Пролог

Лица, лица – с лицами было хуже, чем с именами. Там, в приюте, изо дня в день на глаза ей попадались одни и те же люди, и за семнадцать лет научиться различать их смог бы и слепец. Соседки по комнате, другие девчонки, монашки, повара, старый дворник, мать-настоятельница, а ещё почтальонша и та госпожа, которая содержала приют – закроет Роксана глаза, и какая-нибудь физиономия выплывет из памяти… Нет, всё-таки не выплывает. Мать-настоятельницу ещё можно смутно вспомнить – волосы, забранные в узел, бородавка на мягком носу, будто бы плюшевом, щербатые зубы и... И, наверное, добрые глаза. Или бородавка была у сестры Агнессы? Или у дворника? А редкие усы? У какого-то из поваров или у старой сестры Магды?.. Чёрт их разберёт, и чёрт с ними.
Кровать возле шкафа занимала Эрин, кровать у стола – Белла. С ними было легко, всё-таки десять лет провели вместе, можно было выучить, которая Белла, а которая – Эрин. Одна повыше, кудрявая и с пятном родимым на щеке, рисует постоянно лошадей и завесила рисунками всю свою стену. Лошадь в прыжке, лошадь стоит, лошадь бежит, лошадь лежит. Вторая, значит, пониже, две толстых косы и очки в роговой оправе, пишет стихи на духовные темы, всё про ангелков да про благодать. Да, одна из них Эрин, а вторая – Белла. С лошадьми точно Белла, а с ангелками, выходит, что Эрин. Только сейчас, спустя десять лет, Роксана вспомнить может лишь очки и родимое пятно, а нос, глаза, губы и прочее всякое, что растёт на лице и должно вроде как отличать одну особь от другой – всё это стёрлось, выветрилось.
Видела Роксана однажды статуи, вырытые из южных песков. Их головы за тысячу лет превратились в щербатый булыжник, и ничего больше. И ничего больше.
Вот едешь так в трамвае, думаешь, что нужно купить сигарет и зелёнки, а ещё кончился хлеб, и неплохо бы забрать из починки брюки – а к тебе подсаживается незнакомка и называет твоё имя, говорит о лекциях, тетрадях, которые она у тебя взяла на прошлой неделе, всё говорит и говорит, улыбаясь, и ты морщишься, силясь вспомнить, кто же она, чёрт возьми, есть?.. Вскочив на остановке, она машет тебе рукой и выходит, а имя её так и не всплыло в памяти. И на лекциях тех была, и тетради кому-то отдавала – видимо, этой самой девушке, которая уже скрылась в толпе, за спинами чёрными и серыми.
Может, будь у неё разные глаза или свёрнутый на бок нос, Роксана бы её запомнила.
Вот и этот – просто сказал ей, что они знакомы, и виделись сто лет назад, во время войны, во время холодное и злое, когда Роксане уж точно было не до этих самых лиц. Она помнила подвал в расселённом доме, буржуйку с кривой трубой, а во дворе красные качели, а на стене номер «14/4», тоже намалёванный красным, а крыс, крыс жирных как забудешь?..
В подвале, конечно, был человек. Чёрное пальто с оборванным хлястиком, и, кажется, всё. Нет, ещё клетчатая рубашка, рукава которой он всегда заворачивал. Но ведь кто угодно может сказать, что они с Роксаной знакомы и виделись во время войны, так ведь?.. Ей лица всё равно не вспомнить.
Нужно двигаться на ощупь, осторожно.
 
Где был дом?
На Малой Гвардейской.
Сколько этажей?
Четыре.
Как грелись?
Буржуйка, а труба – в окно.
А рубашка?
Синяя в чёрную клетку.
А волосы мои? Какой длины были?
Их вовсе не было, голова обрита после тифа.
 
Всё сходится.
И голос. Голос, кажется, тот самый.
Можно не тратить десять лет на запоминание, легче зацепиться за какую-нибудь деталь и держать в памяти именно её – вот голос, к примеру, или – какое счастье – родинку на его подбородке. Хорошо, что у него есть эта самая родинка, и весьма заметная. Или рост – он чуть выше среднего, просто держишь это в голове, и всё. А голос и движения его, любимые гримасы вроде кривой ухмылки – всё это, оказывается, уже тебе известно, ещё с войны.
Складывается из этих деталек целый человек, и сразу получается, что он тебе знаком, сразу опознаёшь его, и словно бы никаких проблем у тебя нет. Словно бы нет. Никаких.