НАТАША

своем.



  Алексей Михайлович закурил, и, облокотившись на приборную панель, сказал: «Упоительнейшим, - с чем и в гроб покладут, - у нас с ней выдался Новый год. Я сорвался к ней неожиданно.
  Я тогда комнатёнку снимал, у старичков одних в Замоскворечье. Ну, посидел я с ними, выпили. И вдруг так тошно стало…
  Куранты, - помню, как сейчас, - отмолотили что им положено, двенадцать. Так что к ней я заявился часу во втором пополуночи – как бы не с последним вагоном метро.
  Разглядев меня, во всю мощь бегущего прямо к ней посреди задубеневшей от мороза поляны, - в ночи, хоть и светлой, - она была ошеломлена. Ни о чем заранее мы с ней не обусловливались. Никто никому ничего не обещал. Одно тут особняком стояло – традиция: они всей группой Новый год на заповедной опушке приобвыкли справлять. В сосновом бору.
  До меня ещё они сначала тоже, как водится, Старый год «проводили». В общаге, как и в прошлый раз, в ее комнате, за столом письменным да тумбочками, ну, а затем, прихватив наскоро харча, - какого попроще, - гирлянд, хлопушек, бенгальских огней да и непременную пару-тройку «Кагора», шумно подались из общаги вон. В этот бор. На краю оврага.
  Там, приобвыкнув к холоду нешуточному, развесили, гогоча и напыщенно - на нижних лапах шарики, сосульки лунные с клочьями прошлогодней ваты, по бокам звездулек, бельчат стеклянных, и весь этот гамуз густо увили дождиком. Получилось даже изысканно, куда там домашней елке!
  Туда вот и я прибежал – вахтёрша подсказала.
  Словом, дурачились напропалую, орали студенческое, водили хоровод вокруг нарядной ёлки, а вернулись – добавили. Кое-кто крепко. Я – в том числе. И уже прилегли двое из её группы… на верблюжье одеяло Наташиной кровати, как слышу сквозь дрему ее настойчивый, властный голос: «Нет, ребята, по домам. Здесь останется только он один».
  Потом не помню. Уснул.
  Наутро, едва забрезжил рассвет, я похмельно, тупо выкарабкивался из сна, а она дышала мерно, ровно, свежим дыханием своих девятнадцати лет. Совсем близко, на соседней кровати.
  Спала – и не спала; мне постелили у окна, и я точно не видел, спит Наташа или притворяется.
  И боялся. Отчаянно боялся этого совместного пробуждения… Мы впервые остались одни.
  Хоть и соображал тогда неважно, а все же предчувствовал каким-то остро распахнувшимся вдруг наитием, что что-то должно в это новогоднее утро с нами двоими произойти. Вот в этой самой комнате, пока еще неприбранной после застолья. Произойти ужасное. Нечто роковое, что надолго, если не навсегда изменит наши отношения, наши чувства. И нас самих.
  Внезапно лицо Алексея Михайловича сморщилось. Он шмыгнул носом и произнёс, очень медленно:
  «Я часто потом вспоминал ту сцену… с годами она воспринималась иначе, каждый раз будто по-другому.
  Помню – или только мне кажется - я посмотрел в ее сторону и едва слышно позвал: «Наташа».
  Она откликнулась тотчас: «Да».
  Я не знал, что придумать.
  «Ты знаешь, - сказал я, - мне твоя кровать нравится больше. Давай меняться».
  «Хорошо. Давай», - ответила она очень серьёзно. – А как?»
  «Ну, ты идешь ко мне, со своим одеялом (Боже, как молоды мы были!),  а я – к тебе».
  «Хорошо. Давай ты первый».
  Спал я всегда совершенно голым, но в этот раз с меня стащили только свитер и джинсы.
  Я сел на кровати, спустил на пол ноги в носках, затем поднялся нерешительно, двинулся к Наташе. Словно тогу, набросил простыню на голые плечи.
  Она не шелохнулась.
  А когда я подошёл… отшвырнула одеяло и сильно потянула меня за руку к себе, в свою кровать. Сдушила что есть мочи в объятиях и прошептала: «Наконец-то…»
  Рывком сбросив затем на пол и простыню, она неловко взобралась на меня и крепко поцеловала в губы. Глаза её сделались тёплыми-тёплыми…
Алексей Михайлович сглотнул.
  «Потом оказалось, что я у неё первый».
  Надолго в машине воцарилось молчание.
  Прошло минут пять. Коля, не глядя шефу в глаза, грустно спросил:
  «Ну, и что… было дальше?»
  «А дальше… дальше вот все то и было. И Константиново, и  монастыри… И все остальное… Все. Все было… раньше».
  «Так ты, стало быть, и на родине Есенина побывал?»
  «Ну, а как ты думаешь, Коля? – смущенно улыбнулся Алексей Михайлович.- Она родом ведь из Рязани… Коля, какие там места… И что характерно, помню все, как если бы было только вчера».


  «За рекой, низко от кромки бережков до самого горизонта лиловела равнина, испещренная пахучими полевыми цветами и сорняком так, что когда теплый ветер-низовик задувал к нам на холм от реки, запах цветов с того берега тягуче и пряно смешивался с этим, которым мы оба с нею приемисто, во всю грудь дышали, наслаждаясь и пьянея и от самого запаха, и от близости наших разгоряченных, чего-то смутно жаждущих тел.
  Восхитительно так было валяться в обнимку в траве, глядеть на далекий берег в дрожащей дымке, на блестящую ленту Оки внизу, и, не шелохнувшись, не меняя позы, - лежать, бесконечно долго, думать, мечтать…
  Взобравшись с неподражаемой непосредственностью на меня и крепко, безотрывно целуя в губы, Наташа спрашивала, будто чего-то боясь: «Тебе хорошо со мной? Правда?»
  Когда так хорошо, приятнее всего – молчать. Опытные женщины это понимают прекрасно и не возражают, сполна отдаваясь одухотворенности и немой неге этого молчания, - и мужчина это невероятно ценит, - с невысказанной благодарностью, тоже молча; но девушке неискушенной, чистой такое молчание может показаться обидным: что не так? Наташа хоть и была новичком в любовных делах, но природная, может, и прирожденная мудрость ее неизменно выручала и от ссор пустых, и от ревности.
  Становилось душно: хоть мы и стянули с себя свитера, Наташа так неистово, неумело возилась на мне, вся дрожа, что мне пришлось мягким касанием руки отстранить ее, уложив с собою рядом в какие-то цветы. Она не противилась, и мы оба, по-прежнему вполоборота тесно  прижимаясь друг к другу, целовались в губы, глаза, лоб, шею, словом, какая-то волна страсти изнутри погнала, покатилась резво до самого горла и ударила в голову…
  Потом, с неохотой отлепившись друг от друга, снова долго смотрели за Оку.
  И что характерно - стыда у Наташи при этом не было. Ни вот столечко. Какой тут стыд, когда женщина любит! Любил ли я тогда? Ответить не трудно – да, конечно, любил. И даже как-то наивно понимал, что вот такая любовь за всю жизнь случается не у каждого. И далеко не всегда. В чем-то она загадочна, уникальна, нежна, как и сама Наташа сейчас вся в страсти своей нежна… Горит, необычна, и готова без стонов и мучительного раздумья отдать мне сейчас не только свое тело, а и – душу. Готова отдать все.
  Я думал, неуклюже, нерешительно: готов ли я? Что готов я отдать ей взамен? – и не находил ответа.
  За Окой стлались низко буро-зеленые холмы, воздух застыл, деревьев в степи и на показ не видать; небо высокое, знойное, солнце безжалостно жжет лицо, но нет-нет, да и рванет от реки свежий ветер, принеся на миг прохладу и успокоение.
  Какой выдался тогда благостный день! И какое лето!
  И как молоды, беспечны, непорочны мы тогда были!
  А теперь?»
  Алексей Михайлович неохотно пресекся, минут на пять, и только безотрывно смотрел в окно.
  «М-да», - промолвил он наконец, мотнув головой, словно стряхивая наваждение, вспоминая те далекие, теперь почти призрачные уже в давности дни, когда две молодости - мужчины и женщины, - так неожиданно и прочно, хоть и на короткий срок, - сплелись отчаянно в любовь. В одну – короткую – любовь.
  «Русло там уходило в излучину, вода плескалась о крутой берег, под нами, у подошвы холма, звала искупаться, но нам обоим не хотелось прерывать эту сказку, это прелестное безумие быть слитно вдвоем, и мы – не пошли, так и остались в траве, наблюдая дремотно за рекой.
  Сперва было тихо, только трескотня кузнечиков да шорохи степных ящериц в разнотравье нарушали покой. Чуть погодя с того берега послышался низкий протяжный голос – кто-то звал перевозчика. Звал долго, скучно, безнадежно. Но лодка так и не показалась, а голос все доносился с другого берега, видно, кому-то не на шутку припекло выбраться сюда к селу, на наш берег.
  «Смотри, мотылек сел на свитер», - улыбнулась сонно Наташа. – Красивый какой! И большой!»
  Я нехотя повернул голову.
  «Это траурница».
  «Как ты сказал? Траурница?»
  «Ну, да. Траурница. А что?»
  «Да нет, ничего, - задумчиво произнесла Наташа и посмотрела мне прямо в глаза. – Страшное какое название… По ком же траур?»
  «Эй, не придирайся к ботаникам, - ответил я. – Назвали, как умели. А бабочка в самом деле изящная, пестрая, просто летающая акварель. И, кстати, редкая уже».
  «Траурница, - задумчиво повторила Наташа. – И придумали же…»
  Она теснее прижалась ко мне, обняла за шею, едва не задушив в объятиях и, - что случалось нечасто, поцеловала бережно и нежно, едва касаясь моей нижней припухшей губы.
  А Ока плескалась, текла, - текла, чтобы где-то далеко-далеко, на Стрелке в Нижнем Новгороде, быть выбранной, вобранной, втянутой в свой извечный бег другой великой рекой, матушкой-Волгой.
  Безлюдна Ока, безлюдны редкие стёжки по косогору: туристы всё снуют поверху, где вдоль дороги затерялась неприметною еще крепкая Есенинская изба, а поодаль, от дороги вправо и вглубь – покрашенный в голубое «Анны Снегиной» дом.

                                        Когда-то у той вон калитки
                                        Мне было шестнадцать лет
                                        И девушка в белой накидке
                                        Сказала мне ласково: «Нет».

  Мы лежали в обнимку в примятой душистой траве, оглаживая друг другу дрожащими руками лицо, волосы, щеки, а внизу все так же пленительно и чинно двигалась к Волге светлая вода.
  «Так бы и умереть здесь, на горе», - сказала Наташа, ничуть при этом не шутя.
  «Ты с ума сошла, чего это вдруг взбрело тебе в голову?» - спросил я, удивившись, и даже на миг испугался, так искренне показались мне ее слова.
  «А так, - улыбнулась Наташа. – Подумай только: старость, больница… или где-то в пути… Так лучше уж тут, над рекою, в высокой траве».
  «Не, ну, ты это кончай! – произнес я в сильном волнении. - Такой ясный сияющий день, и на тебе, - такой черный юмор…»
  «Ты не понял, - иронично и беззлобно упрекнула она. – Я сейчас говорю не о смерти вообще. Я говорю о жизни. Вот смотри: Ока, духмяная степь за рекою, мы состаримся - ты запомнишь все это? Ответь!»
  «Г-м. А зачем мне все это… запоминать?»
  «Как же ты не понимаешь, Леша! Что с тобой было в прошлом, ты, в основном, наверное, помнишь. А будущее? Кто знает, что оно нам готовит? Вдруг ты очнешься в старости и признаешься самому себе, - с болью и осенью в сердце, - что вот этот именно день, сегодня, и был лучшим днем твоей жизни. Их было много, хороших и просто славных, но этот был – лучшим… Понятно теперь?»
  «Ну… А желание умереть тут при чем?»
  « Вот дурачок, - засмеялась она, - да нет у меня такого желания. Я жить хочу, понимаешь ты – жить!»
  Она заглянула мне прямо в глаза и добавила:
  « И жить только вместе с тобой».
  Прошла минута. Гудели шмели.
  Заметив, как пристально она смотрит на меня, я спросил:
  «Ты это серьезно?»
  «Послушай, Леша, - Наташа вся подобралась, перевернула тело и вполголоса, еле слышно мне на ухо зашептала. - Ты меня ведь уже хорошо изучил, правда? И знаешь –