Дора Унсековна - лицо невымышленное. Много лет я пыталась понять причину мрачного одиночества этой женщины.
Даже её смерть была невероятной и сверхъестественной: её нашли рано утром на крыше её низенького домика -
мёртвая, она стояла на коленях, едва касаясь спиной покосившейся печной трубы; руки высоко подняты к небу,
голова запрокинута, в широко раскрытых глазах застыл совершенно неземной блеск, а на сухих побледневших
губах словно замер безмолвный дикий крик долгожданной радости.
Здесь же, на крыше, лежала зелёная школьная тетрадь в линейку, где ровными, чуть закруглёнными корейскими
иероглифами, сверху вниз, тоненькими чистыми струйками стекала первая и последняя исповедь, написанная старой
женщиной в ночь перед встречей с вечностью.
Завтра, если только оно наступит, мне, Ан Доре Унсековне, исполнится 79 лет. Сбылось предсказание мудрой знахарки: "Проживёшь почти 80, но покоя на земле не найдёшь.
Такая тебе судьба".
60 лет, долгих 60 лет я пыталась перехитрить себя - переиначить, забыть, изменить то положение, которое измучило меня и испепелило всю мою плоть. Только вчера, впервые
за всю мою беспокойную жизнь, во мне вдруг появилась странная уверенность и успокоение, словно я искупила свои грехи и меня больше не угнетают удушливые страхи и сомнения.
А главное, я словно вновь обрела потерянную душу, и рядом, совсем близко от меня - душа моего мальчика, моего Роберта. И отныне я знаю точно : мы - одно целое.
Лишь короткий миг я была счастливой женой, где каждый день, в порыве трепетной любви и необыкновенной радости, такой прекрасной и потрясающей, просила Всемогущего:
- Сохрани, Господи, всех, кого я люблю! Сбереги, Господи!
А Господь не сберёг - то ли не хотел, то ли не мог. И, не успев даже прочувствовать тепло семейного очага, при самых нелепых оборотах судьбы, я стала молодой вдовой с младен -
цем на руках. Но не прошло и месяца после смерти мужа, как на пороге появился Павел Семёнович. В его доме надрывно плакал новорожденный.
- Моя жена умерла родами. Помоги выкормить сына. Стань ребёнку матерью, а мне женой.
И Павел Семёнович, состоятельный и решительный, властный и образованный, приехавший из чужого далёкого колхоза, повёл меня к моей единственной дальней родственнице,
вручил ей тяжёлый кулёк с деньгами и молча положил на неубранный низкий кухонный стол притихшего ребёнка - моего Роберта! Ему - 6 месяцев, мне - 19 лет.
О, как сурово было дыхание моей судьбы! Как ненавистно мне было чужое крохотное существо, которое порождало только недобрые предчувствия. Я хотела лишь одного - никогда его не видеть!
Мне казалось, он сосал не молоко, а всю мою кровь! О предъявленном мне единственном требовании - ни слова о своём ребёнке! - я помнила всегда, с первой минуты появления
в моей жизни второго мужа, который пообещал мне, что будет кормить, одевать, давать денег на личные расходы и уважать. Но тогда, выкармливая своей грудью чужую кроху,
я до конца не осознавала, что нет на целом свете мук, более тяжких, чем те, которые выпали на мою несчастную долю.
Моя дальняя старая родственница умерла, и моего мальчика взяли к себе её соседи, тоже немолодые и далеко не богатые. Но обо всём этом я узнАю через много лет. Но даже узнав,
не смогла решиться поехать в родной колхоз - ноги не повиновались мне. Умнее, ласковее стал муж; часто виновато поглядывал на меня, несколько раз порывался съездить за моим
сыном. Но теперь была против я. Страх вины, словно острый меч, с каждым годом всё глубже и глубже разрезал моё сердце, выворачивая наизнанку всю мою ничтожность.
Будь я образованной, росла бы при отце-матери, не погибни в пожаре мой любимый Илья, всё-всё-всё было бы иначе. Где же она, та черта, которая указывает на грани добра и зла?
И почему, почему именно во мне (пусть тогда ещё молодой) сила голода и нищеты победила мой слабый, несозревший разум? И, как говорят люди с дипломами, "не сработал
инстинкт материнства"?
Вырос Роберт, выучился, стал военным врачом; встретил девушку, которая глубоко тронула его сердце. Счастливый, он решил быть счастливым до конца!
Их появление у моего порога, как проявление милосердия или подачи милости, повергло меня в смерть!
- Мама,- то ли спросил, то ли поздоровался красивый высокий юноша лет 30-ти,- мама, это я, ваш Роберт.
Я не сразу осознала что случилось, а когда поняла, дикий вопль вырвался из моей груди, хоть крика никто не слышал. Я только помню, как упали мои колени,
а непослушные губы пытались сказать:
- Не зови меня мамой, я не заслуживаю.
А мои руки цепко обвили ноги молодого человека. Я не помню, как мой мальчик подхватил меня, я только помню сильный удар в груди и тяжёлое, пустое бессилие.
В горьком отчаянии, я, полностью умерев, в неописуемом ужасе медленно приходила в себя.
Крик боли и стыда, сознание всей глубины своего невыразимого падения, мягкий голос моего (да, всё равно моего!) мальчика, испуганные глаза девушки - ничто не смягчало
моего потрясения.
- Мама, я рад, что нашёл вас. Очень рад. Вы - моя мама. И это - самое главное. А скоро вернётся Павел Семёнович?
- Завтра, может, к ночи. Он с сыновьями убирает рис.
Ждать сутки они не могли, или не захотели. Завтра им надо быть в Ташкенте, а оттуда - в Томск. А переночевать они остались. О эта ночь!
Как выдержало моё сердце, не знаю. Я насылала на себя все мыслимые и немыслимые беды - главное, чтоб провалиться, исчезнуть, сейчас! Чтобы не мучиться, не стыдиться,
не думать никогда. Ни о чём! Давила оглушительная пустота, даже лунный луч большой круглой луны, тихо мерцая и освещая мою комнату, хотел ярче высветить мой позор,
чтоб вволю посмеяться над моим горем. Я прижалась к стене. О, как я прижалась к стене, за которой не спал тот, о ком я боялась услышать в течение тридцати лет!
Дверь тихонько отворилась, на пороге стоял мой мальчик. У меня перехватило сердце, я перестала дышать, но так и осталась стоять, поглаживая стену. Мой Роберт протянул руки,
помог мне сесть на диван, а сам уселся на пол, у моих ног.
- Я знаю и помню все ваши сказки, мама. Я слышал их много-много лет и знаю их наизусть. А когда вам было ровно 40 лет, вы всерьёз называли себя дряхлой и древней...
А в последнее время я почему-то слышал только гулкие удары сердца... вашего сердца и доносился тихий крик, похожий на плач ночной птицы. Что это было?
Не зная, что сказать, я тихо заплакала. А он гладил и гладил мои шершавые руки и словно пытался вдохнуть запах моего тела, будто хотел запомнить, или вспомнить...
- Не терзайте себя, мама, теперь всё будет хорошо.
Голос моего мальчика мягко шелестел в ночи. Куда-то уплывал пол, тихо мутился рассудок. Благородство Роберта вызывало во мне беспредельное сожаление о потерянных
мною годах.
О небо! Подай мне силы! Дай коснуться губами рук и ног моего мальчика! Дай прижаться к нему, услышать его сердце, выдохнуть из себя великое "прости!" и потом питаться
этим воспоминанием, пока смерть не высвободит душу.
С той ночи прошло много лет. Смерть всё-таки высвободила душу, но не мою. Моего мальчика. Он погиб в той злосчастной, никому не нужной войне.
И теперь, в часы тёмного отчаяния, я кое-как влезала на крышу своего дома и верила, что здесь я ближе к Небу, а значит, ближе к своему Роберту.
Завтра мне исполнится 79 лет. За все эти годы небо ни разу не разверзлось надо мной и даже на миг не позволило взглянуть, где рождаются звёзды и куда уходим мы в конце
своего пути.
Смерть мне не страшна. И небесный судья не пугает меня - ведь если я возвращусь к тому, кто даровал мне жизнь, а затем отнял её, то какой он судья? А может, его и нет вовсе.
А есть только Великое Небо с вечными звёздами... И на самой яркой звезде, пусть на самой-самой крохотной, меня с нетерпением и, я верю, с любовью, ждёт мой мальчик,
мой маленький Роберт.
