Мой абортарий18+

                                                                                              Андрей Воронкевич
                                  
                                               МОЙ АБОРТАРИЙ 18+
 
                                                   АПОЛОГИЯ
 
            Прежде всего, хотел бы уточнить – дабы не попрекнули нескромностью. Я употребил здесь подзаголовок «апология» исключительно в смысле: «защитительная речь». Ну, например, как у Апулея, когда его обвинили в занятиях магией. Так и написано во всех изданиях: «Апология, или речь в защиту самого себя». Конечно, есть там и оттеночек: «сами дураки». У Чаадаева в его «Апологии сумасшедшего» этот оттеночек ещё, пожалуй, заметней. Сейчас «апология» воспринимается уже скорее именно как «восхваление». Клянусь, меня это не касается. Отнюдь. Я просто действительно хочу оправдаться в некоторых своих преступлениях. Может быть, это мои самые главные грехи. Самоубийц ведь даже не хоронили на кладбищах. А я в некотором роде самоубийца, да ещё неоднократный. Или, если угодно, неоднократный подпольный неудачливый абортмахер. Тоже не сахар (уж извините за невольную иронию рифмы)… Так что речь моя может идти только и единственно о защите. О просьбе к снисхождению. А если и появится какой соблазнительный оттеночек, так ведь что ж? – Дороги мне были мои жертвы, мои выкидыши, мои недоноски, очень дороги. И, превознося их, я только хочу подчеркнуть всю глубину моих грехов. И всю меру, соответственно, раскаяния.
По необходимости история довольно длинна. И без ответвлений обойтись не удастся. Боюсь, она может показаться и скучной. Что поделать? – Оправдываясь, человек хватается за любую соломинку. Ему-то эти ответвления отнюдь не скучны. Это его единственная жизнь, его единственные аргументы в защиту. Присяжные вольны зевать, но выслушать им придётся до конца.Итак… 
            Все началось, как это ни банально, со сказок Пушкина… Хотел написать – с детской, мол, скарлатины, но вовремя опомнился. Скарлатина в трёхлетнем возрасте была, конечно, только внешним случайным поводом. Коротко говоря, я заболел (прививок от скарлатины тогда ещё не делали). Заболел, судя по всему, не очень сильно, потому что никаких гадких – физически – ощущений не припомню. Я просто дико скучал в своей никелированной кроватке за верёвочной подъемной сеткой. Наверное, капризничал. Меня успокаивали, в частности, чтением вслух. В частности и в первую очередь – сказок Пушкина. Там были царевич Гвидон, работник Балда, Петушок-золотой гребешок… Тоненькая такая книжечка со многими цветными картинками… Читать мне бесконечно взрослые, естественно, не могли. С горя я рассматривал в одиночестве картинки, ну и вообще страницы в целом. Бормотал слышанные уже раз по десять слова… И вдруг – именно совершенно вдруг! – я понял, что означают эти чёрные маленькие значки, окружающие картинки. Какой из них чему соответствует… Клянусь: меня даже ещё не брались учить читать! Ну, наверное, для забавы показали несколько букв. Общую логику чтения я, стало быть, освоил самостоятельно. Родственники были в шоке. Меня вроде бы даже хотели продемонстрировать какому-то психологу-психиатру, но потом как-то обошлось. Самое смешное – я практически немедленно захотел и писать, точнее, именно – сочинять. (По крайней мере, по моим ощущением – немедленно. Во всяком случае из постели меня ещё – по болезни – тогда не  выпускали). Сочинять ничего я пока, естественно, не мог, поэтому просто стал усердно перерисовывать печатные буквы, уже зная, что они означают, уже повторяя про себя волшебное: «Три девицы под окном…» Письмо у меня, конечно, не получалось из-за недостаточной по младенчеству координации движений, но сладость хотя бы косвенной причастности к сочинительству я тогда познал. И я помню эту первую сладость до сих пор…
            К чему я всё это говорю? – К тому, какое именно значение для меня с самого детства составляли вот эти дела: чтение, писание, сочинительство. Вундеркинда из меня – к счастью, наверное, - не получилось, дальше всё шло более-менее обычно, но сфера, так сказать, идей для меня надолго осталась заведомо важнее сферы вещей.
Из-за этого мне бывало трудно сойтись с так называемыми «простыми» людьми. Почти все они искренно не понимали, как меня может интересовать всякая бездельная ерунда. Я же еле сдерживал зевоту, когда при мне обсуждали,  например, особенности различных моделей «Жигулей». Жизнь кое-чему научила, и теперь я, можно сказать, и не подлаживаюсь. Теперь мне действительно бывает интересно многое из того, что раньше снобистски пропускал мимо. Мой нынешний коллега Руслан вряд ли догадывается, что мне ведомы, скажем, обвинения Толстого в адрес Шекспира… Ну, это я для красного словца сказал. Руслану благополучно неведом вообще никто из них. Однако я-то интересующие его темы поддерживаю достойно и теперь уже почти с искренним увлечением…
Однако revenons a nos muttons. Опускаю несущественное. К примеру, собрание сочинений почему-то Драйзера, насквозь прочитанное к десяти годам, одновременно, кстати говоря, с «Тремя мушкетёрами». («Трёх мушкетеров» с тех пор перечитываю уж раз в год точно, а к Драйзеру как-то остыл) Ну и так далее…  Годам к двенадцати я стал ощущать благоговение перед философией. Перед философией вообще. Перед ней как перед научной дисциплиной и перед конкретными толстыми томами, явно содержащими какое-то очень важное Знание, – иначе они не выглядели бы так массивно и красиво.
            Родители были по образованию естественниками. Их философские познания, в общем, почти ограничивались сданными когда-то аспирантскими экзаменами. Однако, как интеллигентные люди, гуманитарные подходы они уважали. В пятидесятые годы, на свою мэнээсовскую зарплату, отец понакупил множество разнообразных академических собраний сочинений. (Книги тогда были баснословно дешевы). Потом усердно подписывался, и не только на литературу художественную. Помню «Эстетику» Гегеля, Гердера, Монтеня…
            Вот в Гегеля-то я и полез, ничтоже сумнящеся. И именно ничтожество своё тут же осознал, поскольку не понял практически ни единого предложения. Отдельные слова ещё так-сяк, в крайнем случае под рукой был «Словарь иностранных слов», но общий смысл ускользал бесповоротно.
            Я понял, что начинать надо методически. Упросил (впрочем, легко) отца подписаться на «Антологию мировой философии». Прельщало, собственно говоря, то, что всего в трёх томах (один, правда, в двух частях). И с первичного, значит, начала, с истоков. И отобраны выжимки, самое-самое главное, самое ценное, самое истинное. (Очень я доверял тогда книжкам – всяким книжкам).
            Помню, с каким наслаждением я подчёркивал, впуская в себя навсегда: «Не из себя, и не из иного, и не из другого, и не без причины возникают где-либо когда-либо какие-либо вещи»; «Не дано никому дважды войти в одну и ту же реку»; «Я знаю только то, что я ничего не знаю»… Здесь казались понятными уже не только отдельные слова, но и предложения в целом. И прямо-таки физически чувствовалось, как умнеешь с каждым днём…
            Впрочем, на древних греках-то я и остановился – в смысле подробного чтения. Остальные томики проглядывал уже халтурно. Во-первых, они опять – от века к веку – становились непонятнее и непонятнее. Во-вторых, я уже осознал тогда, что все эти философы – только подготовительный материал для философии подлинно научной и единственно верной… - Правильно, для марксизма! – А как бы я мог этого не понять, если в школе у нас уже начались уроки обществоведения, если чёрный с золотыми буквами трёхтомник «Капитала», тоже, конечно, находившийся в родительском шкафу, вполне материально вызывал гораздо больший священный трепет, чем  светло-серенькие книжки антологии с отрывочными рассуждениями каких-то там древних греков или пуще того – индусов.
            Правда, откуда-то я знал, что надо уважать Библию. Она присутствовала у нас в виде тяжеленного фолианта с обложкой чуть ли не из дерева – по крайней мере, из сверхтолстого и сверхпрочного картона. Читать её можно было только с должным пиететом уместив на столе. Это был подарок моему тогда уже покойному прадеду в знак успешного окончания гимназии. Фолиант порядочно потрепался в перипетиях истории. Даже сверхпрочная обложка уже существовала почти отдельно от остального – переплёт таки не выдержал тяжести времени. Страницы безнадёжно пожелтели и погрубели, разлохматились по краям. Переворачивать их можно было, только основательно послюнив палец… Я честно пытался читать эту древнюю книгу, но запутывался уже на родословиях «Бытия». Я не знал тогда, как надо её читать! А помочь было некому. Прабабка, жившая с нами, была женщиной хоть и верующей, но совершенно не книжного знания. Родители – не мешали, но и сами ничего не ведали об этом. (Они оба родились как раз в год начала решительного наступления на религию, незадолго до взрыва храма Христа Спасителя).
            Так что – воленс-ноленс – по-настоящему доступными для меня оказались лишь классики марксизма. Да и то не сразу. Прочитав первую главу первого тома «Капитала», я понял, что и здесь ещё не дозрел. И тут подвернулся Энгельс! О степени моего интереса к подобной литературе говорит следующий факт. Однажды я взял брошюру с интригующим названием «Происхождение семьи, частной собственности и государства» и улёгся в ванну. Очнулся от озноба. Я не заметил, как остыла вода!.. Надолго – ох, надолго! – основные положения этой брошюрки стали для меня настоящим руководством к действию. Они были так просты и понятны… Диалектика – дьявольская штука! Вернее, вполне может служить кому угодно, в том числе и Сатане.
            Итак, я уже не только принимал на веру школьные увещевания о единственно правильном учении. Я знал, что оно действительно единственно правильное. И всё уверенней щеголял этой самой диалектикой – в освоенных пределах… Надо сказать, она мне помогает и сейчас, в практической, так сказать, деятельности. Руслан, например, явно всё заметнее предпочитает, чтобы тонкие переговоры вёл я. Сам-то ведь он способен только на элементарные аргументы, ну, и на демонстрацию силы по мере надобности. А различные «мелочи», из которых, между прочим складываются неплохие суммы, утрясать доверяет мне. И, конечно, Система, примененная правильно и не снобистски, способна запудрить хоть и хитрые, но всё равно, в сравнении с профессионалами диалектики, дремучие мозги партнёров и конкурентов…
            Да, а тем временем в школе начались так называемые «ленинские зачёты». Новая, стало быть, форма окончательного оболванивания и засерания мозгов. Каждому предлагалось выбрать полюбившуюся статейку Ленина, изучить её и потом ответить на кое-какие контрольные вопросы. Большинство выбирало проверенную речь перед III съездом комсомола в 1920, кажется, году. И тематика молодёжная, и объём небольшой, и уже тридцать раз обговорена на уроках. Я, как уважающий себя философ, естественно, не мог пойти по такому простому пути. Тем более что в этой речи был момент, с