ОПОЗДАВШАЯ ДУША
Рассказ
Дрóчу в городе знали и недолюбливали. Не потому, что он кому-нибудь навредил или помешал, а вот просто так: ну не такой он был, как надо.
Когда он родился, а родители его были вполне обыкновенные люди, никто и подумать не мог, что ребёнок будет так странно развиваться. Он отличался от других малышей разве только тем, что был не так криклив, не так шумен, он лежал, сидел, ползал, ходил, бегал с каким-то странным сонным выражением лица, а если взгляд его останавливался, то он долго смотрел на что-то привлёкшее внимание – в предмете или человеке.
Сказать, что он дурачок, было нельзя: не так быстро как другие, но всё же он освоил все истины быта, прописанные маленькому существу. Он дул на горячее молоко, охал при виде огня, вовремя просился на горшок, и вообще во всех отношениях с внешним миром был удобным пай-мальчиком.
Странности его первыми заметили родители. Он как бы не обучался всем премудростям на своём опыте или следуя приказаниям взрослых, нет, его мозг как бы делал копию того, что делать нельзя и что делать можно, по наглядным показам взрослых. Причём повторять какую-то истину, уже раз продемонстрированную, не было необходимости: Дрóча снимал копию, запоминал и следовал ей в жизни как автомат.
Поэтому он сразу и быстро научился читать. Вот тут-то родителей и ждало разочарование: несмотря на то, что сын мгновенно запоминал всё прочитанное, он никак не мог соотнести содержание книг с жизнью. Понимание всего свободного от наглядности, всего абстрактного, создание каких-то ассоциативных связей в своём сознании – всё это было ему недоступно. Дрóче всё нужно было показывать, чтобы он что-то понял. Ну а как покажешь «Мойдодыр», «Доктор Айболит», «Приключения Гулливера», я не говорю уж о более поздних «Алгебре» и «Евгении Онегине»! И это несмотря на то, что все тексты Дрóча запоминал с ходу, прочитав или взглянув лишь один раз. Даже кино он запоминал как последовательность движущихся картинок без всякого понимания, почему все вокруг смеются над Бармалеем и лилипутами.
Стоит ли говорить, что Дрóча не умел смеяться, плакал только от боли, ему было неведомо даже чувство обиды и тоски. Он был обделён многими человеческими чувствами, да и был ли он человек. К тем годам, когда Дрóча закончил школу, он производил скорее не отталкивающее, не пугающее впечатление, а ощущение непонятности, что он за существо. Фигура нескладная, к короткому туловищу словно приставлены большая голова и длинные костлявые ноги. Чёрные короткие слегка кудрявые волосы контрастировали с белёсыми бровями и ресницами, под слюнявым ртом еле пробивалось десятка три белёсых же волосков. Уши странной формы, без мочек, похожие на надкушенные пельмени. И взгляд, который вроде бы и смотрел на тебя, и не видел, потому что глаза, как только ты ловил их, отводились в сторону и останавливались неподвижно на какой-нибудь другой точке твоей одежды или предмета рядом с тобой.
В школу он пошёл как все, с семи лет. Но учиться толком так и не начал. В те времена набор учебников для всех классов был стабилен, и почти в каждом доме оставались книги от родителей, либо от соседей. Дрóча быстро прочитал все учебники вплоть до десятого класса, всё написанное там запомнил как фотоаппарат, и ходил в школу лишь для проформы. Когда его спрашивали, он шпарил содержание параграфа как автомат, но задач, примеров решений которых не было в учебнике, решить был не в состоянии. Учителя, завидуя его памяти, отчаялись научить Дрóчу чему-нибудь. Отец, на сына давно махнувший рукой, добился в гороно, чтобы ему дали закончить школу без экзаменов, и Дрóча в своё время получил справку об окончании средней школы, естественно, с одними тройками. Помог при этом, как ни странно, горвоенкомат, когда выдал ему вместо приписного свидетельства «белый» военный билет не годного к воинской службе, а врачи, обследовавшие его, рекомендовали не вмешиваться в «процесс странного развития организма». Лечить Дрóчу везде отказались, так как лечить было не от чего, а для психиатров его состояние было такой же загадкой, как возникновение жизни на Земле.
Своё прозвище он получил в школе из-за своей своей фамилии, да в том возрасте ему и не придавали того обидного смысла, который оно получило в более старшем возрасте. Правда, кличка скоро так приклеилась к нему, что значила только то, что значила – Дрóчу.
С детства он любил гулять. Сначала с отцом, держа его за руку, потом просто идя рядом походкой, не похожей ни на какие другие. Лет с десяти он гулял по городу уже один, заходя в немыслимые закоулки и трущобы. Издалека завидев Дрóчу, почти бегущего с наклонённой вперёд большой головой, размахивающего нескладно длинными руками, со взглядом светло-серых глаз, как будто шарящим по предметам, земле, животным и людям навстречу, многие свистели, гыкали или шлёпали себя ладонью по лбу, поднимая локоть кверху. Со временем и горожане привыкли к его фигуре, внезапно появляющейся вдалеке и исчезающей так же неожиданно. Дрóча часто вдруг менял направление, подчиняясь самому ему неведомой силе.
Когда он не гулял, а гулял он в любую погоду, Дрóча сидел у себя в комнате на стуле, уставившись в пространство перед собой, раскачивался взад-вперёд и что-то мычал. Постаревший отец (мать уже умерла) заглядывал к сыну, спрашивал что-нибудь и, не получив ответа, виновато уходил к себе. Жили они на две пенсии – отца и сына, инвалидную.
С какого-то времени Дрóча стал беспокойным. Что-то происходило с ним по ночам, и он не понимал что. Словно в калейдоскопе, по ночам в его сознании происходил непостижимый для него процесс постоянной смены движущихся картинок, похожих на те, которые он видел в кино. Так как его странный мозг запоминал всё, что попадало в поле зрения его органов чувств, то Дрóча понимал, что в этих калейдоскопических картинках отображался мир и населяющие его существа. Но как этот мир был сопоставим с мозаикой того, что сменялось в его сознании по ночам, этого Дрóча постичь не мог.
И когда он вспоминал, что происходило в его голове ночью (а он понимал, что это происходит в его голове), то не мог найти своё место и в окружающем мире, и в ночном мире своего мозга. Ведь все ночные картинки были для него бессмысленны, потому что в них не было главного, что сразу находил обычный человек – не было самого Дрóчи, как героя этих картинок, героя или действующего лица. Наяву, глядя в зеркало, он воспринимал своё отражение как внешний объект мира, не имеющий к нему совершенно никакого отношения.
Так всё продолжалось бы бесконечно долго, если бы в жизнь этой двухкомнатной квартиры не вошла болезнь. С какого-то времени Дрóча начал слабеть, его прогулки становились всё короче, он уже не сидел, раскачиваясь, на стуле, а лежал на кровати, уставившись в потолок бессмысленным взглядом, и с мычанием поднимал и опускал длинные руки. Отец обратился к врачам, и они вынесли страшный вердикт: лейкемия. Злокачественная форма её обрекала Дрóчу на скорую смерть, Сам он, конечно, этого постичь не мог.
Отец поставил в комнату сына радиоприёмник. Чтобы сознание Дрóчи не переполнялось потоком содержательной информации о политике, спорте и тому подобных бесполезных вещах, он настроил приёмник на третью программу Москвы, которая в те времена в основном передавала классическую музыку.
Дрóча был равнодушен к любой музыке. Очевидно, его мозг не мог расчленить временной непрерывный поток звуков на какие-то дискретные зрительные или речевые образы, поэтому он ничего из слышанного не запоминал, а как можно полюбить музыку, не ожидая каждое мгновение знакомого оборота мелодии, любимой последовательности гармоний или заключительных тактов коды. Произведения же со словами – песни, романсы, оперы – уповали на отклик у человека тех чувств, которые Дрóче были незнакомы.
Но музыка звучала, умирающий Дрóча мычал, поднимались и опускались его руки, количество красных телец в крови катастрофически уменьшалось, и долгие осенние ночи в соседней комнате тяжко вздыхал старик-отец. Кончалась и его жизнь, и не было надежды на новую…
Что-то произошло в мире в тот день. Среди позднего слякотного ненастья, когда то и дело выпадавший снег таял, мешаясь с городской грязью, вдруг очистилось небо, засияло невысокое солнце, и берёзовая роща вдалеке за окном встала как рождественский пирог с чистыми тонкими белыми свечками. Дрóча вдруг почувствовал необычный прилив сил, что-то подвигнулось внутри его существа: он услышал музыку. Он не знал, что это, что происходит, но женский голос пел только для него, и ничего не было в мире кроме Дрóчи и этой колыбельной женщины с солнечным именем. Он ощутил слёзы на щеках, и очень удивился им, потому что ему не было больно. Дрóча чувствовал себя как высохшее дерево с сухими корнями в сухом песке, и вдруг в эти корни неведомо откуда стала поступать живительная влага и какие-то токи заструились по ним, по стволу, к сухим веткам. Жизнь заполняла постепенно всё его сознание, и вот уже появились, набухли и лопнули почки и неведомые клейкие нежные листочки появились на ожившем дереве, и Дрóча уже рыдал, сотрясаясь и захлёбываясь половодьем отчаянных чувств, внезапно открывшихся ему. Он словно увидел себя со стороны, и постиг всю странность и нелепость своего существования доныне, и понял своё уже последнее одиночество и жалость кого-то вышнего к себе. Память его в мгновение вытащила и слепила мысль о Боге, о своей болезни, об ожидаемой так близко его судьбе.
Но не было отчаяния в его душе. Он рыдал, и он был счастлив. Душа его как-то сразу воспарила ввысь и Дрóча разом увидел, что хранила его память.
Все эти бессмысленные картинки, беспорядочно сваленные в кучу в его мозгу, выстроились в строгие и стройные миры. Всё, что замечал и отмечал его мозг, все эти люди, предметы, существа, оказывается, жили своей жизнью внутри Дрóчи, они вступали в человеческие отношения, они рождались, жили и умирали, любили и ненавидели. Это оказались не простые картинки, а кем-то созданные и ненаписанные рассказы, стихи, поэмы, повести и романы, полные человеческого смысла. И он, Дрóча, имел к ним самое близкое отношение, потому что это в его душе зажили эти создания, и это он, Дрóча, каким-то непостижимым образом был причастен к созданию архипелага этих миров.
Дрóча подошёл к окну, распахнул его, широко вздохнул всей грудью, тихо прошептал: – Это я, Господи! – и со счастливой улыбкой шагнул в раму синего плотного неба.
