на фабрике в длительной командировке был. Крупный такой, высокий. Как только не старалась привлечь к себе! Все будто о стену каменную. А я так и взбесилась будто. «Все равно моим будет!» – сама себе поклялась. Всю силу свою на кон положила, душу измочалила, помощи у духа нечистого просила. Сдался Николай, не устоял.
Какая у нас страсть была! Он с ума сходил, я просто таяла в его руках. Такие острые, яркие чувства мало кому доступные. А мы просто купались в них, готовы были неделями не вылезать из постели. Все это подогревалось снадобьями заветными, да ягодой приворотной. Он ничего не знал. Ласковый, будто теленочек, жаркий.
Когда закончилась его командировка, уехал он служить на границу. Признался, что у него жена и двое детей. Но я-то знала, что никуда он от меня не денется. Писал мне письма заказные, длинные. Встречи желал долгожданной. Вскоре вернулся к нам в город, и все закрутилось по-прежнему. Но мне этого было мало. Поставила ему условие жесткое – или я выхожу за него замуж, или… Он пропал, и вскоре прислал телеграмму. Звал к себе в Белоруссию в военный городок. С женой развелся, детей бросил. Все ради меня.
А мне видение было. Нельзя за него замуж выходить, несчастлива буду. Да только сама не могла без него жить, без ласки его, без глаз ясно-голубых, без рук нежных и чутких. Бросилась к нему, ни о чем думать не желала, всем жертвовать готовая была, лишь бы всегда рядом быть. Поженились с ним, и стала я женой командира. Весь гарнизон на свадьбе гулял, я будто королева на балу. Офицеры глаз не сводят, начальники на танец в очередь выстраиваются. Да только не смотрю ни на кого. Вот он мой Коленька ненаглядный, любовь единственная, неповторимая. Счастлива была до самого края.
А годы шли. Мне уже за тридцать далеко, а детей все нет. И стала я духа о ребеночке просить, мужа зельем особенным поить. Через полгода понесла, почуяла в чреве жизнь зарождающуюся. Радость великая была, ждали мальчика пригожего, синеглазого.
Тут война началась, бомбежки страшные. Николай со своим гарнизоном одни из первых бой приняли. Нас, гражданское население, эвакуировали. Где поездом, а где и пешком шли, пробирались на восток. А немец наступает, следом танки идут, мотоциклисты. В лесах прятались, ягодами, грибами да травами питались, к своим в тыл пробирались. Вышли к Витебску, там эшелон с ранеными на восток шел. Я к начальнику поезда, возьмите мол. А живот уже большой, заметный. Взяли меня санитаркой за ранеными глядеть, воду греть, бинты стирать да перевязки делать. Вот тут я и развернулась. Пока ехали с задержками, три недели до Новосибирска добирались, я многих на ноги поставила. На перегонах долго, по несколько суток стояли. Так я в поле травы собирала, в лесах коренья полезные выкапывала, в ступке сухие стебли толкла. Начальник мне благодарность выразил, сокрушался, что оставить не может.
Наконец приехали на конечную станцию, всех по госпиталям развезли. А я в село к родителям отправилась. Отец да бабушка умерли к тому времени, мама одна осталась. Детей, кроме меня больше не было. Как увидела мой живот в крик: что ты наделала, кого миру явить вздумала? Объяснила, что не будет нормальным ребенок, что урод в лоне материнском обретается. Я в слезы, не верю, что от Коленьки моего ребенок ненормальный родится.
Вскоре похоронка на него пришла. Погиб смертью храбрых защищая отечество. Взвыла я белугой, от горя на стену лезла, с жаром в постель слегла. Так тяжко, так горестно душа сокрушалась! Тут срок рожать подходит, а я в бреду мечусь горячечном, света белого не вижу. Мама роды принимала, двенадцать часов не хотело выходить чадо. Я от боли изошлась вся, кричала страшно, смерть призывала от мучений меня избавить.
Да только кончилось все разом. Заскулил ребеночек, забил ножками. Завязала, обрезала пуповину мама и тут увидели мы, что мальчик скособоченный родился, с травмой родовой. Припал жадно к груди моей, глаз не открывает. Испугались мы, думали, слепым родился. Оказалось немой и хромой к тому же. Я, как и хотела Васенькой его назвала. И таким он для меня желанным, родным был, столько я сходства с мужем своим любимым видела, что на остальное и внимания не обращала. Знала – кара это за грехи мои тяжкие. За блуд и гордыню, за то, что разлучницей стала, столько людей ради корысти своей несчастными сделала. И приняла я наказание то жестокое, приняла безропотно и смиренно. Поняла, что крест это всей моей жизни и не будет избавленья до конца дней моих.
Власьевна насупила седые брови, опустила голову. Видно было, как непросто даются ей воспоминания.
– А потом что? – Светлана слушала с вниманием, искренне сопереживая несчастной ведунье. – Разве ничего нельзя было сделать? Хотя бы немоту и хромоту исправить?
– Нет, девонька! Я и по врачам его возила, и к костоправам. Нельзя трогать, сказали. Родовые травмы дело серьезное. Они за жизнь разгульную даются, за распутство. За то, что берешь тебе не принадлежащее, а других страдальцами делаешь. За твои наслаждения дите расплачивается. И чем ниже падение, тем страшнее кара, то закон строгий. Я, несмотря ни на что Васеньку и читать и писать выучила. Слышит он хорошо и все легко понимает. Пока на фабрике работала, он со мной. И в квартире приберет и обед сготовит. В школу не брали, так я его к одной торговке на рынке пристроила молочные бидоны да банки со сметаной носить. Мальчишка-то он крепкий, сильный был, весь в отца своего. Мама к нам приезжала, без слез на него смотреть не могла, меня за прошлое укоряла. К себе забрала в деревню, трудно ей было с хозяйством управляться. Найди, говорит, себе мужика, все старость не одной встречать. Мне уже под пятьдесят было. Случались кавалеры конечно, но не трогали сердце, не зажигали огня. Хоть и нравилось им головы кружить, но с женатыми не связывалась больше.
А тут и люди прознали о чародействе моем. Со своими горестями приходить начали. Стала я им помогать по силе своей. Благодарили кто чем, как могли. Жили бедно совсем после войны.
Привязался ко мне бухгалтер пожилой, одинокий. Все замуж звал, в любви до гроба клялся. Да не рассчитал возможностей своих. Я-то когда в раж, исступление плотское войду, ни пощады, ни милости не даю, обо всем на свете забываю. В неистовстве до буйности, до беспамятства себя довожу, мужчину всего наизнанку выворачиваю, по несколько часов кряду в упоении безумном нахожусь. И не сдюжил он, в первую же ночь сердечко не выдержало. Лежит в моей постели неживой, остывший.
Что потом началось! Все на меня ополчились, на фабрике общественное порицание, презрение всеобщее. Укатала, мол, мужика змея подколодная. Бабы в крик: ведьма она! Я вещи собрала и бегом из города. К маме, к Васеньке моему в деревню. Дояркой в совхозе работала, в передовики выходила. Про утехи любовные и думать боюсь. Мужчин после войны мало в селе, все на пересчет. Женщины с ума сходят, за каждого инвалида держатся крепко, любую соперницу разорвать готовы. А те, как назло, на меня внимание обращают, в темном углу прижать норовят. Я хоть и в годах уже, а цвету как хризантема осенняя. Кипит во мне огонь неугасимый, влечет страсть жаркая. Чую, не смогу устоять, плавится все внутри, соком отекает. Знаю, не кончится добром такая мука, горе, несчастья впереди ждут, если не остановлю пыл свой неутолимый. Взмолилась к духу, пламя блудное унять просила, чтобы в покое меня оставили, не искушали. До того дошло – думать ни о чем не могу больше, только бы на сеновал заманить кого-нибудь. Знала, подождать, потерпеть надо было.
Но не устояла. Инженер с маслозавода, герой-орденоносец, бравый такой с усами подвезти меня предложил, я как раз с поляны земляничной возвращалась, ягоды два ведра набрала. Не доехали мы до дома, свернули на лесную опушку.
Целый месяц я будто в небесах летала. Ночи жаркие, безудержные, лихие. Но вдруг замечать стала, что остывать начала. Яркость красок поблекла, как-то неинтересно стало. Тот подо мной с ума сходит, в прострации полной находится. А у меня равнодушие открылось. Смотрю, истощал весь, глаза горят. Вижу, что и мужик так себе, и табачищем от него разит, и потом козлиным. Неприятен стал. Хотела с ним расстаться, он ни в какую. Жить, говорит, без тебя не могу.
Тут жена его о нашей связи узнала. Донесли люди добрые. А баба вредная, отчаянная. Мелкая как выдра, рябая да злобная. Подкралась ночью, сарай запалила. Мы выбежали, тушить пытались. Огонь на дом перекинулся, сгорело все дотла. Еле успели вещи, документы забрать. Денег-то у меня, украшений золотых много было, с города еще откладывала с зарплаты, а в основном с дел ведовских. В саду под кустами малины клад в земле прятала. Выделили нам в совхозе материальную помощь, обещали дом новый построить. А только решили мы с матушкой, что другое село искать надо. Не будет здесь житья никакого.
Пожили немного у знакомых хороших, присмотрели избушку в дальнем селе, где никто нас не знает, да и приехали сюда. Скоро уж полвека будет, как здесь живем, – Власьевна ополоснула Светлану теплой водой, вытерла насухо, укутала свежей простыней.
– Вот это жизнь у вас, бабушка! А как же Василий?
– А что Василий? Он с рождения к женскому полу равнодушный. Будто мне в наказанье. Маленький был, я о внуках мечтала, не знала еще. А потом выяснилось, – все, на нем наш род кончается. А у меня после пожара бородавка на щеке безобразная вылезла. И все мысли распутные ушли навсегда. Добилась, чего просила. И жить легче стало. Так чародейством да гаданием пробавляюсь. Лечу иногда, что по силе моей, больница далеко, вот ко мне и идут.
Хоть чем-то людям помочь. Вину перед ними громадную чувствую, искупления прошу. А Паисий меня в храм не пускает, к таинствам дорогу закрыл. Да я его понимаю, каноны церковные такого не позволяют. Хорошо анафеме не предал. Господь, он ведь не для праведников на землю пришел. Грешникам путь открыть, избавление принести, долю, судьбу для них изменить, в стремлении к жизни райской помочь, страсти, пороки одолеть, душою очиститься.
Вот тебе открылась, как на исповеди. Ведь, чую, помирать скоро. А сама не справлюсь, не позволят мне. Тебя Бог послал, вижу. Ничего не скажу более.
– Да чем же я помочь могу, бабушка?
– А ничего не надо. Делай то, зачем пришла. Силы
