Торговал круто, пароходами и эшелонами, всякое бывало, бандосы наезжали, прокурорские зубы скалили, во власть звали, Бананан даже сходил, прикола ради, но быстро вернулся, не по нутру ему в золотой клетке оказалось.
Так незаметно жизнь и пролетела, куда быстрее, чем ожидалось. Кто-то из давних знакомых помер, иные скурвились, немало было тех, кто спился или на наркоту подсел. Хуже всех оказались те, с кем он всегда думал, что на ты, а они упрямо называли его исключительно по имени и отчеству. Бананан злился и резонно полагал, что таким подхалимским образом деньги из него выцыганивают, а потом понял простую вещь – от денег они, ясен перец, не откажутся, но на самом деле презирают его от головы до пят.
Семья, конечно, осталась, никуда они не делись, жена, дети, внуки, но как-то всю жизнь Бананан привык так: семья - опора и надёжа, а он на передовой, в тыл заскакивает раны зализать и чтобы понимать, за что борется. Ненадолго, какой же бравый вояка на печи долго усидит.
Пенсия подступила к Бананану, роскошная, богатая, с сохранением всех регалий и чутким вниманием клерков к его мудрым изречениям. Дети приняли дело, на детях природа, слава богу, не отдохнула, и Бананан в один миг осознал, в каких кислых щах он очутился. Детям он стал не нужен, чужой опыт всегда обуза, надо переживать собственный, он их сам так учил.
Однажды ранним дождливым утром Бананан выбросил с набережной в воду телефон, портмоне и паспорт, сел в поезд и уехал в город своей юности. Подворотня, где когда-то он пел песенки про алюминиевые огурцы и банановые острова, не изменилась, обшарпанная штукатурка улыбнулась ему как старому знакомому, Бананан уселся на раскладной брезентовый стульчик, положил на правое колено бубен и хлебнул из горла портвейна. Нынешний портвешок был, конечно, не чета тогдашнему, но ты чувак не привередливый, сказал себе Бананан, пей и не выёбывайся.
Новые песни не складывались, а петь старые ему не хотелось, Бананан постукивал пальцами по бубну и рассказывал всё, что знает: про жизнь, про мир, про себя. Иногда его слушали, иногда перебивали, бросали копеечку в картуз, уходили и приходили, случайные прохожие, гуляющие мамочки с детьми в колясках, алкоголики в ожидании открытия магазина, безработные и тоскующие без зарплаты таджикские дворники. Бананан говорил, часто молчал, подолгу, часами, потряхивая бубном, потом снова говорил, сбившись с предыдущей темы и лихорадочно начав новую, словно навёрстывая упущенное в жизни, будто вот-вот придёт злой дяденька с топором и сделает ему секир башка.
Самое главное, знаете, что, сказал он однажды старушке, которая попыталась мытарить ему душу. Самое главное, что за мной никто так и не приехал. Значит, я не так плохо воспитал своих детей. Кто знает, подумала старуха, и пошла в магазин за кефиром, вот у меня детей нет и ничего, прожила жизнь.
Кто знает, подумал ей вслед Бананан, кто-то точно знает, но вечно забывает нам рассказать. Он постучал по бубну, бубен отозвался упругостью кожи, солнце покатилось колесницей к закату, освещая остатки портвейна в бутылке. Бананан допил и пошёл спать, счастливый и спокойный как никогда прежде в жизни.