| « Константин Васильев» |  |
Женщина в ужасе пала на колени и, желая защитить дитя, ухватила убийцу за край камзола. Стараясь освободиться от неё, душегуб взмахнул рукой и ударил женщину по лицу. Капли крови из рассечённых губ рассыпались по земляному полу. В свете лампады сверкнул рубиновый перстень, и горестное воспоминание острой болью ожгло сердце Настасьи.
Из груди вырвались слова:
— Перстень! Ах!.. Боже всемилостивый… Дитя родное, сын!.. Неужели это ты ?!
Рох не ожидал таких слов и опешил. Никто за всю жизнь не назвал его так. А как сладко услышать это слово — сын. Даже в самой чёрствой душе под гнётом мерзости и лжи томится чувство любви и добра, пусть маленькое, розовоголенькое тельце этого чувства хиреет год от года, но стоит лишь прикоснуться к нему, пусть даже чуть ветром донесёт до него какие-то, казалось бы, уже забытые слова, как оно поднимет голову, начнёт оживать.
— Смотри на меня! Не отводи глаз в сторону! Неужто сердце не вещует, что женщина, что пред тобою — твоя мать? Мать, которая не своей охотою от насильника сотворила тебя. Принуждением барским зачала от нелюбого, силой взявшего честь её. Мать, в позоре своём выносившая тебя не за пазухой, а в утробе своей, и родившая дитём в лесу среди волков. Это я кинула тебя, своё дитятко, и сердце моё тут же разорвалось на части от разлуки и горя. Ах, горе, горе ты моё горькое! Дитятко ты моё родимое, оставила я тебя сиротинушкой по свету мытариться! Не моей волею сохранилась жизнь моя горемычная, облечённая в волчью шкуру. Судьба обрекла на эти страдания. И только мне одной ведомо, какая боль до сих пор хранится в моей груди. Молю тебя, не губи младенца, не губи сына, брата твоего. Возьми вот мою жизнь. Пусть моя кровь смоет, насколько сможет, твои горести. Убей меня, но не тронь дитя, не мсти кровью невинного. Всмотрись в лицо его белое, разве не зришь в нём и свои черты, разве не едина кровь, что бьётся в ваших сердцах. А вот моя грудь, когда-то была полна для тебя молока, но его тебе не дано было вкусить, грудь, которую я отняла от твоих губ, грудь, в которой застывшее молоко терзало сердце всю жизнь. Ударь своим ножом и выпусти то молоко, ту застылую боль, — Настасья рванула рубаху, обнажая тело. Струйка крови из рассечённой губы кровавым ожерельем украсила бело-снежную кожу. — Суров твой взгляд и ужасен. Точно чёрным вороном вылетел ты из леса дремучего, кинулся на малу серу утицу беззащитную. Что тебе в крови его? Пришёл отобрать жизнь у своего брата? За что младенца возненавидел? О, ты мой рок, ты посланец судьбы. Что же ты стоишь? Возьми свой злодейский нож и убей меня. Не медли, прошу тебя, не медли, ибо нет больше сил… Не прощение у тебя вымаливаю для себя, но жизнь дитя…
Несчастная женщина затихла, лишившись чувств.
Рох глядел на свою мать, лежавшую у его ног. Мать, о которой он никогда не вспоминал и не думал, правдивее было бы сказать, старался не думать. И вот…
В углу землянки что-то зашевелилось. Он поднял взгляд. Из мрака выступила тень, принявшая облик цыганки. Рох задрожал, узнав её.
— Таня?! — с трудом разомкнулись его побледневшие уста — Дэвлалэ!* Таня…
— Вспомни ту ночь на реке? Когда моя грудь приняла поцелуй твоего страшного чури́*. Видишь, вот его отметина. Не прячь глаза — смотри!
— Я всё помню. С тех пор не мил мне стал без тебя белый свет! Со мангэ тэ кира, Таня? — Что делать мне? — ответь!
Полубезумными очами глянул Рох на грудь чайори.
Бурая кровь истекала из раны и, извиваясь змеёй, пряталась в складках одежды.
— Раз так, что же ты сейчас медлишь? Убей их, как когда-то меня и Янко. Не моей ли кровью впервые обагрил руки свои? Вижу в этом деле ты достиг совершенства! Со туса кэрдя-пэ? Что с тобой сделалось, гаджо? Ой, как долго, ты ходишь по лезвию ножа и даже не помыслишь, отчего вдруг судьба бережёт тебя? А ответ прост! В поясе твоём вшита монетка из моего мониста. Она послужила оберегом души окаянной. Верю, что любил тогда ты меня, да и сейчас любишь. Есть, значит, в душе ещё живое, за что Спаситель бережёт тебя. Добровольно ты дал себя обольстить дьяволу и сам же должен добровольно освободиться из-под его власти.
А теперь посмотри — пред тобой твоя да́е! Почти тридцать лет несчастная мать провела в зверином обличии, и только она обрела счастье, как ты хочешь лишить её заслуженного покоя. Умерь гордыню свою, не возноси себя над другими. Высвободи совесть от рабских оков своих обид, ибо они руководят тобой, оправдывая дурные поступки. Ты сильный человек! но путь, тобой выбранный, — не праведный путь! Остановись пока ещё не поздно! На яв дылэно! Не будь дураком! «Бешеная собака долго не живёт» как говорят в цыганском племени. А теперь прощай. И помни: в твоих руках не только твоя судьба!
После этих слов тело цыганки заколыхалось, словно отражение в воде, стало бледнеть, таять и, смешавшись с мраком, исчезло.
Рох стоял посреди земляной кельи, держа младенца. Егорушка, пригревшись на его руках, безмятежно спал, улыбаясь своим снам. Руки, которые ещё мгновение назад готовы были безжалостно раздавить его хрупкую плоть, нежно сжимали в своих объятиях. И тепло детского дыхания согрело остывшее сердце Роха. Волна горячей крови обожгла изнутри его грудь и разбежалась по всему телу, согревая и исцеляя. Почувствовав в себе что-то новое, необычное, он испугался и, не зная, что делать, стоял, озираясь вокруг.
Женщина, лежавшая на полу, открыла глаза: сознание возвращалось к ней, но разум не спешил слиться с ним воедино, отчего взгляд был обращён в пространство.
Вдруг снаружи донёсся неясный шум, и в землянку ворвались стрельцы во главе с Кирдяпой. За их спинами у кострища лежал связанный Елизар.
Никому не доверил Рох младенца, отстранил тянущиеся к нему грубые руки слуг царских. Сам бережно положил засыпающего Егорушку в короб берестяной, служивший колыбелью, и рачительно укрыл куском овчинки.
Ликовали государевы люди, ибо достойно вы-полнили царский приказ: царевича от погибели спасли и чародея с оборотнем изловили. Десятник хотел было возвращаться, но советник царский повелел дожидаться утра. Словам его никто не воспротивился — всё одно дороги в этом урочище без него никто не ведал — округ тьма, лес да болота. Пленённых бросили в ямник* и, оставив стражу, расположились в землянке на ночлег.
Холодило. Ночная шаль медленно сползала с небесного свода. Драгоценные адаманты, его украшавшие, тускнели, прикрываясь поволокой заутренней зорьки. Болотные топи породили туман, скрывший тропинки и гати. Лагерь спал. Спала и стража на посту.
Рох приподнял голову. Рядом в колыбели из бересты беззаботно посапывал Егорушка. По другую сторону, при сумеречном свете лампады, высоко торчала густая борода десятника и вздымалась огромная, одетая в кольчугу, грудь Кирдяпы. Еще двое стрельцов вповалку спали у входа. В руке атамана хищно блеснул нож.
Лёгким ветерком пронеслась тень по земля-ному жилищу и исчезла за дверью. Пламя лампады чуть колыхнулось и потухло.
Дубовая крышка ямника отодвинулась, и над головами пленников открылось матовое небо рас-света. Скрипнули ступени: кто-то спустился в погреб, и звук вынутой из ножен стали прошил тишину. Некая тёмная масса двинулась на них. Лишенцы прижались друг к другу, ожидая своей кончины, ибо не чаяли уже пощады.
Ненасытная сталь взмыла вверх к открытому лазу и, опустившись, со звоном перерезала тугие путы узников. Прозвучал твёрдый, уверенный голос.
— Вы свободны.
Елизар, ничего не понимая, помог жене выбраться из холодной ямы, и в предрассветных сумерках увидел неожиданную картину:
Возле потухшего костра рядком лежали шестеро стрельцов. Руки и ноги их были связаны. Широко раскрытыми глазами глядели они на человека, стоявшего в стороне с берестяным коробом. Человек тот, опустив короб на землю, отошёл в сторону.
Сердце Настасьи наполнилось тревогой. Она шагнула, помедлила и вдруг, словно подхваченная вихрем, метнулась к коробу, пала возле него на колени и с замирающим сердцем заглянула внутрь. Послышался плач ребёнка. Мать, протянув руки, с нежностью достала дитя и, прижав к груди, уставилась на странного человека, стоявшего поодаль с горящими глазами.
Рох, а это был он, пересилив волнение, отвёл в сторону Елизара и, поведав о тайне своего рождения, раскаялся в своих грехах, как на исповеди. Елизар, потрясённый происшедшим, молча стоял перед страшным грешником, не в силах поверить в услышанное. Странный, загадочный человек, в душе коего истаяло зло и откуда-то из потаённых глубин пробился малый росток любви и сострадания. Положил Елизар руку свою на плечо Роха, сжал крепко. Взглянул в широко раскрытые глаза его и узрел чрез них душу, что с мольбами обращалась к нему, прося помощи. И нельзя, невозможно было ему отказать.
— Зла на тебя не держу. Прости и ты нас. Прости мать свою, не по своей воле толкнувшую тебя в омут сиротский. — И обнялись Елизар с Рохом. И видела мать, что простил её сын.
Надоила Настасья козьего молока и накормила Егорушку. Предстоял им путь далёкий, неведомый, лесами дремучими, степями широкими. Знает теперь царь, где они, и не оставит в покое семейство их.
Недолгое время собирались Настасья с Елизаром, ещё и солнце не поднялось из-за мохнатых шапок елей, как они были готовы отправиться в путь в поисках счастья на новом месте. Думали, и Рох не оставит их, а примет как свою семью. Однако бывший атаман, пережив за ночь душевное потрясение, твёрдо вознамерился исправить свою жизнь. Возложил он на себя суровую епитимью, ибо потребовала душа его чистоты и добродетели, как путник в пустыне жаждет живительного родника. Испросил Рох у матери позволения остаться в их урочище и продолжить свою жизнь в уединении, чтобы не отвлекал суетный мир от молитв, и получил на то родительское благословение.
Елизар и Настасья, поклонившись хоромине своей земляной, простились с Рохом и отправились в дорогу. Маленький Егорушка, сидя на руках матери, видел через её плечо долго не сходящего с места незнакомого человека, у которого по щеке одна за другой катились слёзы.
***
Но вернёмся в палаты каменные, терема златом крытые, где царю донесли о происшедшем у городских ворот. Государь самолично пожелал вести дознание и по его велению схваченных воров доставили в подвалы тюремного замка. Раненого разбойника осмотрел лекарь и, найдя его рану не смертельной, дал добро на ведение допроса. Помощники палача тут же приступили к делу, и не прошло и четверти часа, как царь узнал всю подноготную. Токмо горькой оказалась та правда.
Раненый разбойник повинился и, покаявшись в грехах, раскрыл государеву суду ипостась новоставленного советника: поведал о сбежавшем атамане, о деяниях изменника и замыслах крамольных. Бранясь, рассказал, как уж было изловили братья ватажники предателя, но перехитрил окаянный. Обманул не только гулящий люд, но и фряжского купца, с казной которого скрылся, переодевшись в одежды оного. Многих тогда своих собратьев на дороге
|
