ВОЛЧЬЯ СУДЬБА продолжение 1

                                                                                            
      Прошли годы, оставляя памятные зарубки на душах и лицах людей.

      Ночь. Свет молодого месяца серебрит воды извилистой реки, зажатой тёмными берегами,  густо поросшими высокими травами. Цыганский табор на стоянке в поле. Жгучие огни костров высвечивают лица идущих за солнцем, искры, подхваченные ветром, взлетают ввысь, зажигая чёрную небесную бездну миллиардами звёзд.  От чего небеса тяжелеют, опускаются ниже, и вот уже чайори* достают звёзды руками и, пропуская сквозь них лучики молодого месяца, нанизывают их себе на монисто. Молодые чаворо* с горящими не то от костра, не то от страсти, лицами ещё пуще засматриваются на девушек, а те, подбрасывая в огонь их желаний лукавые взгляды, выходят танцевать. Не усидев на месте, парни вскакивают и со свистом и прибаутками вступают в пляски с чайори. Шум, гам, песни:

                  Мы, цыгане — богатые, знатные, *
                  А на головах у нас картузы рваные. 
                  Едим, пьём, вечер придёт —
                  Коней меняем, песни поём.

      В разгар веселья в табор привели неизвестного человека, закутанного в плащ. Шляпа его была нахлобучена до самых бровей, из-под которых сверкали, словно молнии, глаза незнакомца. Коня его вёл цыган, бывший в дозоре. Неизвестный  желал видеть вожака. 
    Вожак Михо, суровый цыган — страшен  видом. Отблески жаркого пламени ещё более чернят его смуглый лик, оттеняя красным, словно кровью, резкие морщины, будто прорезанные  ножом в жестокой схватке. Черные кольца жёстких волос ниспадают на горящие непокорным  огнём очи. Встряхнёт Михо главой, и вонзится в глаза собеседнику, глядящему на него, острый кинжал  блеска золотой серьги, что украшает ухо цыгана.
      Незнакомец лет тридцати, открыв лицо своё, почерневшее от солнца и заросшее густой бородой, обратился к сидящему вожаку. 
      — Прощу помощи твоей и защиты. Бегу я от лихих людей, что коварно напали и ограбили нас с товарищем, ибо мы купеческого звания. Одному мне удалось живым уйти, спутника моего убили злодеи, покусившиеся на наши товары. Мне  некуда деться; места чужие, незнакомые, ночь все дороги спутала. Случай вывел на вашу стоянку: костры во тьме видать издалека. Хотя бы на ночь приют дайте, кругом степь… — и, понизив голос, наклонившись к вожаку, добавил — я хорошо  заплачу. 
      Оглядел цыган пришельца: гордая осанка, угрюмый взгляд, вселяющий неведомый страх,  от которого хочется укрыться, — и вздрогнул, будто от хладного ветра. В то же мгновение в сердце цыгана закралось непонятное ощущение тревоги, возникшее от присутствия этого человека. Он задумался: не похож ни лицом, ни манерами на купца — явно лжёт. Не хочет ни сути, ни надобности дела раскрыть, ни имени своего сказать. Впрочем, к чему в степи имя? Лихой человек людного места страшится, стороной обходит. Этот защиты ищет — нас не боится. Так неужели я прогоню одинокого путника, ищущего у нас ночлега? Пускай остаётся, места у костра хватит.   
      — Оставайся до утра, а там посмотрим. Выбирай себе место у костра.  Будь гостем!   
      В то же самое время у одного из костров старая цыганка по имени Барэлла рассказывала        о том, когда она, будучи ещё молодой и дерзко красивой чайори*, кочевала с табором по свету в поисках счастливой доли.

        Когда была девушкой, кораллы носила,*
        В лес ходила, песни пела.
        Парня полюбила, замуж вышла,
        Всю заботу узнала…

      О цыганской любви и верности были слова её, о предательстве и подлости, о нелёгкой доле,    выпавшей их племени. Поведала и историю о перстне с красным камнем, что украшал палец её  безымянный.
      Тогда, тридцать лет назад, стоял табор на том же самом месте, что и сейчас. Так же горели костры, так же паслись в ночной степи кони,  чавори* ловкостью да смелостью своей хвастали да к мудрости пхурома — стариков, прислушивались.
      Замолчала седая цыганка, раскурила трубку, задумалась, глядя сквозь облако дыма на потрескивающие уголья костра, на языки пламени, схожие с танцующими чайори в огненных юбках. И видя в этом вечно меняющемся танце нечто, только ей ведомое, спрашивала дозволения извлечь из сердца чёрный камень, долгие годы хранимый в груди, и, получив откуда-то извне разрешение, продолжила рассказ:
      Как-то в одну из тёмных осенних ночей подняли собаки тревогу. Шум от них такой страшный стоял, будто вся чёрная нечисть собралась. После в кучу все сбились, скулят — волка чуют. Обыскали ромы весь табор, в костры хворосту подбросили, каждый уголок осветили, но не    видать зверя, убежал. Собак кнутом успокоили, и уже расходиться вознамерились, как вдруг увидели: возле дырявого шатра под телегой лежит свёрточек и по-детски плачет. Развернули, а там дитя новорожденное. Подивились ромы: видано ли дело, цыганам дитё подкинули. Что же делать, куда младенца девать? 

                                                                                    История Роха

      Не знал Рох, не ведал, кто он, откуда, за какие грехи был оторван от материнской груди да подкинут в чужое племя. Приютила подкидыша семья цыгана по имени Сёмко чароро — бедного. Жена его, недавно родившая девочку, не отвергла младенца; смуглые груди её были полны молока, что и спасло найдёныша от гибели — выкормила его цыганка Лала не в ущерб родному дитя. Получил младенец имя Рох, по прозванию гаджо́ — не цыган. Полюбил Сёмко мальчугана, ему, как представителю племени идущих за солнцем,    всегда хотелось иметь сына, поэтому он воспринял появление подкидыша как дар Божий. Вот он, бахт — цыганское счастье. Был Рох голубоглаз и ликом светел, что не отвратило Сёмкину любовь, а наоборот, ром уделял ему больше внимания, чем родной чакиро* — дочери.
      Семья была небольшая, и верх в роду держала дай — мать Сёмко, старая Барэлла, промышлявшая гаданием: знала она, кому как карты разложить, по руке, по лицу как по книге читала. Она первая заметила в тряпичке, что обмотана была вкруг шеи младенца, перстень с красным камнем, звавшимся рубином. Догадалась, что была то  памятка о родителях, и взялась сохранить кольцо на случай, если те вдруг объявятся. 
      Сёмко добывал кусок хлеба тем, что крал  коней, менял, продавал, этим и содержал семью, но однажды в одной помещичьей усадьбе поймали цыгана хозяйские холопы и затравили собака-ми до смерти. 
      Лала ходили по деревням с детьми: где танцевала, где гадала, а где и просто брала то, что плохо лежало. Когда осталась без ромэс — мужа, то и побираться пришлось. Роху с сестрой Таней по одиннадцати лет тогда было. После смерти рома от Лалы повеяло на мальчика холодом, она всё реже брала его с собой на дневной промысел и, придя вечером в табор, не всегда делилась с ним принесённым куском. Не жалела его Лала, всячески помыкала им, корила за нецыганскую кровь, заставляла больше попрошайничать. Дочку свою берегла, окружала заботой, лаской материнской. Пророчила ей богатого жениха.
      Исхудал Рох в ту пору сильно, захворал, начал чахнуть. Ночами пас чужих коней и по совету бабки Барэллы стал сосать молоко у кобылиц. Это пошло на пользу и восстановило силы, съеденные хворью. Днём гаджо, слоняясь по табору, потихоньку стал приворовывать у своих, но несколько раз попадался на краже лепёшек, за что его однажды хорошенько проучили кнутом, предупредив, что выгонят из табора. Рох стал уходить в ближайшие деревни и, гуляя по базарам и ярмаркам, вначале воровал еду, но со временем кошельки торговцев, как бы они не были далеко запрятаны, не могли укрыться от его ловких рук. Денег в  табор он не приносил, а прятал в лесу неподалёку. Он уже тогда впитал в себя их цену вместе с привкусом крови от искусанных губ: не раз и не два привязывали его обнажённого к скамейке и в наказание за воровство на ярмарке нещадно били. Боль, которая пронизывала его  тело, учила быть умнее и изворотливее. Учила коварству и выдумке. Каждый удар кнута или палки приучал к осторожности в дальнейшем и всё более озлоблял  молодое сердце на весь белый свет. В такие дни он приходил в табор, избитый и голодный, старики смеялись над его невезучестью и, указывая на него, говорили:
      — Только гаджо может молча сносить вечные побои. Толку из него не выйдет, — и безнадёжно махали рукой.
      Слова эти загоняли рождающуюся ненависть глубже в сердце. Даже приёмная мать не испытывала к нему сочувствия и всячески им помыкала. Одна старая Барэлла изредка, когда этого не видела её сноха, тайком протягивала печёный в золе коломпири. Она знала, что в жилах парня течёт кровь не худого рода, помня оставленную метку — рубиновое кольцо. Обжигая руки, счищал он дымящуюся корочку и, забившись под повозку, съедал горячую картофелину, обильно сдобренную слезами. Таня всё это видела и жалела брата. Слёзы, что рождались у неё от сострадания, были не видимы, и наполняли они не глаза, а была ими полна душа девичья, оттого что не могла  ничем помочь — не смела пойти супротив матери.
      Прошло время — вырос, возмужал гаджо, стал высок, красив, крепок не по годам.  Раскрылось сердце, словно цветок, и незаметно прокралась в него любовь. Любовь безответная, тайная. Поймал себя в мыслях на том, что Таня значит для него нечто большее, чем просто сестра:  девочка, с которой босиком бегали по степи, купались нагишом в речке. Он прекрасно понимал, что не суждено ему сжимать Таню в объятиях, не встречать вдвоём зорьку алую, не мочить ноги босые предутренней росой, возвращаясь в табор с ночного свидания. И горько становилось от мыслей таких. 
      Расцвела чайори под лучами степного солнца, в возраст вошла, когда ждут девушки горячих взглядов молодых чаворо, от которых так сладко щемит в груди и перехватывает дыхание. Когда хочется петь, танцевать для одного единственно-го, кому предназначено судьбой сорвать цветок любви. И этот единственный для Тани стал Янко, молодой красивый цыган из чужого табора, чьи пёстрые шатры виднелись за рекой на другом берегу. Ещё по весне осели они на этом месте возле переправы, и молодёжь из того и другого племени часто гостила друг у друга вечерами. Ром Янко был сыном большого барышника, все мужчины их семьи торговали конями. Ходили в бархатных штанах, шёлковых рубахах, кушаками алыми подпоясывались.
      Глаза Тани, тёмные, словно глубь лесного озера, всегда устремлены в сторону Янко, когда бывал он рядом. Чаворо заметил чернобровую и утонул в бездонном омуте её очей. Стала Таня возвращаться в табор с ярмарки в обновах, то ленты новые в косы вплетены, да не простые, а шелковые, то в монисто новый ряд серебра вшит. Мать да бабка радуются, дочку ласкают, а парня черноголового привечают — чуют зятя дорогого, ждут сватов, приданое готовят, подушки пухом набивают. Да только напрасно. Барышник Зибаро, отец Янко, пророчит сыну другую невесту, побогаче, под стать их положению. Не пристало в их шёлковый шатёр невестку приводить из худого рода. Двоих сыновей уж оженил старый Зибаро — обе бори-снохи из богатых семей, где червонцам счёта не ведают, лучших коней в табунах имеют. А тут босоногая чорорипэ — беднота. Отец и слушать сына не захотел, а только велел дорогу в чужой табор забыть и обходить