НАТАША

неволить, принуждать, тем более к такому – я ни за что не стану… Но почему бы и нет… ведь мы любим друг друга… Разве не так?»
  Она не ждала ответа – она его знала. Да, конечно, любим.
  «Наташа, - сказал тогда я, мягко и кротко. – Не торопи. Еще есть время», - и смолк, не глядя на нее.
  «Леша, о чем ты говоришь? Какое время? У тебя диплом на носу, уже есть распределение, аж в Украину, и через три недели уезжать. Ты бы мог... остаться тут, раз свободный диплом. В Рязани у нас преподавать... О каком времени ты мне говоришь, Леша?»
  Она глядела на меня внимательно, не мигая, и отчаянное напряжение так и чувствовалось во всем ее молодом угловатом теле, в дрожи пальцев и усиленном биении сердца. Она точно изучала меня, будто видела впервые, а помолчав немного, спросила, уже не улыбаясь:
  «Так ты не женишься на мне?»
  Голос ее дрогнул, и глаза у нее заблестели от слез.
  «Наташа, перестань, ты же знаешь, как я не люблю, когда женщина плачет».
  «Ну, так не доводи», - сказала она, вытирая кулачком щеку, и отвернулась.
  «Может, пойдем? – вскорости спросил я. – В ресторан сходим, чего-то выпьем холодненького».
  «Ладно», - Наташа устало отстранилась от меня и приподнялась на одном локте, бросив как бы не прощальный взгляд на Оку.
  Я тоже встал, напрочь разморенный этим неистовым солнцем, и скатав примятое клетчатое покрывало, чуть сыроватое от наших тел, запихнул его в дорожный баул.
  «Пошли», - сказал и взял ее за руку.
  Карабкаться в гору по седой от пыли, забитой подорожником тропе вверх по скату холма было тяжело, поэтому я пропустил Наташу вперед, а сам, нескладно согнувшись, поднимался следом за нею, ладонью касаясь её узкой талии.
  «А знаешь, - сказала Наташа и обернулась, - мне захотелось тут остаться. Нет, не на этом берегу – на том… Представляешь, осень, октябрь, словно дым, обложные дожди, и мы с тобой на том берегу прокопали нору в отсыревшем снаружи стогу сена. Тепло, духовито до одури, где-то осторонь попискивают дерзко полевые мыши… а мы лежим себе, без слов, думая о нас, о нашем совместном бытии, о вечности. Скажи, здорово?»
  Она повернулась в мою сторону и залучилась светлой улыбкой.
  «Ты ведь будущий медик, - улыбнулся и я. – А сколько в тебе романтики».
  «Разве плохо?» – спросила она.
  «Да нет. Просто я считал, что медицина – занятие совсем не лирическое, крови много».
  «А в жизни что, ее меньше?»
  «Ну… в жизни… Тоже скажешь. Сравнила».
  «Постой, а что ты, никогда не ранился? Или не сбивал ноги в кровь?»
  «Нет, ну, было, конечно. Но это всё единичные случаи, по неосторожности в основном. А тебе ведь придется с этим сталкиваться каждый день. Это – работа, и от нее не сбежишь. Вот я о чем».
  «Ничего, - сказала Наташа. – Дело давно решенное; учиться, правда, долго еще, целых три года. А так… профессия, как и все, - ни лучше, ни хуже».
  Слегка закусив в ресторане – по такой жаре и кусок в горло не лез, - окатив ненароком струей прокисшего шампанского ветерана с медалями во всю грудь за соседним столиком (дело было в аккурат на 9 мая), извиняясь, неловко отирая ему парадный китель - мы опрометью выбежали за дверь, и, вздохнув на полную грудь, - рассмеялись, звонким заливистым смехом.
  Обнимая Наташу за талию поверх её свитера, стремглав ринулись вниз по скату холма и очутились сразу в березовой роще.
  Наташа подбежала, дурашливо, на цыпочках, вероятно, чтобы меня насмешить, - к одной из берез на закраине, обняла ее правой рукою и продекламировала, глядя мне прямо в глаза:

                                      И золотеющая осень,
                                      В березах убавляя сок,
                                      За всех, кого любил и бросил,
                                      Листвою плачет на песок.

  Вечерело, солнце пошло на убыль уже, легко ещё, невнятно потянуло холодком от реки.
  Ока текла…
  Она сказала:
  «Я люблю смотреть в небо. Тогда мне кажется…»
  Я знал: беспредельность, бесконечность ей виделись в небе… дух ясный.
«Ну, в музее мы уже были, - пробормотал я в смущении, - может, просто побродим? Где людей нет».
  «Пожалуй, - согласилась Наташа. – Но давай еще пока тут полежим…»
  Спустя полчаса я вскочил на ноги, помог Наташе подняться, и мы лениво, сонно, все еще не до конца стряхнув приятную истому, зашагали, выбираясь наверх по косогору, к остановке.
  Сухой горячий ветер из-за реки то налетал вдруг порывисто, клоня высокую пыльную траву долу, то стихал так же неожиданно. Лишь мелко рябя зеленоватую речную гладь далеко, под холмами. Тогда обоих нас сонно обволакивала нега и лень, разливаясь поневоле по телу, даже какая-то возникла апатия ко всей этой праздной роскоши в природе и красоте; но длилось это лишь какое-то время, затем снова лихо ударял по травам резвый ветерок от реки; свежело, взвихривало мягко наши непокрытые головы, хотелось дышать не сбивчиво, во всю грудь, а то и завалиться безвылазно в это былье, - обнявшись и сплетаясь телами, - и так тут и остаться.
  В траве. Где вились бабочки и стрекозы...
  Это было на последнем курсе. Перед самым дипломом.
  А осенью, в сентябре, она с институтской командой по баскетболу выступала в Днепропетровске, потом все уехали в Москву, а она – ко мне, за двести километров, в Полтаву. Совершенно не зная адреса.
  На одну только ночь».
  Алексей Михайлович замолчал, сидел долго, а потом сказал:
  «Я жил тогда в общежитии. До сих пор не пойму, как нашла».
  Сквозь искристые от дождя стёкла уже забрезжил рассвет, крадучись, мглистый воздух струился в салон, а они оба, накурившись за ночь до тошноты, отупелые, подъезжали к Полтаве.
  Алексей Михайлович, казалось, глаз не сомкнул. Осипшим, подавленным голосом спросил шофёра:
  «Так ты понял теперь, Коля, зачем я тебе велел у того училища остановиться?»
  Шофёр на миг лишь полуобернулся, и ответил тихо, будто про себя:
  «Да, Михалыч. Ты мог бы там преподавать».

                                                              2006г.