Пара любила прогуливаться вдоль Лиговского проспекта, по одной из самых старых артерий города, а по сути, по частям засыпанного канала, превращённого в шумную и длинную улицу, в целый городской район, неотделимый атрибут города, делового, артистического, весёлого, и не очень. Весь этот круговорот полу тайн, мистики, прагмацизма и коммерции, жизненных пустяков и неприятностей, кровно связанных внутренними нитями между собой, и называется Лиговкой.
Влюблённые погружались в художественное запустение и разгром сада «Сан-Галли», существующему наперекор всему, сохранившему свой « гений места», неподвластный революциям, режимам и перестройкам. Он стоит поодаль, насторожась, сотрясаясь от грохота проходящих трамваев, тяжелых воспоминаний и жестоких ударов времени.
Приход неизбежного будущего, разорительные и безнравственные набеги риелторов и шопинг-центров и иных немыслимых нововведений постоянно угрожали этому небольшому уголку зелени, затерянному среди удушья автомобильных газов и транспортной пыли, заплёванных трамвайных остановок Лиговского проспекта.
Сад упорно сопротивлялся ржавыми сломанным скамейками и безупречной графикой строений - бледным очарованием покинутой, обманутой, преданной, но все еще прекрасной барышни, которая уже все изведала, но все равно стеснялась окружающих.
Они в сотый раз разглядывали и трогали завитушки и фигуры черных кроссвордов ажурной решётки парка, разделявшей новую Лиговку и ее тоскующую о былом душу, вписанную в кроны деревьев и остатки старинных клумб и ограждений, посадки вокруг бездействующего фонтана, который когда-то украшала статуя Афродиты.
На лавочках поодаль сидели мужички без возраста, неопрятно одетые, с разложенными на рекламной газетке кусками колбасы и закусками неопределённого вида и свойства, и бессмысленно вкушали водку из пластмассовых стаканчиков.
Даже этим, ничем не примечательным людям, Лиговка дала своё историческое название - сокращение «гопники» - в честь «Городского Общежития Пролетариата», располагавшегося когда-то недалеко, известного инкубатора-поставщика уличных воришек, гоп стопперов и прочих мелких воришек, негодяев и тунеядцев.
Эти нынешние «гопники», напротив, были совершенно безопасны и даже почти что святы. Принимать на грудь в тишине темных аллей было просто частью их мировоззрения и жизненной философии, делающую их пресную и однообразную жизнь чуточку веселее,
Молодёжь редко появлялась в «Сан-Галли». По непонятным причинам сад не привлекал обладателей последних гаджетов и модных прикидов. Светящихся надменной высокомерной глупостью и эгоизмом юности молодые люди обходили сад стороной, прочь от тишины запустевшего сада.
Осень гнала по дорожкам пожухлую листву. Сад дышал. Дымили папиросами пенсионеры, бабушки обсуждали очередную городскую новость. Прогуливались мамы с колясками.
Он держал ее за руку. Девушка смотрела на него с нежностью, на этого тщедушного молодого человека со впалой грудью. Он - типичный представитель технической интеллигенции с реденькой рыжеватой бородкой, (друзья называли его «Борода»), с засаленными волосами.
Мужчина - любитель формул, аксиом, уравнений, пива и бани по пятницам. На ее вопросы, как он относится, например, к «мясным натюрмортам» Хаима Сутина или мудрому примитивизму картин Руссо, отвечал всегда однозначно, просто, незатейливо:
« Нравится…»
или
«Не нравится…» - в зависимости от вопроса.
Против таких аргументов нечего было возразить, не о чем было спорить.
Она видела в этой простоте реакций подлинность, настоящее мужское начало, какой-то чугунный и непробиваемый «социалистический реализм» и ясность сочетания формы и содержания без трепотни и лишних рассуждений, параллельных ассоциаций - ни о чем и обо всем одновременно. Его не заботу о своём внешнем виде она воспринимала как отражение глубокого внутреннего мира, который ей ещё надо было бы постичь и расшифровать. В этом простеньком наброске она видела целые картины, наполненные страстью и пафосом, длинные эпические сюжеты, где они были главными действующими персонажами: она - Брюнхильдой, а он - Сигурдом.
Она считала, что ей очень повезло с ним. «Борода» кардинально отличался от окружающих ее молодых людей из артистического мира, так трепетно заботящихся о своих шарфиках, причёсках, новомодных парфюмах и джинсах, принимающих героические позы и озвучивающих модные банальности.
Он провожал ее до дома, стоявшего углом к мрачно текущему неподалёку Обводному каналу.
Странная геометрия строения защищала его обитателей простотой и уверенной, чёткой формой от соглядатаев, участников прошлых и нынешних историй о знаменитых утопленниках, самоубийцах, нераскрытых преступлениях, растлителях несовершеннолетних, злодеяниях бандита Леньки Пантелеева и его нынешних последователей. Влюблённые в образ героического мачо 20-х годов дюжие няньки, бледные горничные, несознательные комсомолки в красных косынках именно здесь распевали о нем куплеты:
"Ленька Пантелеев, сыщиков гроза,
На руке браслетка, синие глаза.
У него открытый ворот
в стужу и в мороз -
Сразу видно, что матрос".
Далее, пройдя через лабиринты проходных дворов, можно было натолкнуться на торчащие из-под земли остатки таинственных надгробных плит и камней, крестов бывшего немецкого кладбища, могилы булочников, аптекарей, ремесленников, невидимых несведущими горожанами, спешащими по неотложным делам.
Но ведь это не значит, что их там не было, как и времени, которое ушло и превратилось в ничто, в «плюсквамперфект», в пыль урбанизации, во вчерашнюю утреннюю расплывчатую дымку также, как это, настоящее время, которое тоже растворится без следа, уйдет в неспешную черную воду Обводного канала, как образы и лица бывших и нынешних жителей города.
На месте темно-горчичных топей, кривых согнутых северных деревьев и ядовито-жёлтых болот, где хоронилась от людского глаза Баба-Яга, сжимающая в маленьких сморщенных руках молодильные яблочки и обладающая тайной бессмертия, вырос этот квартал, появился погост, доходные дома с наёмным жильём, примыкающий к чиновничьим улицам и официальному Санкт-Петербургу.
Девушка поднималась по лестнице, чёрной и грязной.
Дверь, скрипела не смазанными петлями. Открывала бабушка-старушка, притязательно и важно одетая, затем незамедлительно и всенепременно высовывалась морда огромного рыжего кота по имени Кэш, получившего кличку из-за странного пристрастия собирать и держать в пасти жёлтые монетки, случайно оброненные из карманов и сумок гостей и хозяев.
Бабушка любезно здоровалась с молодым человеком:
«Здравствуйте, детка!”, (так она называла всех, кто был хоть на пять лет ее моложе) и, не приглашая войти, произносила медленно, деликатно, с расстановкой: « Будьте здоровы!»
и… ловко прихлопывала дверь перед носом незваного посетителя.
Эти молодые люди были для бабушки также алогичны, как нумерация старых петербургских квартир в парадных, где в первом подъезде легко может быть номер 5 и 75, и номер 1 и 26 одновременно – в последнем. Эти странности и необычности произошли давно, после революции, в связи с разделением на части « барских» квартир для «уплотнения буржуев», но почему-то дожили до нашего времени.
Бабушке казалось, что причины беспорядка в головах этих молодых людей тоже до сих пор не устранены и не поправлены, и с ними нужно вести себя церемонно, вежливо, но очень строго.
Они садились пить чай и иногда по вечерам, бабушка доставала большие медные диски с пупырышками с этажерки орехового дерева, выбирала из небольшого репертуара какую-нибудь «Хабанеру» и заводила старинный музыкальный ящик «Симфонион».
Это было «их время и место». Это были откровенные разговоры о самом важном, без особых причин и необходимости, без посредников и соглядатаев - просто что-то вроде взаимных исповедей под музыку, конфессионалом, где делятся важными мыслями и обсуждают последние животрепещущие новости и проблемы, приоткрывают, лечат и очищают душу. Они погружались и нежились в чудесной атмосфере старого дома и странно скрипящего звука «шайтан-машины», как называл фонограф дворник-татарин.
Было непонятно кто, в конце концов, исповедовался, а кто исповедовал.Бабушка и внучка сидели, как две подруги, без возраста и обсуждали все, что в данный вечер им казалось значительным.
В углу комнаты среди пыльных бегоний и фикусов стоял мольберт с незаконченной картиной, на которой в осенней желтизне корявых, с наростами времени, деревьев, в холодной осенней питерской утренней дымке угадывался Крестовоздвиженский Казачий Собор на Лиговке.
Колокольня протыкала грубый, необработанный холст питерского серого неба, а в при церковном садике беззаботно гуляла маленькая девочка в шапочке с помпоном и большим рыжим котом на руках.
Бабушка все говорила и говорила, подливая себе в большую чашку из трёхлитровой зеленой банки напиток из скользкого, расплывающегося «чайного гриба»-кисловатого чудодейственного средства от всех хворей и напастей:
«Ты его не любишь…Я видела все твои последние картины и эскизы. Они полны иллюзией, желанием любови, а не любовью как таковой, иначе, ты бы к ним и не прикасалась, а просто любила, а не рисовала бы ее на фоне церкви, а уж меня бы об этом точно не уведомила бы…не спросила.
Важно, чтобы ты забыла о красках и мольбертах! Ты все придумала, как все мы, женщины, придумываем. Он - простак. Верь мне, прост, как три рубля! А, как известно, простота - хуже воровства. Исход известен. Ты думаешь, что там, за его незатейливым видом, за таинственными вратами, что-то откроется? А вдруг это « что-то» тебе совсем будет не по душе? Вдруг неприятно удивит? Вдруг это тебя совсем разрушит? Раздавит? И ты будешь считать себя неудачницей и в жизни, и в искусстве? На мой характер, мне лучше страстный и красивый негодяй! Ну и бог с ним! Он хоть - понятный. А это что? Мне кажется, что с ним в приличном обществе и появиться-то нельзя… с его засаленными волосами!
И вдруг точно в противовес всему вышесказанному резюмировала:
"Мне не нравится… Слишком... сложный!
Не мужчина, а какой-то кубик Рубика!»
-Ну, ба-а-а-бушка…- перечила она.
-Ладно. Пусть будет!
Как запасной вариант!соглашалась бабушка.
Друзья-инженеры и научные сотрудники собирались по пятницам и шли в пивной бар. Это было местом, где мужчины обсуждали работу, бизнес-проекты, футбольные новости и, конечно, женщин.
В баре среди оживления мужчин в средней степени опьянения, в полумраке, где не видна была грязь липких столов и царствовал кисловатый запах вяленой рыбы, подгоревших соленых сухариков и пива.
С виду эта ничем не примечательная мужская компания была похожа на миллионы других таких же, собравшихся провести за кружкой очередной уик-энд: чинные и спокойные, они не вызывали ни у кого раздражения выкриками или громкими дурацкими анекдотами, не ругались матом, не смеялись громче других, не надирались « в стельку», не
|
