- Кем я был? Могильною травою? - И пауза… Пока не отозвалась на непонятные вопросы и снова услышала: - Хрупкой галькою береговою? Круглобоким облачком над бездной? - Уловила, что это – стихотворные строки и подумала: чудак какой-то… что ему ответить? Но с того конца «связующей нити» снова донеслось: - Ноздреватою рудой железной? И незнакомец рассмеялся. - Простите, но, наверное, Вы ошиблись номером… И хотела водворить радиотрубку на базу, но «голос» словно увидел мой жест и заторопился: - Подожди, подожди, не клади трубку! Галина, это я, я, бывший режиссер Илья Дорош, помнишь такого? - Ой… Ну, как же… Конечно, - забормотала, - Но… - Давно не виделись, да? – И помолчал. – А уже двадцать два года, так что встретимся и не узнаем друг друга. - Да нет, почему же… Ты был… - Каким был, того уже нет, - снова рассмеялся: – Сдается мне, что стал я другим, поэтому и захотелось с тобой встретиться. На мой вопрос, как узнал мой номер телефона, ответил, что от оператора Сашки, с которым случайно столкнулся на улице, и вот теперь: - Так ты не против встречи? - Не против… в принципе. - Почему «в принципе»? Думаешь, что опять буду спорить? - Да я не боюсь споров, наоборот… так что, если хочешь, давай… И мне показалось, что он вздохнул с облегчением:
Ну, а теперь - к дневниковым запискам. Есть ли в них хоть что-либо об Илье? Ведь не о всех писала, а только о тех, кто чем-то зацепил. Он сказал, что не виделись двадцать два года, значит, полистаю странички за 1995 год… Ага, вот: «Илья Дорош. Слава Богу, взяли еще одного режиссера, и теперь мне станет легче.» Но записей мало, всего три. Значит, только вначале зацепил, а потом… А жаль, как бы сейчас пригодились… Итак: «После недельного обучения нашему ремеслу Илья сидел за пультом и в прямой эфир выдавал беседу, по ходу которой надо было с пюпитров показать несколько фотографий, иллюстрирующих слова выступающего. Казалось бы, что может быть проще? Но одну он включил, когда та была оператором еще не сфокусирована, а две другие не тогда, когда это было нужно, и выступающий, в растерянности глядя в камеру, замахал руками, что-де не та, мол, не та… и замолчал в ожидании нужной. Накладка… После передачи по коридору он шёл мне навстречу и улыбался: «Ну и что… что тут такого? Подумаешь…» Что ж, и впрямь: что ж тут такого… для первого-то раза, но что будет дальше? Ведь работать за пультом в прямом эфире может далеко не каждый, а в Илье есть некая суетливость, которая меня и настораживает». Потом мои предположения подтвердились.
И вот мы – в парке, куда я приходила позавчера… как и каждую весну, в апреле, чтобы полюбоваться зацветающими ясенями. Но Илью пригласила сюда совсем не за этим, - кажется, он был не из тех, кто способен любоваться этой хрупкой мимолётной красотой. И вот как всегда при встрече - первые вопросы-узнавания: а помнишь?.. а не забыл (ла) как?.. а его (её) помнишь?.. а как ты теперь? И оказалось, что живёт он с семьёй в Астрахани уже лет пятнадцать, а сюда приехал к родственникам, - «Надо же навестить родню, а то… да и в город босоногого детства, чтобы…» - Чтобы что? – удивилась, всё еще воспринимая его тем, прежним. – Ведь помнится, ты не любил оглядываться в прошлое и смотрел только вперед и только в будущее. Илья вроде бы немного сконфузился и, коротко взглянув на меня, предложил присесть напротив памятника, чьим именем назывался парк. Присели. Помолчали. Но пауза затянулась и я, чтобы заполнить её, спросила первое подвернувшееся: - Илья, а что за строки ты декламировал по телефону? Что-то не припомню, чтобы любил поэзию тогда, когда... - Когда был дураком, да? - Ну, что ты? – улыбнулась, - Никто дураком тебя не считал, так чего ж ты так… о себе… вдруг? Он резко встал. Прошелся туда-сюда перед скамейкой, остановился напротив: - «Вдруг» говоришь? Я удивлённо взглянула: - А что… не вдруг? Он снова прошелся, но присел: - Знаешь… И умолк, уставившись на деревянную скульптуру «Иванушка-дурачок с рыбой». Разглядывает… Понравилась? Спросить? Нет, не буду, может он и не видит её, а что-то вспомнил и...Но он продолжил начатое: – Вдруг можно поймать рыбину, а моё «вдруг» растянулось на долгие годы, – улыбнулся: - Знаю, что не понимаешь, о чём я… И встал, жестом пригласил идти. Какое-то время молча шли по аллее стройных, вытянувшихся деревьев с почти черными стволами, кроны которых мётлами тянулись в небо. Красивые деревья. И особенно теперь, когда распушились их соцветия, хотя листьев еще не видно. Да и название ласковое, теплое – ясени. Вчера в Интернете вычитала, что по христианской легенде воду для первого омовения Христа подогревали на ясеневых дровах и поэтому… - Не знаю, как и почему это началось, - прервал Илья моё любование ожившими ясенями: - А, впрочем… - И остановился, взглянул с прежней беззаботной искринкой во взгляде: - Может, когда однажды… Лет пять назад это было. Ехал в поезде, мой молчаливый попутчик почитал-почитал какую-то книжку, потом бросил на столик, опустил полку, постелился и лёг, а я… Вначале смотрел в окно, думал о предстоящем, а когда стемнело, взял в руки эту самую книжонку… стихи какого-то Кедрина, раскрыл, прочитал первое попавшееся: «Кем я был? Могильною травою? Хрупкой галькою береговою? Круглобоким облачком над бездной? Ноздреватою рудой железной?..» Прочитал это и подумал: ерунда какая-то… Раз родился ты человеком, значит им и был. Бросил книжонку туда, где лежала и тоже лёг. - Значит, то был Кедрин, когда ты – мне… Помню, что он с войны возвратился, что писал потом о природе… но вскоре трагически погиб. Когда-то читала его, и кое-что знала наизусть, а теперь только и осталась незабытым: «Как быстро следы человека стирает природы рука!» - Да, да, - оживился Илья. – Вот именно, стирает! И так быстро. - Неожиданно замолчал, глядя под ноги, остановился: - Но как же мы… как же я не думал об этом в ту пору, когда у вас… когда был молодым! - Не хочешь ли сказать, что стихотворение Кедрина перевернуло твою жизнь? – пошутила. - Нет, не хочу, - усмехнулся: - Тогда я бросил не заинтересовавшую меня книжонку на столик и лег спать, но… - Жестом пригласил повернуть в соседнюю аллею: - Но когда ночью просыпался, то каждый раз почему-то сразу всплывали слова из прочитанного «Кем я был? Могильною травою? Хрупкой галькою береговою?..» И каждый раз отмахивался от этих навязчивых слов. И каждый раз казались они мне чем-то вроде ночного наваждения, но к утру... Когда надо было уже выходить, почему-то книжку ту взял с собою, тем более, что сосед сошел еще ночью и потом... Но тут зазвонил мобильник Ильи и он, извинившись, отошел к соседнему ясеню и начал что-то объяснять звонившему.
И еще одна моя запись о бывшем режиссере из тех, молодых его лет: «Странный Илья… а, вернее не столько странный, как зацикленный на каком-то стремительном беге в поисках всё новых и новых впечатлений. Да еще этот его любимый афоризм, который слышала не раз: «Нельзя препятствовать выработке гормонов радости эндорфинов, которые положительно сказываются на настроении и самочувствии, и нельзя отдаваться чему-то полностью, а то сгоришь.» И у кого только вычитал? Но в те несколько месяцев, что у нас работает, этому и следует, - при монтаже сюжетов не всматривается в кадры киноплёнки кропотливо, как я, поэтому в сюжетах неожиданно мелькают непонятные кадры; при записи концертных программ переключения камер делает, не обращая внимания на ритмику звучания музыки, да и во время дежурных передач в эфир часто летят банальные накладки. Когда недавно попробовала ему объяснить, что, мол, в нашей профессии надо быть особенно терпеливым, выдержанным и аккуратным, то он, глядя на меня с улыбкой, всё помалкивал, а потом встал, махнул рукой: «А-а, всё это ерунда. Всё это не стоит выеденного яйца. Вот если бы…» И тут же начал разворачивать предо мной картины своих предполагаемых «деловых свершений». А был красив, - высокий кареглазый блондин с чуть вьющимися длинными волосами, поэтому его как-то сразу мои ассистентки прозвали модным тогда французским артистом Пьером Ришаром. Да и суть его была схожа с персонажами его героев, - временами… и даже часто проскальзывала в его поступках какая-то наивная безоглядность, которая меня, вечно анализирующую каждый свой поступок, даже шокировала.
Илья сунул телефон в карман, подошёл ко мне: - Извини, дочка звонила. Проблемы у неё… - Махнул рукой: - А, впрочем, моя жизнь без проблем не бывает. Взглянул меж крон ясеней в просвет голубейшего неба и тихо, отделяя каждое слово малыми паузами, продекламировал: - Есть много звуков в сердца глубине, неясных дум, непетых песней много, но заглушает вечно их во мне забот немолчных скучная тревога.» Не так ли? - Так, так, - усмехнулась. – Но, кажется, эти строки не Кедрина… по глубине, да и по стилю. - Нет, не Кедрина… - Остановился, взглянул на крону ясеня. – Но понимаешь, именно он открыл для меня поэзию. - И почему-то улыбнулся, словно извиняясь: - И даже не столько поэзию, а… - Подошел к ясеню, прислонил ладони к его темно-серому стволу: - Тогда из его, показавшихся мне странными строк: «Кем я буду? Комом серой глины? Белым камнем посреди долины? Струйкой, что не устает катиться? Перышком в крыле у певчей птицы?» в меня и начало входить… во мне стало прорастать то, что постепенно изменяло восприятие, отношение ко всему окружающему и я начал понимать... - Отошёл от ясеня, и мы снова пошли вдоль аллеи: - Нет, не понимать, а чувствовать природу… и не только природу, но и всё, что видим, осязаем, что рядом... всё это связано со мною и какой-то частицею селится во мне ежечасно, ежеминутно, и если этого не отвергать, то… - И как давно… - прервала его и чуть помолчала, подыскивая подходящее слово: - И как давно это с тобой приключилось? Но он не уловил легкой иронии вопроса и, сделав несколько шагов, повторил конец своей фразы: - И если не отвергать этого, то мир станет совсем другим. – Остановился. Посмотрел на меня вопросительно: - Что, разве не так? - Илья… - Я опять улыбнулась, но на этот раз ласково, извиняясь за иронию: - Понимаешь, во мне не случалось таких внезапных перемен… - И, заметив, что он хочет возразить, поспешила исправить: - Ну, хорошо, не внезапных, а даже постепенных, поэтому не могу… не знаю, что тебе ответить. То, что мы должны «в одном мгновеньи видеть вечность, огромный мир - в зерне песка, в единой горсти – бесконечность и небо - в чашечке цветка…» так эти строки… - Какие точные, ёмкие и… прекрасные! – воскликнул Илья. – И чьи? - Вильяма Блейка, английского поэта. Так вот, эти строки были записаны мной в дневнике еще в шестнадцать лет, а, значит, уже были моей сутью, и только подтвердили… - Да, знаю, знаю… И подпрыгнув, хотел сорвать кисть цветущего ясеня, но не
