сделали, просто стали обходить стороной. А совсем скоро выяснилось, что у него жутко воняют ноги. Ну, грибок побывал почти у всех (у меня, кстати, не было), но так, как развонялся Гусев, не вонял никто. Тогда впервые у меня в мозгу мелькнула какая-то тень мысли о существующей объективной связи между его вонючими ногами и малопристойным поведением. Потом эта мысль развилась и укрепилась. Что, дескать, первично: неопрятность физическая или неопрятность моральная. Так до сего дня и не определил…
Всё это были цветочки. Месяца через два мы впервые заступили в караул по училищу. И один из постов, который как раз достался Гусеву, был на вышке. Натуральной вышке, с которой обозревался весь учебно-технический комплекс: гаражи со спецтехникой, пожарная часть, так называемый «оголовок» - шахта с учебной ракетой, вообще все постройки, предназначенные для учебного процесса. Собственно, вышка нависала над плацом, на котором, в частности, происходили все утренние построения и вечерние разводы нарядов. Она была – психологически – как бы в безлюдной степи. Это ощущение усугублялось ночью, когда часовой оставался на вышке один на весь учебно-технический комплекс. А в Ростове, надо сказать, довольно противные зимы: малоснежные и ветреные. В общем, стоять на вышке зимой было, конечно, не очень приятно, хотя часовому и выдавался тулуп поверх шинели. Неприятно, но, разумеется, совершенно не смертельно. Я, например, когда попадал на этот пост, начинал вспоминать вслух «Евгения Онегина» (когда-то в школе я на спор выучил его наизусть целиком) Кажется, на два часа до приходы смены мне хватало четырёх глав.
Гусев же начал с того, что поздно вечером позвонил с вышки в караул (там был проведён местный телефон) и сообщил:
- Я пьяный, смените меня с поста!
Дескать, он выпил флакон утаённого одеколона для сугрева!
Начкар, разводящий, свободная смена – мы все побежали туда, конечно, немедленно. У Гусева, между прочим, было два рожка, по тридцать патронов каждый, один был просто присоединён к автомату. Стрелять, стало быть, он мог начать немедленно… Что уж думал начальник караула капитан Обухов про вооружённого пьяного солдата – это я смог слегка оценить только значительно позже, когда стал старше и когда самому уже приходилось отвечать за других людей, только бежал он, помню, впереди всех. Стрелять, однако, Гусев не стал, легко слез нам навстречу, и тут выяснилось, что он совершенно трезв! Просто не захотелось ему торчать два часа зимней ветреной ночью, мёрзнуть не захотелось, хотя, повторяю, это было противно, но отнюдь не смертельно. Конечно, его тут же сменили на посту, отняли автомат, выпроводили из караула и больше никогда в караул не назначали. Кажется, с ним даже беседовал по этому поводу майор Искра, начальник нашей санчасти.
Гусева стали посылать в наряд на кухню. После первого же раза он что-то съел (ходили разные версии – тухлая капуста, просто пурген) и добился обильного поноса. В армии очень боятся вспышки дизентерии, поэтому медики дали Гусеву на год освобождение от кухни.
Ну что ж! Он сам выбрал свою судьбу и стал вечным дневальным, получив из рук сержанта гильзу, чтобы снимать стружку с очков. Когда он дочищал последнее, первое опять уже требовало чистки. А за три месяца до дембиля он был пойман на элементарном воровстве. Пришлось тогда нам, четырём доверявшим друг другу «старикам», подежурить пару ночей, чтобы поймать за руку вора, который лазил по тумбочкам и карманам уже с месяц. (Очень это противно, сами понимаете, когда каждую ночь то у того, то у другого пропадают деньги: рубль, два, от силы три; у меня, впрочем, пропали дешёвенькие часы) Гусева мы поймали, сильно не били, чтобы не отвечать ещё за этого гада, но из сортира уже не выпускали, хотя было и стыдно перед «молодыми». Деньги он, кстати, всем вернул (помнил ведь всех!), получив перевод из дома. Часы мне вернул тоже.
Кстати, когда нас загрузили в «дембильский» вагон, чтобы возвращать в Москву, кто-то, конечно, напившись, с отвычки, наблевал в тамбуре. «Кому убирать?!» - «Гусеву! Больше некому!» Таково было единодушное мнение. И Гусев подтёр всё!
Вряд ли, конечно, у него осталось от армии хоть какое-то положительное впечатление, хотя, напомню, он был и постарше нас, и сам по себе смотрелся очень привлекательно: высокий черноволосый горбоносый парень, чем-то смахивающий на покойного актёра Александра Лазарева.
Будет нелишним добавить, что с самых первых недель службы Гусев начал стучать, то есть тихонько докладывать командирам и замполиту про всякие наши мелкие прегрешения. Поскольку его действительно сторонились, никакой особой информацией он, конечно, не обладал. Да и какая там была информация?! Максимум – «самоволка» или тайное и шустрое распитие бутылки портвейна на несколько человек, пронесённой каким-нибудь смельчаком из города. Тут главное – желание быть стукачом, всемерно поощряемое замполитом и самыми не брезгливыми командирами. И определённый распад личности несомненно присутствует.
Надо сказать, такой распад прямо приветствовался некоторыми армейскими условиями. Например, действовал совершенно сволочной закон: отчисленные «в войска» курсанты теоретически должны были служить по два года; практически же их могли, по докладу командира, отпустить домой и гораздо раньше. Особенно, если отчисляли со старших курсов.
Ну, за что могут отчислить курсанта с последнего курса? – За какой-то совершенно уникальный проступок, близкий к реальному преступлению. Но, если он хорошо себя ведёт в дальнейшем, то есть в частности сотрудничает с командованием, ему могли засчитать как службу его учёбу и отпустить через полгодика.
Помню Борю Тактарова. Он осознал, что не хочет быть офицером, да поздновато – к середине выпускного курса. На все вопросы предпоследней экзаменационной сессии он не отвечал ничего. Молчал, как партизан на допросе. Отсидел на «губе» пятнадцать суток, потом написал рапорт, потом ещё один. Сотрудничать с командованием не стал. Над ним висела угроза провести в сапогах ещё два года (а он, кстати, был суворовцем, то есть надел сапоги уже очень давно), но через годик сжалились, отпустили. Он хороший был парень, плакал, когда уходил. Мы, прощаясь, пооставляли ему адреса и телефоны в Москве (не позвонил с тех пор никому)
Помню Витю Жолудева. Тот скрывал, за что его выгнали из училища. Стало быть, почти наверняка – за какую-то особую мерзость. Он легко получил две лычки, а потом и третью, но, когда он увольнялся, мы постарались попрятаться, чтобы не пожать ему руки. Сержант, конечно, не должен быть благородной девицей, но этот был сволочь отпетая… По слухам, он потом поступил на философский факультет Ростовского университета.
В общем, я много могу вспомнить людей, которые научили меня моральной брезгливости. И с тех пор от всяких гадов мне всю жизнь чудится какой-то крысиный запах. И у властей я именно брезговал добиваться чего-либо. Например, так и не съездил при советской власти ни разу за границу, потому что брезговал получать характеристику в парткоме. Моральный урок, вынесенный из службы в армии, стало быть, налицо!
