Потом выпадает снег, светящийся и сухой. В метре за разрозненной изгородью проступают следы, выложенные торопливой цепочкой. В шепчущей тишине снег режет картину на серию беглых, из-под обратной стороны кисти, набросков без подписи, выпущенных на ветер из занемевших рук, прочь отовсюду и от усталых прижизненных глаз; и следы путаются, петляют, ведут необ'яснимо откуда в несколько неодинаковых никуда. Странствуя между страниц, нам становится странно и истонченно, и, чаще всего, очень страшно. От проносящихся по периферии изображения пиктограмм разит необратимой кириллицей, ведь печь затопили по черному, а в чайник из голубой глины замедленный и намороченный мракобес еще третьего дня залил чуть ли не сбитень, да так и забыл. От следов же тоже проку ничуть. Сколько ни уходи вдоль их выдавленных пунктиров, кроме перпетуума попеременных ног, что-то путное встретить немногим перепадало. Пусть даже и здесь, в нашем удаленном краю, где безлюдие синонимично погоде, пагоде и, какое-то погодя, вымыслу. Тем более или не менее, не совершенно лишено смысла вернуться в дом и проверить оружие (заряжено ли, не сбит ли, не дай будда, прицел и еще что-нибудь в том же подспудном роде); что я и делаю, возвращаясь, проверяя и убедившись. Ствол у меня довольно тяжелый, зато и бьет, как иногда в спешке не брезгуют отписаться - словно за ними волнуется очередь - тривиальные авторы, наповал. Если стреляешь в голову, на месте лица образуется черная и слепая яма: зверобой продырявленный. Заодно я ставлю на печку кастрюлю с водой для чая. Стою у окошка, смотрю, как летит, кувыркаясь внутри самого себя, снег. Касаюсь пальцем стекла. Тонкая пленка влаги остается истаивать на папиллярном узоре.
Исходя из взвешенных послемыслий, куда-то идя, оскальзываясь и оступаясь, прихожу к ощущению, что из первой главы письма я, какой ни на есть, ни черта не понял. То есть, не уяснил ни сути. Проявите усидчивость, хватит, должно быть, уже болтаться по перспективе. Возьмитесь за словари. Подержитесь за них. К примеру, мало кого оставил бы равнодушным "Трудностей и церковных аппроксимант". Или хотя бы вот "Табуированные Таблицы", чудная антология чарующих методичек, под впечатлением от которых ни единый современный корреспондент не очнется от нормы, на чье становление поколения мертвецов покидали свои сухие кости. Раскройте, да что там, наотмашно распахните весь спектр скобок. Соскоблите кривую клинопись крючковатых кавычек. Пусть снег сотрет с лиц унылую и иероглифическую печать эсхатологии тупикового эвфемизма. Не избегайте правила отмечать стрелочкой повороты сюжетных линий. Линий? Это которые длятся, ветвясь, и звучат, когда насквозь них, невидимый, перетекает ветер? Да, это они. И да, это тоже он, я имею в виду ветер. Но ветер той ночью, едва мы спустили лодку, спустились в нее сами, отпустили страховочный фалинь и выпустили себя на волю волнообразной судьбы, так закрепчал, что никто из нас шестерых не уделил ничтожной доли внимания знаковой ситуации, когда огни святого Эразма на островерхих мачтах отчалили под фиолетовый купол, испещренный россыпями свечений далеко или отнюдь не эразмского, а то и вовсе не именительного порядка. Тот из нас, кто рулил, нахлобучил клобук капюшона по самую взглядную ватерлинию и также оставался чужд геометрии. Нас швыряло и колошматило. Океан был сам ужас. Из глубины поднимались, чтобы проплыть под лодкой, чудовища, мертвецы и рыбы. Нам погружалось в прошлое и слышались голоса. Все шесть сердец бились в синкопической фибрилляции унисона, и душа, визжа, низвергалась в ахиллесово сочленение. Происходящее в целом двигалось и дышало, перетекало и превращалось. Один только сейф драматургическим контрапунктом скучно и офисно оставался якобы не при чем, утло покоясь посередине каноэ. Тут я и увидел или, может быть, уяснил что-то о линиях, поминание о которых выпало вместе со снегом в брезжищий промежуток беседы где-то в верхнем течении непосредственного абзаца. Беснующаяся вода неистовствовала. Воздух рвал крылья в швах захлебывающегося дыхания. Гребцы тщились, стараясь, состариваясь и остывая, превзойти никчемную пустоту усилия, хаотически отмахивая кривые весельным оперением нашего истошного челнока. Однако всмотревшись в любую из тех секунд, едва ли мы различим в ней что там попало умышленное, злое либо нервически искаженное. Возможно, мы не рассмотрим ровное ничего. Нас захватит и унесет зияющее, как жизнь, отсутствие персонажа. Куда? Во внешнее по отношению к нам самим внутрь - если угодно. Откуда? Из узкого настоящего, для наблюдающего с часами в подрагивающей руке, в расширенное и безапелляционное навсегда. Подобно раковине моллюска, который в порыве самоубийственного катарсиса раскручивает архитектуру тюрьмы в обратную жизни сторону и освобождает свое я, напоминающее плевок, от обещания умереть в окаменевшей спирали, ошибочно и брюхоного полагаемой важной для чего бы то ни было, кроме частного случая
красоты, бегство шести негодяев распадалось на исчезающе неотличимые точки и нивелировалось как таковое. Линии отказывались состоять в каком бы то ни рисунке. Их растягивало и распрямляло гравитацией высших инстанций и школ истины. Истины?
И не запамятовать о том, чтобы окипятить обычный объем для чая. А то вот в прежний раз: что-то как будто волглое, словно бы уже отпитое, расплелось вместе с листьями лао лучуня в чашке в унылое нечто, напоминающее по вкусу плохо вычищенный ковер. Беда не приходит, ни в одиночестве, ни вдвоем. Она проступает, как кровь на не для всех случающемся рассвете. Трезвея, зачинают трезвонить в дверь, в ее колокольчик, стучать по стене и скрести по стеклу ногтями. Шлют цитаты на почту. Пищат в телефоне. Бубнят в трубе. Стремясь успокоиться, отступаю в природные заповедники, в которых, побродив впропалую полдня, замечаю, наконец, свое отражение в озере с томиком Мопассана наперевес. Две утки бороздят мертвую воду. Гниет лист. Как всякий позднейший из представителей параллельного послемодерна, смотрюсь неброско, свежо. После осени вроде бы наступает смерть - ан нет, а это всего зима. Молчу и гляжу на себя, глядящегося вокруг. Тишина, хоть порви перепонку. И происходит какое-то вдруг: внезапное, непредвидимое и пустое, как нонсенс. Я слышу треск ветки. Возможно, животное. Голая обезьяна в тряпках из вторых рук, в одной из которых чернеет иссиня палица для игры в базовый мяч. Решаю не обернуться. К чему? Вот твоя река и ее течение. Не моя. И вообще, озеро, пруд, водообъем, и ничто никуда не мыслит стать утеченным. Не важно. Сядь и сиди, чтобы ждать. Труп твоего врага покажется сам собой некоторое спустя. Здесь не на что сесть, а только скользкая грязь. Ваши афоризмы по сингулярно недостаточному уразумению принято полагать отточенным образцом мудрости. Вывески выцвели и давно ничего не стоят. Как имена или названия улиц, высосанные из пальца, это знаки усталости, проигрыша, если не заведомого обмана. Во-первых, у меня так и не образовалось объекта для ненависти, как-то вовсе не для того произошла эта небольшая жизнь. И на-вторых, я уже слышу слепой и стремительный свист, с которым бита взрывает воздух возле моего правого уха. И я не чувствую никакой боли. Я успею, прощаясь с телом, испытать слабость всего человеческого во мне. Вспыхнет ослепительный горизонт белого. Верх и низ утратят свои места. Движение прекратится. Влага на коже высохнет вместе с ее рисунком; растают трещины и тепло, и погаснет электрическая активность. Крича в тревоге, две утки взлетят с водной глади, чтобы стать просто птицей. Я снимаю с огня кастрюлю с бурлящими каплями кипятка. В двух шагах от меня ждет меня же мой чайник для медленного заваривания. И меня хватает на первый из моих двух шагов. Дверь распахивается.
Доктор возник один и тогда как ни в чем ни бывало. Время мы проводили в возвышенной нищете возможностей, а он пока не дышал и стоял мимо. Внимаемым на углах, нам предвиделись жизни, выполненные в надежде. Отнюдь не эта тусклая суета около столбика с расписанием для приятия мер. Мы растеряно помахали пластмассовой суммой аксессуаров. По пыльным лестницам, потрагивая пиписки, опустились во двор для развивающих игр. Молчали, смежая немой неумелый рот. Напосле выправили себе чуть-чуть человечливой речи. А как, если в двух или полуодном приблизительном слове?
- Да как-то так тут пока. Двигаемся среди местных. А вчера, понял, два нигера серьезные были в баре. Оба под одним веществом.
- Это как на ладони. Не подобрать ровного определения.
- Не ну они да.
- Тот черный чел в простыне с одной прорезью сразу на два одинаковых глаза.
- Да них_я. Среди облачных он самый обычный.
- А те?
- Тех ловить голой рукой на глубоком, да и то не едва ли.
- Левой тогда.
- Зачем? Я тебе говорю, все здесь будет. Короче, заходят вдвоем такие. Поосмотрелись в напрасном. Из полых промежутков в накуренном поозирали у изголовий. Пошевелили шеей. И еще не знаю что именно называется то что они. А потом, сука, просто в четыре причастных глаза берут поворачиваются на нас самих. И это самое. Смотрят.
- Пи_дец он отвалил долгого дурака.
- Теперь это. Смотри. С корабля вышел нах_й из ряда вон. С ним почти полтора десятина денег и пятеро е_анутых. А тут у нас он опять один.
- Пять дней в неделю.
- Прикинь.
- Тот был, говорят, плотник. Поэтому, куда ни кинь, все кое-как выполнено по чертежам желтого черновика, на каких-то гвоздях. Повсюду эти швы, и у всего есть обратная сторона. Опилки, пыль, пеньки, и некуда отойти поссать. Он долго шатался по дому, теми же худыми ногами, которыми из пустыни, шурша и не оставляя следов, появился невообразимо когда и зачем. В тапках на обе босых ступни. В туалет и на кухню, по отчуждению коридоров. Через тени, тернии и тенета. Пока не почувствовал, повстречав, зеркало или лучше матовую поверхность, чтобы сквозь сепию.
- Очертания.
- Да. В обрамлении воздуха тающий в бесконечном удалении силуэт. Ему стало пусто, и за изнурительную неделю он сотворил мебель.
- Мы, кстати, сидели здесь где-то по небольшую одаль, ну, само по себе как бы такой же, как эта, ночью. Кто-то плюнул, сюда подходя, в озеро. Паутина слюны сплетается с пеной полной, как эта глава, половины или почти луны.
- Вот с нее и продолжим в следующей за той которая.
- В тебе ничего не болеет?
- Что?
- Например, голова?
- Да нет.
- Хорошо.
- Да. Это неплохо.
- Да?
после словие.
попытка личного краудфайндинга. автор бездомен. с женой и кошкой он проживает в московском коллекторе и очень надеется на публикацию своих масштабных миниатюр. любая помощь будет внимательно и не торопясь рассмотрена. пишите, пожалуйста, на адрес soon.hoo@yandex.ru
спасибо
