Вей, бей, проруха-судьба,
Разбуди слов рябиновый слог,
Постучи в дверь, пораскинь снег
По лесам вех, да по полям рек.
Разбуди слов рябиновый слог,
Постучи в дверь, пораскинь снег
По лесам вех, да по полям рек.
Крохотов жил ровно посередке жизни – ни шатко ни валко. И все в нем было крохотное – мелкие черты лица с беспокойными ноздрями, напряженные ручки, глаза, полуприкрытые вздрагивающими веками. И интересы у него были маленькие – разузнать в каком магазине масло дешевле, да в каком секонд-хенде выбросили приличный недорогой товар. А как же иначе? Одинокому небогатому 50-летнему холостяку все надо знать, все уметь, чтоб и на случай простуды банка с малиной была заготовлена, и краны в старенькой однушке не протекали, да, и вообще жизнь с путей не сходила бы.
Служил Крохотов почтальоном в районном отделении, к своей работе привык, но думал о ней иронично: «служил Гаврила почтальоном, Гаврила почту разносил». Судьба, словно доведя Крохотова до определенного уровня, положила свою мягкую, но властную ладонь ему на макушку, прошептав: «Дальше – низ-з-зя-я!», и Крохотов подчинился. Он вообще был покладистым, за это и ценили на службе. Бывало, отработает свой участок, вернется в отделение, а его цап-царап:
- Крохотов, мне ребенка вести к врачу, разнесешь за меня? Тут немного. Спасибо. Ты – единственный! Таких, как ты в природе нет!
- Крохотов, голова что-то болит, и дочка с внуками должны прийти. Надо приготовить что-нибудь. Выручи, а? Крохотов, цены тебе нет! Клянусь, дай только с делами разберусь, лично тебе невесту подберу. Какой мужик пропадает! Золото!
- Крохотов, завтра возьми и мою стопку, будь другом! Родственники на дачу пригласили, неудобно отказаться. Мой участок небольшой, быстро управишься.
И Крохотов соглашался. Кротко, безропотно.
Кто-то не волен зажечь свет,
Кто-то не в силах сказать нет,
Радугою стелется судьба-змея,
Пожирает хвост, а в глазах лед,
А в груди страх, а в душе тоска,
Больно ей, больно, да иначе нельзя,
Да только...
Пока жива была мать Крохотов не чувствовал себя одиноким. Совершенно непонятно, в чем выражалась их общность, оба были донельзя молчаливы, но, видно, и вправду есть какие-то узы, связывающие родных по крови людей. Придя домой Крохотов садился ужинать, и чаще всего мать подавала ему любимый суп с сыром и луком, обильно сдобренный перцем, в меру густой и очень горячий. Едва сдерживая нетерпение, он начинал есть, а мать усаживалась напротив и смотрела на него. И тонкие лучики-морщинки расходились от ее глаз к вискам. Потом они пили чай непременно с вареньем из слив-мирабелек. Крохотов любил эти маленькие солнечные плоды с тонкой кожурой.
Жениться Крохотов не мог по причине перенесенной в детстве свинки. Но странно – рок так нелепо и зло подшутивший над ним, будто скинул волнение, сладкое замирающее ожидание любви. «Нельзя, так нельзя – кротко, безропотно согласился он с судьбой и даже вздохнул облегченно. Не будет всепоглощающей радости, но ведь и ревности, и нервов, и страданий тоже не будет.
«Разве нам еще кто-то нужен? Разве нам плохо? – утешал Крохотов мать.
И она, быстро встряхивая головой, отвечала, что нет, конечно же, никто не нужен.
А потом Крохотов остался один. И сам готовил себе сырный суп по маминому рецепту, а мать смотрела на него с портрета на стене, и взгляд ее был спокойным, таким, каким никогда не был при жизни. Будто она радовалась, что покинула, наконец, эту комнату, где тиканье часов отзывалось в пульсе.
И Крохотов свыкся с мыслью, что матери нет, так же, как ранее привык к ее существованию. А затем он привык каждый день начинать с уборки. Сырость упрямо просачивалась сквозь игривые лепные завитушки на потолке, оседала зеленой плесенью в углах, брызгала чернецой на стены. Крохотов -раз-два! – разогнулся, взял влажную тряпку! - шуровал по стенам, стирал абстрактные плесенные рисунки! Но все без толку! В сырость будто вселился бес рисования. С дьявольским усердием она покрывала стены узором из зеленой, желтой, черной, серой и красноватой плесени. Крохотов вел неравный бой, и сырость медленно, но верно брала новые высоты. Запах ее витал повсюду. Иногда Крохотову казалось, что плесень врастает в него, и становилось липко и неприятно.
Однажды Крохотова в очередной раз попросили разнести почту на чужом участке. Но корреспонденции было много, он не надеялся, что успеет все засветло.
На 1-й Северной улице в угловом доме за дверью 36 квартиры послышались частые шаги и детский голос произнес:
- То там?
- Вам бандероль, – буднично отозвался Крохотов. – Дома взрослые есть?
- Мама, - деловито ответили из-за двери. – Она сердитая.
- Зови! – распорядился Крохотов. – Его дело маленькое: пришел-передал-расписались! А там пусть продолжают сердиться дальше.
Фиолетовая дверь осторожно отворилась. Из нее вначале показался чумазый острый нос, затем два любопытных черных глаза и наконец, фигурка девочки лет пяти в длинном разноцветном платье. Позади нее стояла высокая женщина с красивым, но каким-то недовольным лицом, словно у нее болел зуб. Одета она была так же как дочь в длинное, но уже цветастое платье.
«Цыгане что ли?» - промелькнуло в голове Крохотова. И словно в подтверждение его догадки, женщина резко что-то сказала девочке, и почтальону показалось, будто слова ее рассыпались горстью мелких камней.
- Вам бандероль, - повторил уже матери Крохотов. Женщина продолжала смотреть на него, не мигая.
- Это не нам, - сказала она тихо. – Это хозяйке, наверно. Мы гости.
- А хозяева где? – Крохотов посмотрел на бандероль: Мурзаева И.К. – Бандероль на ее имя.
И вдруг показалось, что от ног его поднимается странное тепло. Женщина говорила с неясным акцентом. Слова она произносила правильно, ни разу не допустив грамматической ошибки, и в то же время каждое из них было словно в капсуле незнакомой речи. Так бывает порой, когда человек хорошо владеет чужим языком, но все же обкатывает слова так, как привычно родной речи.
- Вы можете расписаться в получении? – спросил Крохотов. – Когда они придут, тогда и передадите. Или хозяева уехали надолго?
- Нет, - помотала головой женщина. – Вечером придут. Оставьте.
Смутная опаска промелькнуло в душе почтальона. «Лучше бы вернуть бандероль напарнику, пусть сам разбирается». Но почему-то сладко отяжелели веки.
«Сморило меня никак? – успел подумать он и почувствовал, как ноги его становятся ватными…
Очнулся он на полу в кухне. Спину уютно подпирал какой-то мешок, а цыганка сидела напротив, разложив вокруг себя голубую цветастую юбку. Девочки не было.
- Не бойся, - засмеялась женщина и протянула Крохотову маленький темный стакан, наполненный зеленоватой жидкостью. - Пей!
Он покорно выпил. Жидкость была пахучая, пряная на вкус и очень терпкая. Мгновенно стало горячо.
- Это зверобой и еще много чего. Не бойся – повторила она. - Плохо не будет. Меня Айна зовут. Знаю, зачем пришел.
- Я-я?! – пролепетал Крохотов.
- Молчи! – цыганка так резко повела рукой, что он отдернулся. – Смотри на меня. Слушай! Плесень уйдет! Тоска уйдет. Женщину вскоре встретишь. Хорошую. Не старую еще. Но детей не будет. Ни к чему они вам. Женись на ней. Она – соль и мед в твоем доме будет. Ей доверишься, холод уйдет. Жить будете долго. Сами себе и дети, и взрослые. И на жизнь будешь смотреть веселее. Но, смотри, не пропусти. Иди.
- Я-я,м-м – мекал Крохотов, растерянно озираясь кругом.
- Иди! – Айна сунула ему в руки бандероль. – Вернешь напарнику. И не разрешай на себе ездить. Уважения не будет.
Она помогла ему подняться, вывела в коридор и так же резко вытолкнула за дверь. Девочка стояла у стены и щурила глаза. Она уже не была чумазой, и волосы ее были заплетены в две тяжелые длинные косы.
- Дае? (мама) – тихо сказала она.
- Со мАнгэ тэ кирА? (что мне делать?) – почти сразу же ответила женщина и как-то сникла.
Крохотов не помнил, как он очутился дома. Будто какая-то сила перенесла его на кровать. Он не помнил ничего и, не переодеваясь, провалился в сон, прижимая к себе злосчастную бандероль весом в 433 грамма.
На следующее утро он проснулся посвежевшим. Голова была ясной, ноги не подкашивались. Лишь во рту был слабый пряный привкус, как будто долго настаивали черный перец с какими-то травами.
[justify]Первое удивление случилось в ванной. Он увидел в зеркале взъерошенную пегую голову человека в пижаме! Но он точно знал, что не переодевался. Второе удивление подстерегало в комнате. Одежда была аккуратно сложена на стуле. Крохотов
