ВОЛЧЬЯ СУДЬБА продолжение 3

          Назвался пришлец коротким именем Рох, не обременённый каким-либо отчеством або* званием и, стоя пред троном, проявляя льстивое раболепие, поведал повесть: 
      — Послушай, государь! Страх охватывает и сердце смущает плач твой, и не в силах утаить слёз, стою пред тобою и правду глаголю. Будучи с детских лет сиротой, не знал я, кто мать моя, кто отец: некому было поучать, как жить в суете и неправде. В сиротстве скитался по земле, в смирении омывая кровью и потом хлеб свой насущный. За время мытарств овладел многими ремёслами, не прельщаясь на богатство  неправое. Приходилось нищенствовать по дорогам с цыганским племенем, где познал немерную наготу, где научился радоваться всякому подаянию, вознося благодарность царю небесному. 
    Случаем довелось на дороге встретиться с фряжским купцом, возвращающимся в свои пределы. А пересеклись пути наши в придорожном трактире, где милостью его я был обогрет и чрево своё наполнил. И вот, устроившись для ночлега между телегами, что на дворе стояли, приготовился я было сотворить молитву перед сном, как уловило моё чуткое ухо слова крамольные, злым умыслом полные, против купца фряжского. Вознамерились лиходеи живота барина лишить и всю казну его в свои руки прибрать. Не видать только лиц у злодеев, ночка тёмная, не разобрать, кто сговор лихой затеял. А мне что? Я от стола фрязина* брашно отведал, мне щедрость его  серебром в кошель снизошла. Нешто я заробею? Заскорбела душа моя, а совесть за добро содеян-ное велела упредить планы разбойничьи. Про-брался отай к фрязину и повествовал слово в сло-во, что услыхал во дворе.
      А злодеев было небольшим числом, отчего порешили они сесть засадой в лесу, что на выезде за деревней, а там дорога одна по гати чрез болота великие, никаким объездом не объехать. Так вот, за той гатью в пьяном лесу и надумали разбойники-душегубы купца встретить и жизни  лишить, не убоявшись суда Божьего. 
      Закручинился купец заморский — не вспять ли поворотить? Охрана, хоть и сильна, да малочисленна, сдержит ли напор мужиков дерзких? Я тут и предлагаю обрядиться в его одежды и выехать вперёд на его коне. Мы как бы и ростом и цветом волос с ним схожи, а ежели в утренних сумерках, так никто и не различит.  Людишек своих со мной отправит. Мы будем ждать нападения и упредим их. Фрязин облачится в мои хламиды и чуть позже поедет следом. И жизнь так сохранит свою, и казну оставит нетронутой. Этим и закончили совет. Вот отчего на мне такие наряды, в которых мне тесно и неловко.
      Зрю недоумение в глазах твоих и потому, с  поклоном нижайшим, прошу до конца выслушать повесть мою, ибо вскоре коснётся она сердца израненного и залечит шрамы от страданий — надеждою.
      При словах сих Рох смахнул рукой прядь  волос со лба, — блеснул перстень алым пламенем. Не ускользнуло это движение от очей царских, и запечатлелся в них камень рубиновый,  заостривший внимание на словах сказанных.
      — Выехал я поутру, когда свет солнца ещё не просочился сквозь кипящую лаву облаков и не пробудил спящую землю к новому дню. За мной следовали двое фряжских слуг, вооружённых с ног до головы, а на мне из-под чёрного бархата серебрилась кольчужная сталь. Густой туман  лежал на почерневших, прогнивших гатях, отчего двигаться приходилось крайне осторожно, чтобы случаем не оступиться, ибо по обе стороны растеклась вязкая жижа. Мы спешились и вели коней под уздцы. Слышны лишь были глухие звуки от копыт да чавканье болотной массы.
      Туман начал редеть, и перед нами обозначился темнеющий лес. Наконец-то нога коснулась твердыни земной, и опасность сгинуть в коварным болоте осталась позади. Но впереди нас ждали новые испытания. Послышался сухой треск, и берёза, стоящая возле дороги, содрогнувшись, повалилась на нас. Но произошло непредвиденное — густая её крона запуталась в ветвях других деревьев и зависла, оставляя под собой проход. Мы, будучи уже в сёдлах, поднырнули под нависшими сучьями и нос к носу сшиблись с разбойничьей шайкой. Держа наготове заряженные пистолеты, я выстрелил в первого попавшегося разбойника, затем во второго, отбросил пистолеты и, выхватив саблю, ринулся в гущу злодеев. Кто-то попытался схватить за стремя, но тут же с разрубленной головой рухнул под копыта моего коня. Другой, угрожавший кистенём, был лишён руки. Душегубы, не ожидая такого сопротивления, в замятне отринули. Однако, лихой  вожак, издав гортанный призыв, воодушевил товарищей. Разбойники вновь атаковали нас. В схватке фряжские слуги погибли, надо отдать им должное, они ревностно защищали своего хозяина и значительный урон причинили лиходеям. Я же, прорвавшись сквозь заслон, пустил коня во весь опор, и понёс вороной, не разбирая дороги. 
      Подобрал меня в лесу отшельник: конь мой, ступив ногой в нырище звериное, упал, и я, вылетев из седла, сильно расшибся, лишившись        сознания. Отшельник сурового вида, не причастный мирским соблазнам, жил в землянке, вдалеке от людских глаз. Он перенёс моё разбитое тело к себе и силою, данной ему свыше, восстановил утраченное здравие. Каково же было моё удивление, когда узрел я возле него в услужении огромную волчицу! Она вышла из лесной чащи и, глубоко вобрав в себя незнакомые запахи, глухо    зарычала. Морда её, мелко вздрагивая, обнажила острые клыки. Зверь, чуть присев, не спуская глаз с меня, медленно приближался. Глаза завораживали магическим взглядом и необычностью цвета — под стать небесной лазури. Холод сковал тело моё, не позволяя шевельнуться, но то был не страх, а нечто, неподвластное разумению. Я был подобно истукану. Волчица же подошла, обнюхала меня и ещё больше оскалилась, отчего поднялась шерсть на загривке. Хозяин положил руку ей на голову и, ласково погладив, подтолкнул к себе. Она, недовольная, улеглась у его ног, положив массивную голову на вытянутые лапы, при этом ни одно движение моё не ускользало от её глаз. Одинец* улыбнулся, и неведомый холод, проникший в моё сердце, растаял.
      Неизвестно, сколько дней хозяин врачевал мои раны, о коих я и не подозревал, возбуждённый сечей с ворами, пока, наконец, не пришло время, когда отпустила лихоманка моё тело из лап своих липких. Я, обретя вновь здоровье,    решил покинуть мирный приют моего спасителя и объявил об этом, на что получил согласие.    Собрал свой малый скарб и, попрощавшись, откланялся: удалился в указанном перстом отшельника направлении. 
      Я покидал обитель одинца, от которого видел только добро, и все молитвы, возносимые мной к небесам, были полны благодарности за его заботы. Всеми силами и средствами желал бы его вознаградить, но у меня от безживотия* моего ничего не было. Я, как и раньше, был бос и нищ, несмотря на то, что обряжен в фряжский кафтан. Удрученный оными думами, пробирался сквозь лесные дебри в ближайшее человеческое урочище. Вдруг блеснувший перстень на руке остановил мой путь. «Вот чем могу отблагодарить свое-го спасителя!» И с такой мыслью поворотил вспять. Перстень этот — единственное моё богатство, сколько себя не ведаю, всё он со мной, ибо был оставлен породивший меня матерью с целью в будущем найти меня. Да только тридцать лет живу я сиротой, подкидышем, не ведая ни отца, ни матери…
      Царь остановил рассказчика и повелительным жестом удалил из сеней всех бояр и прислугу. И когда они остались одни, присев на лавку, в волнении велел продолжать повествование.
      Рох, сдерживая в себе торжество, накинув на лицо маску скорби и участия, изрек следующее:
      — Батюшка государь! Поилец и кормилец наш! Кладезь неисчерпаемого мудрого добронравия! Я, раб твой, падаю на колени пред ликом твоим, обременённым печалью великой, что закрывает от нас свет души твоей, освещающий истину! Правду глаголю, или псари пусть удушат меня за блядословие*. 
      Повалился Рох в царски ноженьки и изволил лобызать сапоги из червленого* сафьяна. Царские глаза увлажнились, и рука, лежащая на коленях, задрожала, потянулась было к голове несчастного сироты. Да устыдился государь слабости своей, крепко сжал кулаки и закусил до крови губы.
      А из уст лжеца текла речь льстивая.
      — Возвернулся я к опушке знакомой. Остановился на краю, за деревом, хотел было снять перстень, как вдруг, гляжу — к одинцу в землянку ворвалась волчица. За всё время, пока лежал я в своём шалаше, что возле сарайчика с козами,  не видал её, с первой нашей встречи не зрил, а тут она, словно стрела, выпущенная из лука, пронеслась по поляне, так что даже трава не успела колыхнуться. И самым удивительным было то, что держала она в своей пасти… — рассказчик остановился. Дерзким оком пронзил остекленевшие, влажные очи государевы, и продолжил.
      — Дитя, дитя принесла волчица и сокрыла в яме земляной отшельника. Изумился я, не поверил очам своим, ибо благочестивым христианином казался мне мой спаситель. И вдруг такая скверна! Но то, что случилось позже, лучше бы не видели мои глаза, не пускали на позор веру мою. Вышел из-под земли одинец и вывел своего зверя, младенца державшего. Очертил вкруг них землю посохом черным и, проговорив слова языческие, ткнул волчицу горящей головнёй из костра. Налетела туча грозная, сокрылся свет дневной. Мгла простёрла руки свои над верхушками деревьев. Будто от молнии, вспыхнула шерсть на звере и огнь очистительный обнажил суть его. Волк исчез. Стало совсем темно, и только за плачем ребёнка вновь вернулся свет. Вместо волчицы стояла посреди поляны дева баская*, красоты небесной, а на руках у неё был тот младенец. C одинца спали одежды дикие, сошли с лица морщины, власа утратили седину и обрели прежний цвет. Вместо старика теперь стоял зрелый муж, удалой мо́лодец. Упал он на колени, но дева подняла его и показала дитя. Они обнялись и заплакали. 
      Не знаю, с попущения ли божьего или при  посредстве сатаны облачились они в новые тела, но только после увиденного колдовства отпрянула душа моя от одинца, воспротивилась, закипела во мне кровь. Хотел было выступить из-за дерева да казнить оборотней, да убоялся чар бесовских. Сражённый увиденным, я пал жертвой страха и маловерия. О чём скорблю и молю о прощении у Всевышнего. Бежал я в страхе от этой бесовщины. И вот, выйдя к людям, узнал о постигшем  несчастье нашего государя и в тот же час пустился в путь, чтобы упасть, о царь, в ноги твои. Теперь и сам вижу, сколь неизреченно горе твоё и глаголю: живо твоё дитятко! Живо! И руки тянет к тебе с мольбами о помощи! 
      Да не усомнится разум твой в речах моих,  исторгнутых из сердца, — и протянул рассказчик в мольбе руки к государю.
      Царь, потупя очи в пол, молчал.   
      — Что ответишь, батюшка… царь, — лукаво-медленно произнёс Рох.
      «А перстенёк-то мой, и челом не в мать, а в отца вышел. Хитёр плут, ведь знает, кто я ему, да помалкивает. Мо́лодец не промах — огонь и воду прошёл. Душа не изнежена, но лжива! Да это и к лучшему,  государством править без этого нельзя. Пусть живёт при мне, себя покажет. А там видно будет», — подумал царь, а вслух произнёс:
      — Речью своей усладил ты меня, порадовал сердце, горе-злосчастьем съедаемое. Вижу, не лживы слова твои, мёдом мазанные. Заслужил награду, достойную чести самого князя.
      Встал государь со скамьи дубовой, обнял