Жизнь бабы Нюры

Жила баба Нюра  на самом краю деревни. Дальше её ветхого, такого же, как и она сама, дома, был только луг. В мае луг начинал ярко желтеть распустившимися одуванчиками, головки которых позднее превращались в белые невесомые шарики. Спустя какое-то время налетавший на них весельчак-ветер сдувал лёгкие шапочки, оставляя на их месте только белёсые лысые «головки», которые ещё совсем недавно были покрыты тоненькими семенами – «парашютиками». Когда баба Нюра была ещё молодой, она с подружками частенько прибегала на этот луг. Все вместе они рвали одуванчики, плели из них венки. Пока руки были заняты делом, девочки заводили песни, чаще – протяжные, но не унылые, а -  скорее -  задумчивые. Потом надевали венки на головы  и начинали водить хороводы прямо на лугу. Песни при этом становились более весёлыми, а когда хороводы сменялись беготнёй и играми, совсем смолкали, уступая место крикам, громкому смеху и весёлому настроению.
Как давно это было… Сейчас баба Нюра на луг уже не ходила. Глаза  её совсем ослабли, видела она плохо. Так что если бы она и добрела до этого места, то ярко-жёлтые цветы она, наверное, ещё бы кое-как разглядела. Вот только желания любоваться на одуванчики у неё уже давно не возникало. Зимой же луг, занесённый снегом, и подавно не представлял собой никакого интереса. Если баба Нюра и выходила погулять, то прогулки эти ограничивались тем, что она тихонько доходила до калитки и, крепко держась за забор, делала несколько шагов до притулившейся у досок лавочки. Потом, нащупывая рукой место, куда можно присесть, она осторожно садилась и сидела минут пятнадцать-двадцать. После этой своеобразной «прогулки»,  она медленно вставала, и опять же, держась за доски забора, очень медленно направлялась к дому.
Дома баба Нюра чувствовала себя увереннее. Пословица о том, что «дома и стены держат», была точно про неё. Двигалась баба Нюра в своём доме, состоявшем из двух маленьких комнат, разделённых третьей, большей по размеру, и посему превращённой в подобие кухни, так, что невозможно было представить себе, что у неё было слабое зрение. Вещи, неизменно лежавшие на своих местах, были всегда под рукой. Баба Нюра брала их практически на ощупь и всегда безошибочно. Она даже готовить ухитрялась так, что никогда не проливала воду мимо кастрюли или чайника. Горячую же похлёбку или вареную картошку она предпочитала до стола не носить. И хотя круглый  обеденный стол был в двух шагах от маленькой плитки, обедала или ужинала баба Нюра прямо за тем столом, на котором эта плитка и стояла. За круглым столом баба Нюра пила уже остывший  чай или сажала за него гостей. «Гостями» в её понимании были все те, кто изредка заходил к ней в дом: соседки, почтальонша Верочка или мужики, нанимавшиеся каждое лето на сезонные работы к кому-нибудь, и порой заходившие к бабе Нюре попросить стакан воды. Иногда не отказывались они и от чая. Впрочем, кроме этого напитка, они бы с радостью выпили что-нибудь и «покрепче», но баба Нюра – и об этом в деревне знали все -  спиртного в доме не держала. Почему? А шут её знает… Не держала -  и всё.  Вечером же, ложась спать, она долго и усердно читала молитвы, которые её голова помнила чуть ли не с детства. А затем ложилась на старую кровать, покрытую таким же старым матрасом, и долго ворочалась, пытаясь уснуть. Ближе к полуночи ей это чаще всего удавалось, и она то ли засыпала, то ли забывалась в каком-то сне или полусне, но никогда не спала крепко.
… Видела же она в своих полудремотных состояниях давным-давно выросших сыновей и внуков, которые в последнее время приезжали к ней всё реже и реже. Баба Нюра не обижалась ни на детей, ни на внуков, как, впрочем, никогда не обижалась ни на одного человека: приходился ли он ей родственником или нет. «Взрослеют мальчишки, - думала она о внуках, - не до меня им. Может, уже и влюбились в кого… ».   Когда в голову бабе Нюре приходили мысли о любви, рот её невольно трогала незаметная улыбка, и она уносилась мыслями в те времена, когда сначала дети, а потом  внуки, были ещё маленькими, да и сама она и видела намного лучше, и была покрепче…
Утренние часы были похожи друг на друга с завидной повторяемостью. В доме появлялся ещё один обитатель – чёрный и нахальный кот Василий и, громко мяукая, начинал требовать, чтобы баба Нюра вставала со своего лежбища и дала ему что-нибудь поесть. Приход Василия являлся для бабы Нюры своеобразными часами, ибо кот появлялся с неизменной точностью – ровно в семь утра. Времени он, конечно же, не знал, но видно природа наградила этого зверя каким-то внутренним хронометром, и будь у бабы Нюры часы, она легко бы сверяла их каждое утро с приходом своего пушистого жителя. Однако  – вот  беда – старые ходики с маятником остановились  давно, баба Нюра  уже и не помнила, когда это было. А дети и внуки, приезжавшие в деревню не так уж и часто,  то забывали отремонтировать их, то у них не доходили руки, и они вспоминали о часах уже у калитки, когда там урчал мотор машины. «Ну, в следующий раз…» - каждый раз уверенно говорили они, целовали бабу Нюру на прощание, и через несколько секунд их машина уже исчезала за поворотом. А баба Нюра, недолго постояв у калитки, неспешным шагом доходила до скрипучих ступенек деревянного крыльца, так же  медленно  поднималась по ним и входила в дом. Когда она ещё видела относительно неплохо, взгляд её останавливался на ходиках, и она  повторяла шёпотом: «Ну, в следующий раз…».
А тут вдруг приснился бабе Нюре сон. Да такой чудной, что она даже и не сообразила, проснувшись поутру, сон ли это был. А увидела она себя в этом сне совсем молодой, почти девчонкой. И будто муж её – Егор Иванович – который уже давно ушёл из земной жизни, бежит к ней  бегом по деревенской дороге. И тоже будто бы он молодой-молодой…  Рубашка у него развевается по ветру, волосы тоже, а в руках он держит букет каких-то незнакомых цветов. Вроде по форме они смахивают на васильки, но почему-то цвет у них совсем не синий, а какой-то жёлто-красный.
Сны баба Нюра разгадывать никогда не пыталась, считая это занятие абсолютно пустым делом. Но молодость ей память рисовала часто. Вот и тогда, проснувшись окончательно, баба Нюра стала припоминать события своих давно ушедших лет. Вспомнился ей её Егор Иваныч, которого она в своё время полюбила за весёлый нрав да умение играть на гармошке лучше любого из парней, которые сватались тогда к Нюре Беловой. А какой был танцор! Хоть на лугу,  хоть в деревенском клубе выплясывал всё под ту же двухрядку так, что не было ему равных. Нюра была ему полной противоположностью. Танцы любила спокойные, да и на те ходила больше, чтобы на других посмотреть, а не себя показать. Да и вообще девчонкой она была довольно скромной, лишний раз стоит и слова не вымолвит… Вот эта скромность да  шикарная толстая коса и бросились весельчаку Егору  в глаза. Да так там и остались навечно, потому что влюбился парень впервые, и очень сильно. И не сказать, что он не давал проходу Нюре – совсем нет – но вниманием баловал постоянно. Бывает, проснётся Нюра утром, а у неё на подоконнике букет полевых цветов. Записок в те годы писать было не принято, да и зачем ей были нужны эти записки, когда она и так знала, кто положил букет?  И мелочи всякие привозил из города, когда уезжал, бывало, туда по делам. Один раз привёз ленту алую в косу вплетать. Широкая такая была лента, да настолько яркая, что Нюрину косу было видно издалека. По ленте её частенько со спины и узнавали. А  когда Нюра вплетала другую ленту, Егор ревниво спрашивал: «А мой подарок что не носишь? Или не нравится?». И Нюра ему терпеливо объясняла, что ей иногда тоже хочется разнообразия, поэтому и ленты в косах она иной раз меняет. Егор же понял её дословно: явился из очередной поездки в город ещё с одной лентой, уже зелёной,  и на очередном свидании, достав её из-за пазухи, заявил, дескать, что раз Нюре нравится разнообразие, то вот ей и разнообразие в виде шёлковой ленты, но уже другой. Нюра посмотрела – и, хоть и приняла подарок, но он ей не очень  понравился. Зелёный цвет она любила только в природе. Лента же, на которую лёгкая промышленность краски, судя по всему, не пожалела, пришлась ей не по вкусу.  Правда, вслух Егору, который стоял рядом с сияющим лицом, она ничего не решилась сказать, чтобы не обидеть его. Дома же положила ленту в самый дальний угол ящика, где лежали немудреные девчачьи принадлежности, и доставала только тогда, когда Егор уж очень просил её завязать зелёный бант на толстой косе.
Пятидесятые годы были трудными. Ещё не зажили все раны, нанесённые войной, ещё не хватало в деревне мужских рабочих рук, но свадьбу Нюра с Егором сыграли осенью тысяча девятьсот пятьдесят пятого года  очень даже весёлую. Потом один за другим народились у них сыновья, жизнь шла размеренно.  «Как у других» -  частенько говорили в деревне. И дом Егор поставил ладный, как раз тот самый, где жила теперь баба Нюра со своим котом. Правда, от времени дом покосился на правую сторону, а дети, приезжавшие в деревню не так уж часто, не торопились его выпрямлять, но бабе Нюре другого дома было не надо. По большому счёту ей и это жилище казалось весьма сносным и удобным. А дети… Приедут – дрова наколют, воды натаскают, в огороде ягоды пощиплют – вот бабе Нюре и праздник! И вполне такая жизнь её устраивала. О разнообразии же, которое ей так было по душе в молодости, она не вспоминала. Да и к чему ей оно было теперь, это разнообразие?  
… Василий появился точно в своё время и, как всегда, стал, громко мяукать, стараясь привлечь бабы Нюрино внимание. «Вот зараза», -  беззлобно проворчала баба Нюра, поднимаясь со своей кровати… Вопреки её привычке не залёживаться долго по утрам, вставать ей почему-то не хотелось. Но Василий обладал таким упрямым характером, что поднял бы кого угодно. Иногда бабе Нюре даже казалось, что будь он человеком, это был бы несносный тип, до жути упрямый и любящий поскандалить при случае. «Несносный» же «тип», не успела баба Нюра встать на ноги, тут же стал мурлыкать  и обтираться спиной о валенки, которые его хозяйка носила почти круглогодично. Дома было всегда чуточку прохладно, а ноги у бабы Нюры в последнее время стали не только замерзать, но ещё и неприятно и довольно ощутимо ныть в области пяток. Так что она предпочитала валенки тапочкам, которых у неё накопилось пар пять. И все они были когда-то привезены её сыновьями, но некоторые даже ни разу не были надеты.
В еде Василий был не избалован. Да и о каком баловстве могла идти речь, если баба Нюра практически всегда держала его на «строгом посту»? Вот и сейчас она налила в старую консервную банку, которая служила Василию миской, воды, забелила её небольшим количеством молока и покрошила туда ржаного хлеба. Поставив банку на пол, она не стала манить кота, потому что знала, что он и так где-то рядом и наблюдает за её действиями. И правда: стоило ей отойти на несколько шагов, послышалось, как кот стал хлебать жидкость. Спустя некоторое время, он принялся и за хлеб, который съел весь без остатка. Приезжавшие внуки частенько удивлялись такой пище и говорили бабушке, что у них дома кошки не всегда едят даже колбасу. На это баба Нюра неизменно отвечала, что покупать даже саму простую  колбасу