Дорогая моя.

Дорогая моя
Растрепанные волосы. Распахнутый халат. Мятая сорочка. Обвисшая грудь. Она бежит. Догоняет. Хватает. Я увертываюсь от острого ножа, зажатого в ее дрожащей руке. Смеюсь – в уверенности, что это веселая, хоть и необычная игра.
Мою маму положили в лечебницу для душевнобольных. Меня распределили в провинциальную школу-интернат. Мы расстались.

* * *
Хороший день. Свежее утро. Легкий морозец щиплет нос и щеки. Перебираемся перебежками. Главный корпус – столовая – спальня.
В столовой праздничный обед. Новогодний. Густой борщ, мясо, каша и чай с пирогом. Мне досталась зачерствелая краюха. Посыпала ее сахаром, получилось вкуснее.
– Так, все, встали! – голос воспитателя. Громкий, зычный. Он приехал в нашу школу недавно. По распределению. С ним молодая жена и ребенок. Живут на территории интерната, в каптерке; ждут, когда освободится комната в поселковом общежитии. (Перед его приездом чулан очистили от старого хлама, вымыли пол хлоркой и внесли кровать.)
Наверное, в салфетку серединку пирога он завернул для семьи. Потом улучит минутку и сбежит от нас. Обнимет жену, поцелует дочку. Уже несколько дней они не выходят из своей комнатушки. Девочка температурит. Жена кашляет. (Простыли?) Мы все видим. Слышим. Следим за ними. Облепим с улицы обледеневшее стекло, растопим дыханием дырочку – и смотрим. Разглядываем их. Она у него красавица! Но злая. Заметит нас, погрозит кулаком и занавесит окно одеялом. Ненадолго. Тяжело жить в коморке без белого света.
Думаю, он плохо учился в институте. Иначе не попал бы в нашу глухомань. Вокруг территории интерната, за высоким каменным забором – гектары невозделанных полей. Красиво. Весной они зацветают большими красными маками.
Небольшой рабочий поселок – один маленький магазин, торгующий мылом, хлебом, водкой, и пять приземистых домов-пятиэтажек – начинается там, за полями, за проселочной дорогой, за тихой рекой. В поселке живут вольнопоселенцы. И зэки. Они присланы с «большой земли» на стройку консервного завода. И те, и другие спешат. Очередная пятилетка завершается. Не успеют. Учителя и воспитатели школы только про недостроенный завод и говорят. Им что с того, успеют или не успеют? Просто говорить больше не о чем.
Где-то далеко остались большие красивые магазины. Телевизор. И метро. Хорошо помню широкие улицы. Шумных людей. Аппараты с теплой газированной водой. И кажется мне, что тот мир был прекрасным.
– Встала. Быстро! Встала и пошла! Нечего тут нюни распускать.
Он толкнул меня сапогом. Не больно. Приехал недавно, а освоился быстро; старшие товарищи подсказали, как правильно обращаться с нами, интернатовскими: «Перед тобой – стадо баранов. Тупых и наглых. Ты их – плеткой, не стесняйся».
Наверное, они правы. Если бы Петр Валерьевич не поддел меня под ребро, я еще долго валялась бы, уткнувшись носом в снег. Одноклассники раскатали каток. Все проехали, смеясь. Я споткнулась, обняла липкий сугроб и расплакалась, вспомнив теплый дом.
Вскочила. Побежала за остальными. Спешим. Сегодня много дел. Через час – баня. А вечером – карнавал. За лучший костюм – подарок. Мы его видели, большого рыжего зайца. Он мне снился. Мягкий, плюшевый, с морковкой в лапках. К картонной короне нужно успеть приклеить серьги-висюльки. Я – принцесса.
В предбаннике холодно. Быстро раздеваемся. Сбрасываем с себя грязные вещи. Платья, чулки, майки, трусы. Дежурная по классу сложит все в мешок и унесет в прачечную, которая находится по соседству, через стенку. Свои трусы я пометила. Вышила на них букву «а». Если повезет, то через неделю, после очередной «помывки» я их найду. (Наши учителя между собой баню называют «помывкой». Почему?)
Десять резиновых шлангов, из которых течет горячая вода. Набираем воду в тазики. Из тазиков моемся. Брызгаемся. Смеемся. Тепло. Не спешим. Но он торопит. Ругается за дверью.
Зашли в одну дверь, вышли через другую. Все правильно. В предбаннике грязно и холодно. В раздевалке – уютно и тепло. На лавках лежат чистые вещи. Платья, майки, трусы, чулки (меняем раз в неделю). Стоим голые. Ждем. Петр Валерьевич разглядывает нас, отечески улыбаясь. Напротив меня задержался. Из вороха белья выбрал неизношенные трусы и новую майку. Почувствовала, что краснею. Обхватила рукой плоскую грудь.
Девчонки обратной дорогой подтрунивают надо мной: «Он тебя захотел», – смешно дуют в уши. Наслушались от старших глупых разговоров.
Говорят, учителя по ночам приходят к большим девочкам. Их спальни в другом крыле корпуса. К тому (заднему) крылу ведет не наша лестница, а на первом этаже, между нами и ими, сидит ночной дежурный воспитатель. Так что не проверить, правду ли говорят; не подсмотреть, не подслушать. Через него не прошмыгнуть.
Приходится верить на слово, а девчонки любят приукрашивать. Они говорят, что Филипп – завуч – обязательно женится на нашей Тане, как только та получит аттестат. Посмотрим. Скоро выпуск. Если так, она поселится в его квартире. Родит ребеночка. Станет счастливой. Она очень красивая. И добрая. И милая. Господи, сделай, пожалуйста, чтобы Филипп женился на нашей Тане.
Моя корона великолепна! Ни у кого такой нет! Ни у Светы, ни у Даши, ни у Лельки. Они, как и я, тоже принцессы.
На тряпичные бигуди накрутила волосы. Пока шла (от банно-постирочного комплекса к спальному корпусу для девочек пять минут тихого ходу), они подсохли. Мне повезло, у меня волосы непышные, сушатся легко, накручиваются быстро, а Лелька, сидящая напротив (наши кровати рядом), до вечера будет мучиться. Она еврейка, в младших классах ее всегда стригли под Чапаева.
– Давай, помогу. – Просушиваем наволочкой ее непослушные завитки, прядь за прядью.
– Спасибо.
Мы опаздывали. Я и Лелька. (Черт меня дернул предложить ей помощь.) В актовом зале включили свет. Зажглась люстра. И елка. Из окон спальни видно, как подтягивается народ. Девчонки-старшеклассницы идут не спеша, парами. Наши бегут галопом, гурьбой. Спотыкаются. (Скользко.) Налетают друг на друга. Путаются в карнавальных костюмах.
Из-под матраса достала черный карандаш и тушь.
– Откуда у тебя? – округлила глаза моя подружка.
– Нашла, – соврала я.
Мамина тушь, ее карандаш. Я успела их взять с собой, когда меня увозили из квартиры. Прятала сокровища несколько лет. Вот теперь пригодились.
Лелька хлопнула дверью. Позавидовала. Поняла, что лучшая принцесса – я! Брови – домиком, волосы – локонами. Заяц – мой!
В парадную дверь не вошла, не протиснулась. Загородив проход, толпились воспитатели, нянечки, учителя. Локти в нос. Гляжу поверх. Вижу своих. Водят широкий шумный хоровод вокруг пышной елки.
Подобрав подол длинного платья, обежала здание. Пожарная лестница. Черный ход. Не свалиться бы с обледеневших ступенек. Дверь раскрылась нараспашку. Меня ждали?
В проеме Петр Валерьевич. Не хмурый. Улыбаясь, спрашивает: «Где была, красавица?» За ним сцена и тяжелый бархатный занавес, за которым – праздник… Свечи-гирлянды. Большие валенки, маленькие туфельки.
Сломались самодельные шпильки, треснули, выскочили из волос; накренилась набок картонная корона. Замерзли руки, покрылись цыпками – запихнула их в карманы пальто, грею. Стою смирно. Обежать воспитателя не решаюсь. В главном здании интерната, учебном корпусе, есть карцер. Я его видела. И Лелька видела. Если спуститься с первого этажа в подвал, уткнешься в железную дверь, на которой висит огромный замок. Не ржавый, хорошо смазанный маслом – замок часто открывают, дверью пользуются.
До какого-то времени я думала, что «карцер» – это комната, обычная маленькая комнатушка под лестницей, как чулан, или каптерка, в которой хранится старый хлам. И Лелька так думала.
Однажды мы с ней тихо играли под лестницей: наряжали глиняную куколку в нежно-зеленую одежду, юбочку и кофточку, белыми швейными нитками подвязывали «молочные» листочки (в саду распустились яблоньки). Железную дверь открыли завуч и дворник, крепко выругались и зачем-то спешно ушли наверх; по ступенькам над нашими головами гулко протопали тяжелые шаги. В приоткрывшийся дверной проем заглянули не из любопытства, а по привычке подглядывать. Уткнулись в темноту. Наткнулись на старые швабры. И – мальчика. Он подпирал спиной большой жестяной бидон, в котором летом привозили молоко; он словно боялся, что пустой бидон упадет и выкатится. Мальчик был не из нашего класса, но из нашей школы, мы видели его раньше. Подошли ближе, потрогали руки, лицо. И пожалели о том, что сбежали и не ушли со всеми в актовый зал смотреть надоевший фильм.
Петр Валерьевич согнулся, терпко дыхнул мне в лицо. Резко пахнуло чесноком. Вчера на ужин давали куриные котлеты из протухшего фарша.
Отвернулась. Жадно глотнула свежего воздуха. Защипало глаза – потекла мамина тушь.
– Никому не говори. Будь умницей.
Он поправил мою прическу. Весело спрыгнул со сцены. Подошел к Деду Морозу. Обнял жену.
Мне вручили розового зайца. Приз за лучший карнавальный костюм. Ночью плюшевая игрушка согревала меня теплыми боками. Знобило.
Они разбудили меня криком. Шумом. Сквозняком. (Распахнулась дверь в спальню; раскрылось окно над головой, хлопнула фрамуга.)
– Прасковья, вставай! Посмотришь на червяка, пока он не уполз. Огромного такого!..
Хохот. Девчонки увлекли меня в туалет. Пять толчков. Один рукомойник. Гельминт – длинный и плоский, живой, шевелился у чьих-то рваных башмаков. Чьих? Варькиных? Она выпростала красного гельминта?!
Не успела понять. Навалились телами. Били кулаками. Не скрывая своих искаженных лиц, они жаждали справедливости и возмездия. Розовый заяц третейским судьей сидел на рукомойнике (водрузили заранее). Зимние каникулы начались.
В девять утра пришел Петр Валерьевич. Накричал за неубранные постели (не успели застелить койки). Разозлился из-за разбросанных вещей (нашел в коридоре зайца).

* * *
Шаг за шагом. Приручая. Приучая. Я не хотела в ПТУ.
Использовала. Воспользовалась. Его возможностями и связями. Поступила в престижный столичный вуз. Семнадцать лет.

* * *
Негнущаяся спина. Помидоры перед глазами. Крупные. Спелые. Ящики в руках. Испарина на лбу. Окрик. Обед. Железные миски. Горячие макароны. Теплые опарыши. Мы не брезгливые, мы голодные.
Жаркий полдень. Солнце в глаза. Стройотряд. Советская страна.
К подруге приехал парень. Нашел ее. Обнял. Прижал. Унес. Позавидовала. Я одна. Утерла слезу. Выпила ее компот.
После обеда опять ненавистные ящики. И надзиратели-преподаватели. Смотрят похотливо на наши упругие зады, задранные кверху. Они давно без жен.
Норма за себя и за нее. Подошла машина. Загрузили ящики с помидорами. Закончился рабочий день. Солнце на западе. Девушки запели. Громко, звонко. Спешим в деревню. На водопой. На нары.
Нас разместили в бывшем лагере для заключенных. Барак на сто сорок человек. Весело. Радостно. В деревне дискотека. Наряжаемся. Красимся. Причесываемся. Нам совсем не интересны деревенские парни, простые и неказистые, но своих, вежливых и умных – раз, два и обчелся. На всех не хватает. Идем гурьбой. Моя подруга и ее любимый рядом. Спокойно.
Танцы до утра. Не выдержу. Собираюсь в обратный путь. Черной ночью. Глухим полем. Одна. Топаю. Спешу. Кто-то догоняет. Толкает сзади. Падаю. Не вижу лица, слышу сбивчивое дыхание. В шею. Их несколько. Сколько? Отбиваюсь. Кричу. Умолкаю. Затихаю…