Через полгода защита…
Одна надежда на тебя…
Только живи внутри... не исчезай из меня.
Новосибирск.
3-е письмо.
– Женечка!
У меня получается вырваться весной на два дня.
Мне страшно подумать...
Страшно, что с тобой сделаю, а вернее… ты со мной…
Тебе передают привет: Славко, Милена и дети.
Славко сказал мне, что как только тебя увидел, понял сразу - только ты сможешь зацепить, пробудив, такого отпетого холостяка, как я.
Да, представь!
Таковым меня все друзья считали до встречи с тобой.
Сейчас никто не узнает. Думают, что я тихонько схожу сума.
Да я и сам себя не узнаю теперь...
Петербург.
– Передавай привет этим замечательным людям. Спасибо, что подарил с ними знакомство! Я всегда любила Петербург, но теперь он близок каждым фонарём, мостом, новыми друзьями и…
Петербург – это ты… это я... это мы.
Наш домик Петра-символ НАС.
Новосибирск.
4-е письмо.
– Я тяжело болею...
Болею неизлечимой болезнью…
У меня серьёзный диагноз…
Отказываюсь дышать без тебя…
Где ты?
Не знаю, о чём писать, кроме того, что хочется молча прижаться к твоим коленям и не отпускать...
Неподвижно...
Умереть, уткнувшись в них...
Петербург.
– Что же ты вытворяешь...
Зачем так...
А как же я...
Что же мне остаётся...
Как-то ведь надо держаться, и при этом ещё что-то делать, а ты выбиваешь из-под меня землю.
Я и так тащу себя за волосы из будничной воронки жизни, подныривая под нее глубже, и сразу в сторону, чтобы не засосало окончательно...
Ещё немного, солнечный мой! Еще немного осталось ждать.
Озеро моё глубоководное!
Новосибирск.
5-е письмо.
– Женя, купил билеты.
В мае брошусь к твоим ногам.
Отмени все дела.
Запасись продуктами для поддержания энергетического баланса.
Помнишь, как у Жана Кристофа – Ромена Роллана?
Пищу только некому будет нам подавать под дверь…
Петербург.
– Горный воздух мой!
Ромена Роллана, к стыду своему, не читала, и сейчас, благодаря тебе, навёрстываю упущение.
Потрясена открытием такого писателя для себя.
Как же это отвечает на твой вопрос: «Куда у людей исчезает радость?!»
«Через подобные же испытания прошёл и Оливье, но никогда не мог примириться с ними - ни с теми, что выпадали на его долю, ни с теми, что выпадали на долю других. Его ужасала нищета, в которой зачахла милая его Антуанетта. Женившись на Жаклине и поддавшись разнеживающему влиянию богатства и любви, он легко отстранил от себя воспоминание о тех грустных годах, когда сестра его, и он сам выбивались из сил, отвоёвывая день за днём, право на существование и не зная, удастся ли им это. Теперь, когда ему уже не надо было оберегать свой эгоистический любовный мирок, образы эти вновь всплывали перед ним. Вместо того, чтобы бежать от страдания, он пустился в погоню за ним. Чтобы найти его, далеко ходить не понадобилось. В том душевном состоянии, в котором пребывал Оливье, он видел страдание всюду.
Оно наполняло весь мир. Мир — эту огромную больницу... О муки агонии! Пытки раненой, трепещущей, заживо гниющей плоти! Безмолвные страдания сердец, снедаемых горем! Дети, лишённые ласки, девушки, лишённые надежды, женщины, соблазнённые и обманутые, мужчины, разуверившиеся в дружбе, в любви и в вере — скорбное шествие несчастных, пришибленных жизнью людей! Но самое ужасное - не нищета, не болезнь, а людская жестокость. Не успел Оливье приподнять люк, закрывающий земной ад, как до него донёсся ропот всех угнетённых - эксплуатируемых пролетариев, преследуемых народов, залитой кровью Армении, задушенной Финляндии, четвертованной Польши, замученной России, Африки, отданной на растерзание волкам-европейцам, - вопли обездоленных всего рода человеческого. Оливье задыхался от этих стонов; он слышал их всюду, он не понимал, как могут люди думать о чем-нибудь другом».
– Даниил! Какие же усилия воли, силы духа и, конечно же, духовной пищи - необходимы для радости в этом несовершенном мире!
Я кожей прочувствовала, что ты имел в виду, сравнивая с нами…
Но что особенно поразило, так эти понятия…
Их в романе множество.
«И вдруг — молния! Кристоф чуть не завопил от радости. Радость, радость во всем своём неистовстве, солнце, льющее свет на все, что есть и будет, — божественная радость созидания! Одно только и есть счастье: творить. Живёт лишь тот, кто творит. Остальные — это тени, блуждающие по земле, чуждые жизни. Все радости жизни — радости творческие: любовь, гений, действие — это разряды силы, родившейся в пламени единого костра. Даже и те, кто не находит себе места у великого очага, — честолюбцы, эгоисты и бесплодные прожигатели жизни, — пытаются согреться хотя бы бледными отсветами его пламени. Творить — новую плоть или духовные ценности, значит, вырваться на волю из плена своего тела, означает ринуться в ураган жизни, значит, быть Тем, кто Есть. Творить, значит, убивать смерть. Горе-существу бесплодному, что осталось на земле одиноким и потерянным, что озирает своё увядшее тело и всматривается в обступивший его мрак, где никогда уже не вспыхнет пламя жизни! Горе-душе, которой не дано производить, почувствовать себя отягчённой жизнью и любовью, как дерево в вешнем цвету! Люди могут осыпать её всеми почестями: они
