удалось. Тогда ступил на скамейку и осторожно стал дотягиваться до нижней ветки, чтобы… Да, Илья и впрямь стал другим, вернее, лицо… И как же сейчас ярко смотрится он в своём черном свитере на фоне этих трепещущих светло зеленых метелок, голубого неба… Но уже сорвал одну, спрыгивает:
- Я видел… а, вернее ощущал это, поэтому тогда и… - Подошел ко мне: - Смотри, какая нежная метёлочка. И скольким будущим ясеням готовит жизнь своими осенними семенами-крылатками! – Разложил её на ладони, слегка пригладил: - Как там у Блейка? Видеть вечность… в цветке?
- «В единой горсти - бесконечность, - взяла метёлку с его ладони, - и небо - в чашечке цветка.»
- Жаль, что такие слова не попались мне в мои шестнадцать… - загрустил: – Ведь родители подсовывали мне совсем другие книги.
- Какие да какие… если помнишь.
- Помню. Книги, подсказывающие, как добиться «денежного успеха»… их слова, «чтобы жить припеваючи».
- Ну, что ж, это тоже неплохо… для мужчины. – усмехнулась. - Правда, борьба за деньги заслоняет восприятие мира таким, каким он тебе открылся потом… А, кстати, - пытливо посмотрела ему в глаза: - наверное, теперь уже сможешь сказать, что приносит большую радость: деньги или «в одном мгновеньи видеть вечность»?
Но Илья лишь рассмеялся и, встав, направился к киоску.
И последняя запись об Илье: «Дорош думает увольняться. Наблюдая за ним эти месяцы, думаю, что он и не смог бы стать режиссером. Правда, за пультом работать более-менее научился, но… Ведь в нашей профессии надо быть еще и психологом, а Илья словно проскальзывает мимо людей, стараясь не заражаться их состоянием, настроением. Интересно было бы узнать: и впрямь ему не любопытны люди, или просто бережет себя? Недавно моя ассистентка попросила: «Пожалуйста, не заставляйте меня с Ильёй Васильевичем работать.» Спросила: «Почему?» «Да он… - запнулась, но всё же договорила: - Да он какой-то… Обращается с нами, ассистентами, как с солдатами и никогда даже «пожалуйста» не скажет.» Попробовала оправдать режиссера, а потом сообразила: зачем?.. Ведь всё равно он собирается увольняться, - несколько раз слышала от него: мало, мол, нам платят, очень мало.»
И всё же, какая темная кора у этих ясеней?.. Но зато оттеняет позеленевшие верхушки вот с таким нежными кистями и голубейшее небо с белыми облаками. Какая красота! Сидеть бы вот так до-олго, запрокинув голову и любоваться… тем более, что Илья почему-то еще стоит у киоска и читает книгу. Купил?.. Но идёт.
- Вот… - подошел с пачкой сигарет и двумя книжками в руке, - купил сборник стихов Алексея Константиновича Толстого, ведь этот парк назван его именем, да?
- Да, его… - взяла книги. – Ой, а зачем тебе две… одинаковых? – невольно вырвалось.
Мягко улыбнулся:
- А для того, чтобы одну тебе подарить… хотя у тебя, наверное, уже есть, да?
- Да-а… - тоже улыбнулась, - но не такая.
- Пусть будет теперь и такая… такой томик. На память. Когда-нибудь возьмешь в руки и вспомнишь непутевого режиссера Дороша.
- Ну, спасибо. Непременно вспомню, непременно. – И полистала книгу. - Когда-то знала из Толстого наизусть несколько стихотворений, а сейчас… - И прочитала первые попавшиеся строчки: - «Есть много звуков в сердца глубине, неясных дум, непетых песней много, но заглушает вечно их во мне забот немолчных скучная тревога…» О! Неправда ли, как раз о том, о чём и мы с тобой…
Но тут опять зазвонил его мобильник. Илья отошел в сторону и сразу раздраженно стал что-то объяснять собеседнику, а я снова обратилась к ясеням... Может, когда-то я была этим жеревом? Жила, как и они целых триста лет, ко мне приходили люди, собирали мои листья, чтобы лечить нервы, потом плоды – от простуды. Ведь не зря же американские индейцы считали, что первые люди появились на ветвях ясеня, да и викинги называли себя людьми ясеня, а свои руны записывали на дощечках из него, так что, если бы и я… Однако, что-то долго Илья разговаривает, наверное, опять дочке что-то советует, ведь молодые – народ упрямый, им надо до-олго доказывать что-то… Но всё, кончил, идёт.
- «Забот немолчных скучная тревога…» Вот-вот, эти самые заботы и заглушают все мои песни. Ты знаешь… - И замолчал. И снова стал ходить туда-сюда вдоль скамейки. Но присел. – Ведь я добился того самого «денежного успеха», о котором талдычили предки. Взял кредит, купил тестомесильную машину, ротационную печь, снял недорогое помещение для двух складов, кабинета и вначале открыл одну мини-пекарню, потом еще одну, еще… Уже шесть их у меня по всему городу, так что дело закрутилось… да и я в нём, как белка в колесе. – Замолк. Красивый у него профиль... и прядь седоватая так ему… - А что в результате? – прервал моё любование. - Вот, сын позвонил…
И снов встал. Сделал пару шагов от скамейки. Возвратился, присел.
– Понимаешь, дети привыкли к достатку и теперь хотят всё больше и больше… - Рубанул ребром ладони по краю скамьи: - Еще и еще, еще и еще, а я… а мне…
- Илья, - притронулась к его руке: - Если говоришь мне об этом, ожидая совета, то мне трудно…
- Да не жду я от тебя совета. Знаю, что выхода нет. Знаю, что надо по-прежнему крутиться, крутиться, хотя у меня от всех этих булочек, багетов, гамбургеров, кухтиани, мадаури, маклакашей… - Замолчал. Глубоко вздохнул: - От всего этого у меня уже…
И ладонями сжал шею.
Эта встреча с Ильёй случилась прошлой весно… но странно! Вроде бы ничего в ней особенного не было, - ну, встретились, поговорили, кое-что вспомнили, он поделился своими раздумьями над поворотами своей судьбы… Вот и всё. Но почему же я так часто возвращалась и возвращалась к ней и тем самым строчкам Кедрина: «Кем я был? Могильною травою? Хрупкой галькою береговою?». Они преследовали меня, словно Илья передал их мне эстафетной палочкой, чтобы я тоже снова и снова пыталась оглянуться на свою жизнь. А недавно, раскрыв подаренный им томик Толстого, полистала и вдруг увидела страничку, в уголке которой наискосок тонким синим фломастером было написано только одно слово: «Помни!», и справа несколькими чуть заметными точками отмеченные строки:
…И просветлел мой темный взор,
И стал мне виден мир незримый,
И слышит ухо с этих пор,
Что для других неуловимо…
И всюду звук, и всюду свет,
И всем мирам одно начало,
И ничего в природе нет,
Что бы любовью не дышало.
Так, значит, выделил то, о чем мы тогда… Ах, Илья! Какой же прекрасный, незримый мир открылся тебе! Но как трудно совмещать его с тем, в котором живём. И как невыносимо трудно делать это именно тебе.
