Такими бывают лица.
Длинная улица точно коридор, по которому идешь и не знаешь, сколько за стенами комнат. Там, в допотопных дебрях личной неприязни ко всему общественному, от лишних пытливых глаз, может быть, и не весть что происходит. Как у каждых подштанников есть задний карман (если они, конечно, принадлежат заду умеренному в размерах), так у каждого балкона есть свой стол с вазой. Пыльный двор, дождем долго не мытый и пооткрывавший то тут, то там окна, мелькнет крестообразно перевешенными веревками, выкатится футбольный мяч, забьет в бубен старая крыша на ветру. И как же все-таки при всем при этом достичь набережной, где она, и будет ли вообще? Никто на самом деле не знает этого – до какой степени отчаяния можно желать дойти, и до какого невразумительно, но тем еще более настойчивого движения в сторону уходящих спин, может взглянуть сегодняшнее чувство утраты. И, наверное, именно от этого, от чувства утраты, от того, что вечно не достает этой полноты впечатления от увиденного, постоянно теряя что-то в периодических возвращениях на круги своя и куда-то уносясь снова, таится эта нестерпимая порой жажда всецело понять, не упустить, оставить в своем существе всю ценность, а, следовательно, не заменимость на первый взгляд незначительных, но таких необходимых черт, боясь упустить их «не важность», но без которых само полотно теряет глубину, утрачивает право на постоянство, ибо без этой меры нищает и само сближение. Так, вон, у того окна, впавшего на старости лет в благоразумие четкими линиями очерчен горшок с геранью. А там каноническая расцветка листьев, как в ботаническом саду, черные чайки ухающие с набережных в темноту канала, и сами набережные будто с недостающей, но обязательно должным быть здесь отверстием для якорной цепи. Никуда ты город не уедешь! Серо и прочно привязан ты к каналам, сиро и глупо по тебе не мерят речные пристани. Об этом говорилось не раз, не раз были замечены искрящиеся на солнце ресницы и сильный высморк в заскорузлый платок только подтверждал неуловимую природу сего сказочного афея. Время не изменяет людей вовсе, возраст не делает их старше, а смерть – выносливее. И наша забота о времени настоящем, неминуемо сбиваясь на экскурсии в прошлое, тоже никогда не состарится.
Такими бывают мачты.
Теперь, утвержденная поначалу точка зрения, сопровожденная неким расстоянием, куда и зачем следует идти, ставшей уже далекой и не совсем осязаемой (не все ли равно), теперь, в гаремной, почти азиатской пестроте развешенного белья, понемногу начинает свою линию. Уже сбился шаг на всяческие преломления, густоту красок, длительность неимущих грез. Пузатая брусчатка, вылезшая поперек асфальта, и гортанная полость колодца с двумя бутафорским заборами поперек, и жадная поперек сознания мысль, что монументальное вдрызг строение вылитое как будто из единого куска мрамора и из парадной которого должен непременно выйти лакей в золотой ливрее, ничто иное как запоздалая мысль что такое когда-нибудь и в самом деле могло быть. Потому, как отчетливо видно – так выходят на простор те, кому не безразличен предшествующий путь сомнений к искомой пустоте, к затейливой, мутной, постной, по мнению некоторых скептически глядевших в параболу телескопа и свято веривших в обсерваторию, что с нее, мол, с пустоты, все и начиналось. Что ж, пустынны и дворы в этот полдень, как чумной европейский морок. Спорить, быть может, вовсе не нужно. Гаспар хорошо сегодня поел, после – заснул, к вечеру принялся. И уже через несколько лет, но которых достанет, чтобы замести следы, праздно шатавшийся здесь когда-то, прогуливая урок чистописания, распишет теперь стены под свое наречие. Но ведь время это не идущий на всех парах поезд, а раскинувшийся вокруг него пейзаж. И мало ли кого там встретишь, в тупиках вымощенных на новый лад улиц, разбегаясь в непонятной для самого себя страсти запомнить каждую мелочь, ежечасно умирая под развалинами собственного невежества, жадно ловя в своем сознании хоть какую-нибудь зацепку дабы пристроить в свои тупики этот ускользающий мир, пусть и в переулочном своем блеске. Хорош в своем вросшем в землю по окна первого этажа значении и этот дом. Куда и зачем его строили столь основательно, для каких нечеловеческих нужд необходимы стали такие колонны, глубокие окна по невероятной толщине стен, и парадной, куда свободно могла въехать карета? И мог ли по такой улице прохаживаться сиволапый городовой и преспокойно теребить нос табаком? Почти немыслимо! И словно в подтверждении невероятности таких соотношений во времени, будто пытаясь этой мысли дать поменьше вероятия, бойкий и смелый школьник пойдет впереди, лихо на ходу разбивая прутом все более сгущающуюся фантасмагорию. Не забыть бы все это – далеко... Далеко, заметим, и этот пряничный мир подле кондитерской – кренделя, огромные самовары, эклер, но причем тут крабы? Крабы, пирожные, недостающая буква над фасадом здания сбежавшая, видать, от такого же, сродного с нею воображения. А сквозь окна первых этажей горит газ.
Дальше, удаляясь от свалочного разнообразия лубочных стен, мелькавших лиц и риторических домыслов обо всем этом, все более вникая в природу неожиданного преображения тусклых сквозь проемы стен куполов, когда вдруг попадает на них солнце, тихая улочка преображается тогда до уровня центральных – особым наклоном поперечных линий, сочного орнамента и резонирует на какой-то немыслимой ноте, замирает вдруг на отлете. Близ другой парадной, имеющей по своему столь же тяжелому орнаменту вид перерожденца и тупо, с недоумением, взиравшей на экзотическую роскошь асфальта, расписанного детьми (зеленый жираф, слово «бат» и веселая рожица), млеет на солнце усыпанный листвой двор, и сидит на стуле, видать, дворник, не мало обескураженный, видать, буйством подотчетной ему природы. Требовательна или нет бывает такая забота – не знаем, но проходящая мельком, не оставляющая после себя никаких других впечатлений, будничная эта оратория, пусть скучная и на вид мало привлекательная, в прохожем существе дела навевает особое настроение, очень схожее с тем, когда за патриархальной серьезностью пусть и бытового жанра кокошников и мраморных зеркал, скрывается до боли знакомая и смешная бутафория. Возможно ли удержать на расстоянии это преломление архитектурных особей, не вписавшихся своей крамольной тяжестью в демисезонную глушь современного Петербурга? Удержать на подходе к следующему зданию может и получится, но стоит ли рисковать?
Потому общая картина взаимоотношений прошлого и настоящего порой выглядит именно так. Дойду ли когда-нибудь и я до такого сумасбродства – бог ведает – благо впереди набережная.
1992
