Произведение «Квам и Гундос» автора Voldevei - Литературный сайт Fabulae (страница 1 из 5)

Квам и Гундос

- Какого черта ты наставил на меня
пушку? Убери ее!
Гундос ухмыльнулся и направил дуло в себя. Веснушчатый,с длинным кривым носом
он был похож на кардинала Ришелье из фильма «Три мушкетера», где д`Артаньяна
играл Михаил Боярский. И взгляд у него был проницательно-язвительный. Гундос
смотрел на «макаров», как первый министр Франции на мужа Констанции, господина
Буонасье, который подло отрекся от жены.
Под моим пристальным взглядом Гундос неожиданно открыл рот и облизал пистолет.
Перед этим передернул затвором. Я отвернулся. Взбредет моему дружку нажать на
курок - мозги разлетятся. Вдруг та часть их, которая скомандовала спуск курка,
окажется на мне? Б-р-р-р!
- Ты че отвернулся? Что я, шаблон, какой? – «Шаблон» по-гундосски означает
«придурок». У него отец работал лекальщиком на инструментальном заводе и всегда
при разговоре о людях недалеких вставлял: «Во, блин, шаблон»! Папаша исчез,ушел
однажды какую-то колымагу ремонтировать в мастерских за пустырем недалеко от
дома и пропал. Где, чего, как – никто не знает, да и толком не пытался узнать.
Чё там, пахан Гундоса, когда по телеку тысячи людей разыскивают и не находят.
- Я хочу узнать, Квам, что думает «шаблон», когда пихает пушку в себе пасть.
- Нажать струхнул? – спросил я.
Квам – моя кличка. Сами родители, в прошлом одноклассники из сельской школы,
что под Мичуринском, а после института – учителя иностранных языков,
интеллигенты с тамбовским говором, называли меня, Василия, своего единственного
сына, сначала по полной Квамперфектом, а после сжалились до пяти букв. Считали,
что из меня вырастет полиглот. Год назад они утонули вместе с паромом в Рижском
заливе. Называется, в отпуск смотались!
Гундос усмехнулся, при этом кончик его носа клюнул словно в невидимое блюдечко
с пшеном.
- Меня на понт не возьмешь. Я хочу пожить как человек!
- Как это?
Я обхватил руками плечи: что-то начало знобить. Я встал, подошел к трубе самого
большого диаметра в подвале дома, потрогал:
- Отопление вырубили.
- Забыл, что на Ленинградском авария на теплотрассе?
- Давай чекушку, что у Козла лишняя была!
Гундос вытащил из-за пазухи четвертушку водки. Мы сделали по глотку. Как и
положено, поморщились. А Гундос даже селезнем крякнул. Но закусывать было
нечем.
Вопрос о том, как жить по-человечески, не требовал ответа. Сколько раз уже
Гундос говорил, мечтательно закатив глаза, о том, как мы купим хату,
обязательно в центре Москвы и из шести комнат, с бассейном на втором уровне,
двумя сортирами и по биде в каждом. Гундос пригласит девочек. Таких, которые бы
нам готовили, обстирывали, а вечером стелили постель и, разголешившись, звали
бы к себе под теплый бочок. Он много говорил о странном образе жизни
вымышленного счастливого человека, довольного тем, что у него холодильник
завален мороженым всяких сортов. И о большом зале, в котором было бы несколько
диванов, а перед каждым стояли телевизоры. С видиками. Вот насмотрелись бы
мультяшек!
Я каждый раз морщился. Гундосу скоро четырнадцать лет, а всё дурацкие
рисованные киношки в голове! Мне бы фильмы о мушкетерах. Все, все, все!
Нас немного разморило. Я перестал дрожать.
Гундос вытащил обойму. Повертел «макаровым» и снова зарядил его. Пистолет он
нашел в кустах парка ВДНХ. За беседкой. Бумажный кулек привлек его внимание
тем, что надо было чем-то застелить скамейку. Мы стащили с лотка палку вареной
колбасы (это сделал Гундос, а я чуть позже разжился батоном черного хлеба) и
решили ее полностью уничтожить. Даже если нас найдут, ничего не докажут.
«Макаров» выпал из кулька.
Понюхав дуло, Гундос скривился:
- Из него стреляли…
Я вспомнил, когда мы, осоловевшие от колбасы, выходили из западных ворот
выставочного парка, из белого «Мерса», с синей полосой, выскочили опера. На
нас, пацанов, они не обратили внимания, только их фотограф, точно, с придурью,
во-во, «шаблон», взял и щелкнул нас. Хоть за фотками беги за ним!
Десять ящиков, перевернутых вверх дном, были сбиты в топчан, на котором был
расплющенных картонных коробок (недалеко крупный супермаркет), старый плащ
болотного цвета, два валика, из тех же коробок вместо подушек. Под одну из них
Гундос положил «макаров», так и не поставив на место предохранитель. Он спит у
стенки, я с краю. У меня что-то с мочевым пузырем, я часто встаю и иду в угол
второй «комнаты» подвала, которую мы называем «сортиром». А подвал у нас –
«пещера». Как у дикарей. Но с освещением. Перед сном я под вывернул лампочку из
горячего патрона.
Гундос он и есть Гундос. Спит отвратительно, храпя носом, который, как-то, я
защемил прищепкой. Мы хорошо подрались. Это было второй раз. Первый мы
столкнулись на Черкизовском рынке. Потащили у одной торговки одну и ту же
куртку, но в разные стороны. Это было бы смешно, знай мы друг друга. Торговка
рот раскрыла, а мы стоим и пялимся словно идиоты в зеркале, а у каждого рукав
куртки за полторы тысячи. Гундос, конечно, смекалистый малый. Он закричал:
- Положи пацан, на место! Баба под крышей Мустафы!
Я «испугался» вымышленного Мустафы, бросил рукав и налетел на Гундоса. Вроде
напоказ схватились, а будущий кореш надавал мне всерьез. Он злился, что кража
сорвалась. Но все-таки шепнул: «В парке, за гостиницей…» Я и смылся.
Торговка ему за спасение куртки дала негусто: три десятки. Гундос принес мне за
гостиницу булку с сосиской. Свою он съел по пути и запил шипучкой из жестяной
банки.
Я проснулся от давящего жжения в паху. Будто перед сном съел большой арбуз и
выпил чая не меньше десяти стаканов. Вставать не хотелось. В темноте, говорят,
обостряются звуки. Гундосовский храп в счет не шел, я уже привык. Но почему-то
в темноте еще и обостряется обоняние. Из второй комнаты несло испражнениями.
Идти туда не хотелось. Знал, что всего несколько капель.
Когда были живы родители, у нас дома стоял особый запах. Наверное, от
компьютеров. Отец с матерью были фанатами. Они переводили, всё, что запрашивали
в Интернете. И ещё - контрольные на поток. Я у них на подхвате был, даже
переводил. Такой уж я гениальный! А квамперфект – одна из сложных форм времени
в немецком языке.
Веселая была жизнь. А утонули, какая-то фирма захватила квартиру, обо мне никто
и не вспомнил. Точнее, отдубасили, когда я пытался прорваться к себе домой, да
и без сознания вывезли за город, и выбросили на какой-то свалке. Как старую
тряпичную куклу. Хорошо, только август заканчивался. В сентябре вместо школы я
брел со свалки. Пожил несколько дней у сторожа ангаров с машинами, забитыми
товарами. Да и пошел в Первопрестольную несовершеннолетним бомжем. К подвалу мы
уже привыкли…
Сдавило внизу так, что пришлось встать. Я сонно заковылял в узкий проем между
бетонной перегородкой и противоположной стеной старых панельных домов.
Протискиваюсь пока нормально: разъесться не на что. Гундосу приходится труднее:
у него башка крупная. И лоб крутой, и уши оттопыренные, как лопухи капусты. Но
Гундос проходит, если правильно повернет голову. Когда выпьет, то в простенок
не суется, предпочитает вершить дела в подъезде – меньше будет желающих
спуститься по цокольному маршу. Дом очень старый, хрущевских времен.
Ведомственный. А ведомство гикнулось. Половина жильцов уже съехала, с верхних
этажей. Там сорвана крыша ураганом пятилетней давности. И на первом этаже никто
не живет.
Мы с Гундосом облюбовали этот дом на одном из переулков за станцией метро
«Речной вокзал» полгода назад. Встретились в октябре. Мыкались с ним по
котельным и теплотрассам. А однажды Гундос привел меня сюда. Понравилось.
Гостей у нас почти не бывает. Поэтому меня насторожил шум у «входной» двери.
Кто-то торкался. Там был хиленький запор из скрученных проволок между двумя
гвоздями.
Я быстро поднял Гундоса, шепнув на ухо: «Гости». Это наш тревожный пароль.
Дружка я пропустил вперед в щель между комнатами. И толкнул его голову, когда
она застряла в простенке. Гундос, было, взвыл. «Ухо порвал, сволочь», –
зашептал он. Но замолк, потому что дверь сильно чем-то ударили. Я быстро
оказался за перегородкой. И застыл. Лишь вздрогнул от прикосновения чего-то
холодного к руке. Это Гундос прижал ко мне