Макар Троичанин Повесть о нашем человеке Роман -1-
Вернувшись из сортира, он остановился у кровати, с отвращением глядя на смятую-перемятую постель. Нестерпимо захотелось улечься на свежую простыню, положить голову на мягкую подушку с новой наволочкой, топорщащейся хорошо выглаженными углами, и накрыться мягким пушистым одеялом в гладком атласном пододеяльнике.
- Вера, - окликнул негромко чуть севшим с беспокойного сна баритоном, - нам надо расстаться.
Лежащая к нему спиной женщина откинула с лица мешавшие смоляные волосы, посмотрела внимательно большими чёрными глазами, ответила ровно:
- Как хочешь, - отвернулась опять к стене, добавив обидчиво, - дай только выспаться.
Он с минуту постоял в раздумье, но ложиться рядом решительно не хотелось.
- Ключ оставишь на кухонном столе, - и, как был голяком, пошёл в ванную. Вместо зарядки – контрастный душ, тщательное бритьё. Внимательно осмотрел лицо – никаких изменений. Всё та же жёсткая короткая темно-русая шевелюра, широкий гладкий лоб, густые брови вразлёт чуть темней шевелюры, крепкий подбородок, чуть выпяченные скулы, прямой нос и серые внимательные спокойные глаза. Морщины? Их нет, и не может быть ни по возрасту – всего-то середина четвёртого десятка, ни по житью-бытью – всё умеренно, без каких-либо ощутимых стрессов. В общем, остался собой доволен. Живём, Виктор Сергеевич!
Вернулся в спальню, взглянув на женщину с бесстыдно обнажёнными спиной и ягодицами, подошёл к массивному бельевому шкафу, открыл дверцы. Что надеть? Бегло посмотрел в окно: ясно и солнечно, середина лета в разгаре. Сегодня воскресенье, можно одеться полегче и понаряднее. Пожалуй, подойдёт лёгкий серый костюм «Маде ин Италия», оттуда же легчайшая кремовая рубашка и, конечно, белый атласный неброский галстук. В передней ждут лёгкие матовые туфли. Он никогда, ни в молодости, ни в зрелости, не носил пресловутые джинсы, считая их клеймом неудачника, плебея, расхристанного, не мужского характера. Особенно отвратны ему были женщины в демократических штанах с большими карманами на вихляющихся задницах. Разумный человек, уважающий себя, должен быть одет по деловому статусу, не опускаясь в одежде ниже своей общественной планки.
Проверил содержимое бумажника из натуральной тиснёной кожи – всё на месте и всего понемногу: банковская карта, водительское удостоверение и немного денег в разных купюрах для мелких расходов. Прихватил двумя пальцами пару зелёных. Взглянул ещё раз на спящую подругу, невольно залюбовавшись идеальной спиной и плотными округлыми ягодицами. Оставить? Не обидится ли? Подумает ещё, что расплатился как с проституткой. Нет, не стоит, и задвинул купюры обратно, положил бумажник во внутренний карман пиджака, в другой – мобильник, в боковой – связку ключей: от авто, квартиры и офиса. Всё, готов на выход. На выходе предупредил консьержку, что дама ночует у него в последний раз. Умный страж только понятливо наклонила голову. Вышел в широкий квадратный двор, почти сплошь уставленный автомобилями, ещё ждущими дальних воскресных поездок. Невольно сощурился в улыбке от ярких лучей солнца, выглянувшего между верхними этажами противоположных многоэтажек. День и вправду обещал быть по-настоящему воскресным. Такой денёк не грех начать с добротного завтрака.
В недалёком кафе в воскресную рань было немноголюдно. Знакомый хозяин-узбек сам подошёл к постоянному и щедрому клиенту. Поздоровался, предупредительно согнувшись, чтобы внимательно выслушать заказ. Немного поразмыслив, Виктор Сергеевич не стал баловать чем-то новым: крепкий кофе без сахара, но со сливками, свежий рогалик с брусничным вареньем и, в качестве воскресного исключения, бекон с майонезом. Он не был рабом желудка и мог иногда, по мере обстоятельств, обходиться без пищи целый день, лишь был бы кофе, обязательно зерновой и свежий. Уселся, как обычно, за угловой столик у дальнего окна так, чтобы виден был весь небольшой и уютный зал. Впереди, через два столика, разместилась молодая пара: он – спиной к Виктору Сергеевичу, а она – бледным помятым лицом – анфас. В соседнем ряду справа какой-то седой старик, заросший с головы до подбородка, громко хлюпая, втягивал горячий чай сквозь висячие усы, заедая несколькими пирожными, то и дело вытирая и рот, и усы жирными пальцами. Вдали у входа, склонившись друг к другу, посмеиваясь, блестя глазами и нагло посматривая на Виктора Сергеевича, тихо щебетали две крашеные и обильно заштукатуренные дамы неопределенно возраста, вышедшие на утренний лов. Поморщившись от бесстыдных зовущих взглядов, он начал с кофе, выцедив не спеша полчашки, так же не торопясь, тщательно пережёвывая и не жалея горчицы, справился с тонким ломтиком бекона и взялся было, надкусив за тёплый мягкий рогалик, как парень, сидевший впереди, приподнялся, опрокинув со звоном бокал, и смачно врезал девице ладонью по щеке. Дева резко отпрянула назад, прикрыв мгновенно покрасневшую щеку ладошкой, а истязатель ещё подался вперёд, загремев сдвинутой посудой, и добавил по второй щеке.
Виктор Сергеевич отложил надкушенный рогалик, достал бумажник, извлёк две сотенные, положил на блюдечко, встал и быстро пошёл по проходу по направлению к паре, прошёл мимо и вышел на улицу. Он никогда не вмешивался ни в какие разборки, ни с мордобоем, и в словесные с матом, ожегшись в молодости и решив с тех пор раз и навсегда, что и битый, и не битый – оба виноваты, и никогда не встревал в молодёжные распри с выяснением отношений на французский лад, когда поссорившиеся нередко объединялись против встрявшего. Французская калька ему была вообще не по душе: те хлещут друг друга по морде да так, что и следов не остаётся на память, только слёзы обиды ручьём. То ли дело наши: раз врежут, и сразу ясно, кто прав, а кто виноват, и реветь бессмысленно, и память на морде надолго, и сразу тихо и спокойно. Он и в офисных взаимоотношениях никогда не пёр поперёк, не настаивал на своём, предпочитая доказывать правоту делом, пусть и отложенным на некоторое время, и при этом не был трусом, но и оголтелым борцом тоже, за что его не любили, не понимая и остерегаясь скрытого подвоха.
Так, что же делать? Можно на «Форде» покататься по загородным дорогам, потомившись предварительно в выездных пробках. Перспектива, конечно, не из приятных, да и не терпел он бесцельно профуканного времени, пусть даже воскресного. Обычно в такие дни они с Верой шастали по новомодным выставкам и нашумевшим биенале, куда она его затаскивала в силу журналистской профессии, готовя корреспондентский материал для зачуханного городского сплетника. Там она подолгу застывала в экстазе около каждой экспозиции, около каждого полотна, и на красивом лице с восточным разрезом глаз отчётливо виделись глубокие счастливые переживания от восприятия шедевра. А Виктор Сергеевич как ни смотрел, как ни старался вникнуть в суть авангардной мазни, так и не мог понять, что может быть прекрасного в расчленённых частях человеческих тел, расположенных и вырисованных на полотнах знаменитостей по-детски, как попало. Как можно восхищаться нагромождением металлолома из проржавевших труб, авточастей, порыжевших унитазов и цепей и ещё бог знает чего. У него всегда возникало желание сдать такие произведения искусства во вторчермет, а осознать величие и красоту различных квадратов, кубов, кругов, треугольников мешали воспоминания о ненавистной школьной геометрии и роящиеся в затуманенном мозгу всякие периметры, гипотенузы, катеты, радиусы и все остальные, ещё не забытые, геометрические параметры рассматриваемых шедевров. Может, зря они расстались с Верой? За два года, хотя и встречались с большими и малыми перерывами из-за её частых командировок, как-никак, а притёрлись друг к другу, привыкли. Вот именно – привыкли, этого-то он как раз и опасался: привычка запросто может перерасти, даже незаметно, в постоянную необходимость, и тогда – прощай, свобода. Нужно будет притираться ещё больше, жертвовать привычками, постоянно ощущать зависимость друг от друга, соразмерять поступки с её желаниями. А если дети? Семья? Нет, не надо. Ради свободы можно пожертвовать и такой женщиной как Вера. Всё! Принято к исполнению. Слава богу, не надо больше насиловать себя всякими замысловатыми «измами».
Можно поехать к родителям, давно у них не был. Мать, конечно, будет рада, а отец? Отец небрежно пожмёт руку, равнодушно вглядываясь в отпочковавшегося первенца, возьмёт газету и молча уйдёт на веранду, демонстративно давая понять, что судьба сына его не интересует. И никогда не интересовала. Виктор родился на исходе застойных семидесятых, в полной мере в детстве хватил полуголодных и расхлябанных перестроечных и вырос в пору анархических девяностых, когда родителям, занятым добычей еды, одёжки, любой работы, было не до воспитания детей. Пацаны сбивались в кучки и жили своей обособленной жизнью, уже понимая на примере старших, что главное в ней – урвать как угодно и где можно. Мать первой лишилась работы и подрабатывала случайной торговлей на рынке, перепродавая китайское барахло, а отец всё ещё вкалывал на родном станкостроительном заводе, уменьшившемся наполовину, где медленно дорос до начальника цеха и стремительно упал сначала до мастера, а в конце концов до фрезеровщика, всячески держась хоть за эту хлебную работёнку. Податься в малом городе с одним градообразующим заводом было некуда. Отец частенько приходил пьяненьким, утапливая в алкоголе растерянность и неуверенность, избегал попрёков матери, приставал к сыну и, оправдываясь, каждый раз хвастался, что был когда-то с усами и его жаловали не только на заводе, но и в министерстве – сам министр жал руку! Был он пьяненький жалок и противен, особенно противно пахло от него дешёвой сивухой, настоянной на хмеле, и Виктор всячески уворачивался от отцовского красного лица, от его цепких рук, спеша убежать из дома под обидчивые крики родителя. В конце концов, он начал уходить из дома до прихода угнетённого кормильца. Да никто особо и не настаивал на его присутствии, сосредоточившись на некстати родившемся младшем братишке Николае. А Виктор присоединился к таким же подростковым изгоям, кучковавшимся во дворе на детской площадке вокруг гитары и одной единственной бутылки пива на пятерых-семерых. Он, сколько ни старался впоследствии, не мог вспомнить, чтобы дома с ним разговаривали по душам, расспрашивали, чем он живёт, интересовались школьными успехами. Ничего этого не было. Он уединялся и реагировал только на распоряжения сделать то или другое. Всё малое свободное время запыхавшихся на работах родителей поглощал капризный и болезненный Николай, которого Виктор за это невзлюбил с пелёнок. Стена между ним и домашними вырастал по мере приближения к окончанию школы. Дома он отбывал семейную повинность, всячески уклоняясь от неё и молча воспринимая попрёки матери и ругань отца от которого слышал только одно ласковое слово: «Говнюк!». А жил на улице или у немногих друзей, скорее приятелей, где можно посидеть у телевизора, внимательно поглощая детали красивой забугорной жизни, но от приглашений к столу всегда отказывался, боясь
