Семь эпизодов

выделялся треугольник спины, и можно было пересчитать каждый позвонок на  ней. Бедра ее соблазнительно покачивались с каждым шагом: раз, раз,  легонько из стороны в сторону, вправо - влево. Она выглядела  божественно, он не верил своим глазам. Он усадил ее рядом с собой в  автомобиль, и они поехали. Он знал, куда он повезет ее. Да, в Берлин, на  вечеринку высших бонз Рейха. Это было высшей степенью безрассудства,  ведь кто-то там мог узнать ее, и если бы открылась правда об ее  национальности, ему бы не сносить головы, но в этот момент он забыл обо  всем. Он смотрел на нее влюблено-безумным взглядом, и ему не было ровно  никакого дела до грозящей им опасности. Они вошли в огромный сверкающий  зал с развешанными тут и там огромными яркими свастиками, где сидели и  стояли десятки людей в форме и подле них сидели и стояли прекрасно  одетые роскошные дамы, некоторые из пар изящно вальсировали. И, только  они вошли, все взгляды этих людей, в особенности дам, направились в  сторону Анны. К чести Анны, она держалась достойно и совсем не робела, в  ней чувствовались врожденные благородство и гордость. Ах, как она  выглядела в этом платье! Он повел ее по кругу, заговаривая и пожимая  руки то тут то там, и ему было лестно и приятно от того, как их  провожали завистливые взгляды.
Ожидалось прибытие самого фюрера, и настроение у собравшейся публики  было приподнятое. Он взял себе и ей шампанского, они присели за столиком  в глубине зала. Она разглядывала все по сторонам, а он все не мог  оторваться и смотрел только на нее. Заиграла музыка. Пела Марлен Дитрих,  пела танго. Он встал и наклоном головы пригласил ее танцевать. И они  закружились в такт музыки, раз, два, поворот, наклон, еще поворот, еще  наклон… Она двигалась легко и грациозно, они как бы парили над паркетом,  и им не было дела до всех этих людей вокруг, не было дела ни до кого на  свете, они сейчас были только вдвоем. Они любили…
Но всему есть свой конец, закончилась музыка, оркестр заиграл гимн, все  вскочили и вскинули руки вверх в приветствии. На импровизированной  трибуне появился он, кумир нации, тот, при чьем появлении руки как-то  сами взлетали в приветственном жесте. Он говорил долго, говорил присущим  только ему и повергавшим в трепет хриплым голосом. Говорил о грядущих  победах, говорил о том, что скоро арийская раса будет властвовать над  миром. Что пройдет очень немного времени, и они избавятся от этой  еврейской сволочи, которая веками старалась с помощью интриг покорить  весь свет, и от которой очень скоро не останется и воспоминания.
Внезапно он посмотрел на Анну. Она побледнела и чуть не лишилась  сознания. Слезы готовы были ринуться из ее глаз. Он крепко обхватил ее  за талию и прижал себе и так уже не отпускал, пока оркестр вновь не  сыграл «Дойчлянд, Дойчлянд юбер аллес» и Гитлер не сошел с трибуны.  Потом он для приличия поговорил с несколькими офицерами, как-то скомкано  раскланялся и увез ее почти бесчувственную обратно в Лейпциг.

4.

Его бил озноб. Это произошло уже шестой или седьмой раз, а им все было  мало. Он провел влажной от пота рукой по мурашкам на ее спине, и  почувствовал, как она содрогается в ожидании новых ласк, все так же  нетерпеливо, как будто это был первый раз. Он не мог оторваться от нее с  тех пор, как припал к ней сегодня вечером, встретив ее посреди улицы и  затащив чуть не силой в этот номер ближайшего отеля, пахнущий чем-то  прелым. Он привлек ее к себе в который уже раз. Она прильнула к нему,  тело ее выгнулось какой-то немыслимой дугой, и они снова полетели  куда-то ввысь, в небо. Мышцы их переплелись в каком-то странном  сплетении, и они слились в единое целое, и уже было не разобрать где он,  где она. Она вздрагивала в судорогах экстаза, и из ее горла вырывалось  какое-то хриплое, ненасытное рычание. Он проникал куда-то вглубь нее, и  ему хотелось все глубже и глубже, хотелось проколоть ее насквозь. Она  трепетала и уже не произносила ни звука, а лишь обнимала его плечи  руками, как будто опасаясь отпустить его, словно боясь его потерять  навеки. Это произошло еще раз, они отстранились друг от друга на  мгновение, и опять, в который раз, припали друг к другу, как жаждущий к  колодцу, будто чувствуя, что скоро, совсем скоро, все кончится…

5.

Он сидел в кабинете и перебирал бумаги, принесенные ему на подпись. Там  среди прочего были списки евреев, которых планировалось вывезти в  ближайшее время для уничтожения в газовых камерах в Польшу. Необходимо  было обеспечить транспорт для их перевозки. Он открыл последнюю  страницу, где требовалось поставить подпись, и ему бросилась в глаза  фамилия Вейцман. Он перечитал трижды: Исаак Вейцман, Хана Вейцман, Иаков  и Моисей Вейцманы. Он не поверил глазам. Но ошибки быть не могло. Он  еще и еще раз перечитал эти фамилии и имена. Он не мог не подписать этот  документ, так как его готовил специальный отдел СС. Все что он мог  сделать, так это оттянуть его подписание, и то не более чем на день. Ему  необходимо было повидать ее, повидать, чтобы увезти и переправить ее  куда-то в безопасное место, лучше за границу. Он выскочил неодетый на  улицу, сел в машину и погнал ее к знакомому уже парадному. Ее не было  дома, и он оставил записку горничной с просьбой срочно встретиться в  отеле вечером. Она пришла. Какая-то бледная и сама не своя.
Он вкратце изложил ей суть дела, объяснил, что подразумевалось под  переселением на восточные земли, напомнил ту речь Гитлера на той  вечеринке в Берлине. Она поняла, его, но сказала, что уже говорила с  отцом после той берлинской вечеринки, а тот и слушать ничего не хочет об  отъезде за границу, не верит ей, и все тут. Она обещала еще раз  поговорить с отцом прямо сегодня. Он не вправе был дольше задерживать  ее, и они расстались.
Утром следующего дня он поинтересовался, когда будет отправка этой  партии евреев, и выяснилось, что до отправки осталось всего 2 дня. Нужно  было что-то предпринимать. Причем срочно! Он навел справки о  возможности вывезти ее за границу, и оказалось, что в ближайшее время он  смог бы сделать документы и провезти в Швейцарию только одного  человека. Но радовало и это. Он, приложил неимоверные усилия,  использовал все связи и вот, к вечеру, у него в руках уже был паспорт на  имя Анны фон Гроннинген. Осталось только вклеить туда фото, и он  позвонил Анне с целью получить требуемую фотографию. В трубке  послышались рыдания. Она отказывалась ехать. Наотрез! Отказывалась  бросать отца и малолетних братьев и готова была разделить их судьбу, что  бы с ними не случилось. Он убеждал, и просил, и умолял ее! Он даже  солгал, что сможет что-то сделать, чтобы спасти от уничтожения ее отца и  братьев, но она и слушать ничего не хотела. Бесполезно! Она решила  пожертвовать собой. Зачем, во имя чего? Разве поможет ее родственникам  еще одна жертва. Нет, он категорически не понимал ее, отказывался, не  хотел понимать. Нет, они сами виноваты, эти евреи, идут покорно в  пропасть, точно стадо овец, не пытаясь даже сопротивляться. И это  избранная богом нация? А может прав фюрер, когда говорит, что они не  достойны жить на свете? Ну и поделом им! Так то так, но что делать с  ней? Он сел в машину и, что было духу, понесся по знакомым улочкам. Вот и  ее парадное! Он, рискуя быть замеченным, подошел и трижды позвонил. Ему  не открыли, хотя он знал, что она была дома, вернее, чувствовал это. Он  стоял и звонил минут 20. Ничего не добившись, он поехал на работу, и  стал предпринимать шаги для того, чтобы отложить отправку поезда,  который должен был ее увезти. Но что он мог сделать? Организовать  фиктивные ремонтные работы на путях? Ну, это задержало бы отправку на  час, от силы два. Что это давало? Он опять и опять звонил ей, но трубку  не брали. «Ну, что же!», - подумал он, - «Сами виноваты, я сделал все,  что мог». Но что-то щемило в груди, что-то не давало покоя. Он поехал  домой, и до самой ночи все крутил диск телефона и слушал эти  осточертевшие длинные гудки.
В день отправки он был на вокзале. Он специально организовал там  какую-то проверку и ходил по перрону, отдавая какие-то распоряжения  людям, идущим рядом с ним. Но смотрел он на один единственный состав, в  который садились люди с повязками на руках, смотрел, пытаясь выловить в  этой толпе только одно лицо, любимое лицо. Вот, посадка уже закончена,  последними зашли эсэсовцы-охранники, а он таки не увидел ее. Поезд  тронулся, и вот, наконец, в одном из окон предпоследнего вагона он  увидел ее. Она тоже заметила его и как бы невзначай сделала прощальный  жест рукой…

6.

Он гнал автомобиль во весь опор. Он спешил, как мог. Он должен, он  обязан был успеть! Он ехал в Польшу, ехал туда, куда должен был прибыть  тот состав. Он даже не подумал, как будет объяснять свой внезапный  отъезд. Ладно, что-нибудь придумает. Да и так ли это важно? Важно было  выцарапать, зубами вырвать ее оттуда.
Он влетел на перрон вокзала маленького уездного польского городишки,  когда поезд уже четверть часа, как прибыл. Вдоль по перрону текла  нескончаемая человеческая река: старики, молодые мужчины и женщины,  дети. Вся эта масса, сбитая в кучу, двигалась вдоль по перрону, в конце  которого, стояли грузовые автомобили с оббитыми металлом кузовами.  Некоторые спотыкались и падали, а их поднимали и гнали дальше прикладами  автоматов. Он знал, для чего предназначались эти автомобили, ему даже  когда-то показывали их чертежи. Выхлопная труба этих автомобилей была  выведена вовнутрь кузова, этакие мини газовые камеры. Мужчины помогали  женщинам и детям взобраться на эти автомобили, подсаживали их, как будто  их ждала просто автомобильная прогулка. Он пытался выхватить в этой  толпе ее лицо, но тщетно, настолько много было народа, и настолько  плотно их сбили в кучу под стволами автоматов эсэсовцы. Он всматривался  изо всех сил, но как не напрягал зрение, ее лица так и не увидел.
«Неужели все кончено?» - думал он. Не успеть всего лишь на какое-то  мгновение? Уж он бы нашел какой-либо мыслимый или немыслимый повод, и  таки вырвал бы ее из этого потока смерти. Но поздно! Людей погрузили, и  автомобили отъехали по дороге к пролеску, где из-за горизонта поднимался  столб черного дыма…
Он съехал на обочину. Погасил мотор, и наклонился, опершись головой о  руль. Он не мог ехать дальше, у него стоял ком в горле, и ему надо было  подумать. Он за много лет, пожалуй, впервые серьезно задумался о своей  жизни. Чего он достиг, что нажил? Что дала ему эта адская машина, с  которой он семь лет назад связал свою жизнь? Весьма сомнительную  карьеру, которая ему вряд ли пригодится, учитывая начавшуюся войну? Он  за это время так и не нажил семьи, отношения его с женщинами носили  эпизодический характер. Он поймал себя на мысли, что за все время любил  только Анну, только одну ее, ту, которую он утратил только что, утратил  навсегда…
И что теперь? Возвращаться обратно в рейх, и опять крутиться колесиком  этой дьявольской машинки, перемалывающей живых людей, как в мясорубке?  Воевать со всем миром? Ради чего, во имя чего? Сможет ли он жить там  дальше, сумеет ли? Особенно когда там больше нету ее. И ни там, ни  где-либо еще на всем белом свете. Ее нету, нет, просто НЕТ!!!
Он уже все решил для себя. Он воспользуется окном на границе, тем,  которое сделал для Анны. Он