так оказывается распространённой на Востоке. Ведь если трезво рассудить, то, что такого могла знать неграмотная старуха, чего не знала бы женщина, закончившая с отличием одну из самых лучших в Европе гимназий…? Но женщины таковы, что зачастую мистическое главенствует над материальным, и разумным. Особенно когда жизнь не оставляет другого выхода. Ни щёлочки, ни лазейки. Безысходность заставляла полагать, что любой человек занимающийся в течении почти всей жизни каким либо ремеслом, за долгое время непроизвольно нарабатывает сумму знаний и навыков, которая в итоге позволяет ему в большинстве случаев принимать правильные решения. И это относится необязательно к костоправам и знахарям. Этот постулат применим к людям любой профессии. От самого последнего плотника до самого величайшего врачевателя. Так канатоходец с большим опытом, идя по канату никогда не руководствуется строгим математическим расчётам и не помнит о законах геометрии и земного притяжения. Инстинкт неподвластный разуму, и вестибулярный аппарат устройство которого ему наверняка совершенно неведомо, позволяют ему всегда находить нужную точку равновесия и определять правильную длину шага для достижения конечного результата. Возможно, именно такими навыками и обладает большинство знахарей?
Единственным человеком в деревне с сомнительной репутацией знахарки, была круглая и тихая старушка Выродова жившая за рекой, где отдельно от деревни стояли два небольших двора и куда вёл шаткий мостик через бывшую мельничную запруду. Кого она меньше всего ожидала в тот час увидеть, так это бражистую и заученную по её мнению учительницу «барыню». И видимо от этого, выслушав краткий монолог Варвары Андреевны, она быстро собралась и через полчаса уже колдовала в доме у Варвары, раскладывая свои травки и чеплашки с порошками на лавке у стены.
Первым делом она набрала в деревянный совок для золы, который назывался заступицей, углей из всё ещё топящейся печи и несколько раз обвела им вокруг лежащего младенца. То же самое она совершила и с пучком горькой полыни подпаленной на углях и дымящей плотным сизым дымом. Она подносила его близко к лицу младенца, чтобы он мог вдохнуть эту смесь воздуха и дыма, так что учительница начала беспокоиться, как бы ребёнок не задохнулся. Когда угли почти догорели, она высыпала их в чашку с водой, спросила имя «дитяти» и макая в неё кисточку из недогоревшей полыни, через мучное сито стала опрыскивать лицо и волосы все ещё лежащего в полузабытье малыша. Варвара Андреевна прислушалась к тому, что нашёптывала старуха-знахарка. Голос её то ускорялся, то замедлялся, варьируя громкость и напоминая странную песню.
- Встану я рано поутре, на зоре росистай на земли чистай раб божий Далхаа, благословясь-помолясь, тихонько пойду в путь трижды перекрестясь из дверей в двери, из ворот в вороты, путем дорогой к синему морю окияну морю, у этого окияна моря стоит дерево карколист. Одно дерево как лес высотой до небес. На этом дереве карколист, Косьма и Демьян, Лука и Павел, великие твои помощники благословенны. Прибегаю к вам, раб божий Далхаа, прошу, великие помощники Козьма и Демьян, Лука и Павел, сказать мне. Для чего де выходят из моря окияна женщины простоволосыя, для чего они по миру босы и голы ходят, отбывают ото сна, от еды, от воздуха и свету, сосут кровь, тянут жилы как кровь, точут черную печень, пилами пилят желтыя кости и суставы рвут? Здесь вам не житье, жилище не прохладище. Ступайте вы в болота, в глубокия озера, за быстрыя реки и темны боры. Там для вас кровати поставлены тесовыя, перины пуховыя, подушки пресныя. Там яства сахарныя, напитки медовые. Там будет вам житье, жилище, прохладище – по сей час, по сей день. Слово мое, раба божьего Далхаа крепко, крепко, крепко, - последние слова она произнесла почти неслышно.
На печи в медном ковшике уже варились маковые головки в козьем молоке и настаивался на припечке раствор череды и зверобоя приобретая густой коричневый цвет и запах его, перебивал все остальные запахи витающие в воздухе небольшой деревенской избы. Когда он остыл, им совместными усилиями удалось влить в рот младенцу по паре глотков обеих настоек, и он крепко уснул до утра, сразу задышав ровно и спокойно. Получив за свои труды две смятые бумажные купюры и полное сито куриных яиц, бабка Выродова удалилась, так как поняла, что к длинным разговорам учительница нынче не предрасположена.
И так сложилась жизнь, что самое первое, что ярко и очень зримо запомнилось ребёнку из самого раннего детства, это огонь и вода. Нет, не те угли, которые высыпала в воду знахарка, и не та вода которой окропляли его через сито. А совсем другая вода и другие огни. Они не очень яркие и поэтому играют полутонами. Они до сих пор часто пылают и текут в его глазах, стоит их прикрыть хотя бы на минуту. Тысячи километров расстояния и немногие годы жизни стремительно отлетают к нулевой отметке, и он снова маленький и голенький он стоит посредине юрты на утрамбованном до каменной прочности земляном полу. Сгорбленная морщинистая старушка в выцветшем платке из китайского шёлка и старой овчинной засаленной безрукавке с торчащими там и сям клоками вылезшей шерсти ломает об коленку тонкие сухие ветки колючего кустарника и по одной подбрасывает их в очаг сверкающий кровавыми углями посредине огромной юрты. Такой она ему казалась в ту пору. Рядом с очагом пол ещё тёплый, но стоит отойти на метр, и босые ступни начинают ощущать промерзлую стынь земли. Поэтому ему жарко от огня пытающегося лизнуть его своими длинными языками и в то-же время холодно от пола. Оранжевый огонь мгновенно обвивает тонкие ветки брошенные на угли, и яркие искры зигзагами поднимаются к отверстию в крыше юрты. Когда дым под крышей немного рассеивается, то в отверстие видны редкие звёзды, колышущиеся в мареве исходящем от жара раскалённых камней неровным кругом ограждающих очаг. Сама юрта не войлочная, а сложена в восьмигранник из нетолстых жердей и тонких брёвен и очень плотно обмазана снаружи красноватой глиной для того, чтобы не терять драгоценное тепло. Крыша её покрыта пожелтевшим дерном, свешивающим вниз длинные волокнистые стебли пожухлой соломы и похожа на старую меховую шапку которую время от времени общипывают тощие лошади.
Старуха зачерпывает тёплую воду из почерневшего от копоти жестяного котелка и тонкой струйкой льёт ему на макушку из старой керамической посудины с оббитыми краями и сколотой ручкой. Её мозолистые и костлявые руки больно прикасаются к его нежному тельцу, и пар, поднимаясь от холодного пола, делает её фигуру расплывчатой, оставляя реальными только твердые руки, немилосердно трущие по рёбрам и животу. Она что-то говорит, но что-то не очень понятное, как будто бы речь идёт о жеребёнке и козочке. Потом прямо мокрого заворачивает его в овчинную шкуру и укладывает спать поближе к очагу. А сама еще долго ходит, наводя порядок в юрте, посыпает золой мокрое пятно от воды, расставляет по углам котелок и чашку, из которой мыла его и выходит на улицу, чтобы занести новую порцию топлива для поддержания огня. У самого входа, лежат почти незаметные в сером мраке собаки. Старый худой кобель и совсем молодая сука, которая скоро должна ощениться, и поэтому старуха иногда милосердно запускает её в юрту. Обе собаки очень худые до такой степени, что их позвоночник напоминает острый горный хребет, расположенный вдали за непроглядной тьмой, которая стоит за порогом юрты. Они обе безмолвны, потому что боятся хоть чем-то потревожить хозяйку и потом из-за этого снова оказаться на улице, под ледяным и сырым ветром. Только их глаза иногда сверкают отраженным светом угасающего очага. Он тихо лежит, ощущая всем обнажённым телом, мягкие прикосновения овечьей шерсти и смотрит на мерцающие угли. Пока сон медленно не забирается к нему под толстую овечью шкуру. Это он почему-то помнил очень хорошо, всё остальное было как в утреннем тумане. Тогда он ещё ощущал себя маленьким мальчиком.
Ещё он запомнил часы с кукушкой, но это было, когда он после долгой болезни очнулся уже в деревне. В доме у Варвары Андреевны.
Часы одиноко висели на стене. Справа от входной двери. Если на других стенах висели картины в рамках или ножницы на гвоздике, игольница в виде полумесяца с воткнутыми в неё иголками, небольшое зеркало с почерневшей от времени амальгамой, то на этой стене кроме часов совсем ничего не было. Они висели очень высоко, так чтобы детям невозможно было к ним дотянуться. Жестяной циферблат с теснёнными цифрами был выкрашен в голубой цвет такого небесного оттенка, которого больше никогда в жизни встречать не приходилось. Несмотря на то, что он был потёрт и поцарапан, этот цвет создавал впечатление какой-то нереальной глубины. На нём семечками лежали, будто приклеенные цифры и по углам были нарисованы небольшие розовые цветы. Это сочетание цветов – розового и голубого было таким примитивно вульгарным, что при взгляде на часы во рту сразу же возникал сладковато-приторный вкус. Да-да, эта цветовая гамма влияла на вкусовые рецепторы. Из часов всегда торчала гирька, подцепленная кольцом на некрупную цепочку с круглыми проволочными кольцами. Гирька была сделана из чугуна и представляла из себя цилиндр, в верхней части своей слегка сходящий на конус. Но почему-то веса одной гирьки всегда не хватало, возможно, из-за изношенности механизма. А возможно из-за отсутствия периодической смазки, поэтому к гирьке ещё был привязан старый амбарный ключ.
Ключ тоже запомнился очень хорошо. Он был сантиметров пятнадцать в длину и больше сантиметра в толщину. Матово-серый, отполированный сотнями и тысячами прикосновений и тканью кармана, он слегка поблёскивал в предрассветной полутьме, и даже издалека чувствовалась его солидная амбарная тяжесть. Кованное овальное кольцо его вызывало чувство надёжности, а гребёнка была похожа на зубчатые стены старинной башни. Однородность цвета нарушалась только в месте крепления гребёнки и стержня. Там ещё хорошо просматривался золотисто бронзовый припой с мелкими вкраплениями буры используемой при кузнечной пайке таких деталей. Ровно в двенадцать часов дня, часы издавали астматический вздох, с натужным скрипом вверху предполагаемой крыши открывалась небольшая дверца и оттуда наполовину высовывалось обтрёпанное и явно давно не кормленное тело мелкой кукушки. Голосом, больше на вдохе, чем на выдохе она произносила вымученное ку-ку и снова утаскивалась механизмом в так редко открываемый скворечник. Кукушку было искренне жаль. Всегда хотелось отковырнуть дверцу и выпустить несчастную птицу полетать на воле. Но было сомнительно, что она там сможет отыскать хоть какое либо пропитание. Если не обращать внимания, то тиканья часов не было слышно, настолько уши адаптировались к этим бесконечно звучащим звукам. Единственное время, когда они были хорошо слышны, это время когда не можешь уснуть. Вот тогда этот метроном и начинал настойчиво звучать в ушах, и просто физически чувствовалось, как этот безжалостный механизм своим маятником разгоняет влево и вправо секунды и минуты, тик – в
