Глава вторая
Судьба связала меня с консулом Эвердиком уже очень давно, кажется, целую вечность назад. Тогда я как раз окончил московский филиал Европейской академии международных отношений, защитил диплом и сразу получил приглашение на работу в Консулат по безопасности и мирному сосуществованию при Всемирном Совете Согласия. Местечко для новичка-выпускника и зеленого молокососа, прямо скажем, было неслабое. У моих сокурсников, парней, как я теперь понимаю, значительно более талантливых, чем я, просто-таки челюсти поотвисали и глаза повыпучивались, когда стало известно, где я отныне буду работать. Что до меня, то мне тогда было двадцать два года, и я был совершенно уверен, что получил столь престижное приглашение исключительно благодаря своим неординарным способностям. В действительности же это была самая обыкновенная протекция, или, говоря по-русски, блат: проректор филиала был старым другом моего отца и всем своим немалым влиянием поспособствовал, чтобы меня заметили в Консулате. Вслед за мною туда совершенно естественным образом был приглашен и мой лучший друг и сокурсник Рогнед Катковский – папа, судя по всему, не представлял себе нас порознь и потому очень попросил, чтобы Рогнеда пнули в том же направлении, что и меня.
С Рогнедом мы дружили с детства. Еще в начальной школе он совершенно неожиданно стал моим одноклассником, а потом, как-то незаметно, и самым закадычным товарищем. Это был парень с непростым характером, нагловатый, хамоватый и, если честно, преизрядный лентяй, зато человек необозримой доброты и безразмерной щедрости, в особенности если речь шла о развлечениях, не слишком одобряемых взрослыми. Учился он более чем средне, зато всегда и с радостью спонсировал наши походы в сенсорные кинотеатры, которые тогда только-только начали получать повсеместное распространение. На его деньги мы блаженствовали на эротических сеансах, на его же деньги были куплены наши первые сигареты и выпит первый стакан алкоголя. Словом, он совершенно бескорыстно помогал нам вести жизнь нормальных подростков тех счастливых лет. Трудно поверить, но тогда это был хрупкий юноша, гибкий и тоненький, словно ивовый прутик. Потом его почему-то разнесло. Сейчас в нем было сто сорок два килограмма чистого веса, он маялся одышкой и с трудом умещался даже в самых просторных легковушках. Кроме того, он начинал лысеть, носил штаны на широченных подтяжках и почти всегда был потным. На фотографиях школьной давности опознать его среди одноклассников не мог ни один из его нынешних знакомых.
Итак, благодаря протекции отца мы с Рогнедом очутились в Праге. Надо сказать, что в молодости я был очень гордым и, если бы узнал, что своим продвижением обязан отцу, то, несомненно, уперся бы и никуда не поехал. Но я пребывал в полном наивном неведении, был окрылен открывающимися передо мной перспективами и потому согласился на все и сразу. Рогнед тоже.
В Праге размещалась штаб-квартира Консулата – громадное восьмидесятиэтажное здание, на семьдесят девятом этаже которого находился кабинет моего нового шефа – консула по безопасности и мирному сосуществованию Ханса Дитмара фон Эвердика.
Тогда я еще не очень хорошо представлял себе, насколько могуществен во всех смыслах слова этот человек. Об Эвердике я вообще знал мало. В моем представлении это был чудаковатый и даже, пожалуй, эксцентричный старик, на первый взгляд производящий впечатление добряка и вполне демократичного начальника. На самом же деле руководил он своим ведомством жестко, если не сказать авторитарно, и мог при желании кого угодно скрутить в бараний рог. Мне рассказывали, что Эвердик капризен и злопамятен, любит поиграть на нервах своих подчиненных и вообще часто ведет себя как истинный иезуит. Вместе с тем, он не был публичным политиком, никогда не маячил перед телекамерами и не лез на глаза с успехами своего ведомства. Он просто хорошо делал свою работу, того же самого требовал от подчиненных и был достаточно скрытен, как, собственно, и полагалось человеку, отвечающему за порядок на целой планете. Может быть, именно поэтому он уже на тот момент занимал свой пост бессменно около тридцати лет.
На работу меня направили в так называемый штаб – место, куда, как я выяснил, обычно посылают практикантов-третьекурсников, которым все равно нельзя доверить ничего более серьезного. Вообще-то, штаб – это было обиходно-разговорное название. На самом же деле это была внутренняя почтовая служба Консулата. Справедливости ради следует обмолвиться, что рядовым почтальоном меня все-таки не поставили – как-никак, у меня имелся красный диплом академии, и с этим посчитались. Я был назначен на вполне престижную для новичка должность помощника начальника отдела входящей корреспонденции. Таким назначением вполне можно было гордиться – у меня было даже несколько личных подчиненных, хотя во всем остальном моя работа мало чем отличалась от почтальонской. Целыми днями я катался на лифтах с этажа на этаж Консулата, разнося по кабинетам письма, посылки, газеты, журналы, бандероли и еще Бог знает что. Всего этого добра были горы. Раньше я даже представить себе не мог, что учреждение, пусть даже такое громадное, как Консулат, в наш электронный век может получать столь неимоверное количество почты. К нам в отдел ее привозили три раза в день огромными фургонами, выгружали в специальное хранилище, откуда она порциями поступала в сортировочный цех, где ее сортировали и отбирали строго конфиденциальные послания, чтобы доставить их отдельно. Все же остальное я и мои подчиненные обязаны были брать на себя. Свободного времени практически не было. Обеденный перерыв пролетал, как одна минута, и я снова мчался в лифте с этажа на этаж со своей тележкой, доверху наполненной почтой. Лифтеры участливо помогали мне втаскиваться в кабину и вытаскиваться на нужном этаже, но легче от этого не становилось. В особых случаях, когда почты приходило слишком много, мы были вынуждены вкалывать и по ночам. У меня и у начальника отделения были ключи допуска от очень многих кабинетов, так что мы могли оставлять там почту даже в отсутствие на рабочем месте хозяина.
На этой службе я добросовестно отпахал два года. Что в это время делал Рогнед, я не очень себе представляю, но его работа, кажется, была еще веселее – он числился чуть ли не при кухне и не любил об этом распространяться, хотя местечко было доходное: по крайней мере, на продукты высшего качества к своему обеду всегда можно было рассчитывать. За все это время Эвердика я не видел ни разу, даже мельком, –в его кабинет почту доставлял лично директор штаба, а нас, грешных, к ней даже близко не подпускали. Если бы тогда кто-нибудь сказал мне, что в один прекрасный день я сам стану консулом по безопасности и займу кабинет Эвердика, я бы даже не рассмеялся, а просто покрутил бы пальцем у виска. На тот момент меня и консула разделяла такая необозримая пропасть, что надеяться на подобную карьеру было бы глупо даже в самых смелых мечтах.
И вдруг консул вызвал меня к себе.
Это могло означать две вещи: либо мной недовольны так сильно, что вопрос о моем немедленном увольнении не может решить даже директор штаба, либо же наоборот, и тогда мне стоит ждать серьезного поощрения и, вполне возможно, повышения в должности. Отправляя меня на высочайший ковер, коллеги искренне пожелали мне ни пуха, ни пера. Я не менее искренне послал всех к черту. Как выяснилось, не зря.
Кабинет консула я представлял себе огромным, официозным, обставленным громоздкой темной мебелью. На самом же деле я очутился в совсем даже не большом помещении, где стоял старомодный письменный стол, несколько обычных венских стульев, какой-то уродливый шкаф и маленький бронированный сейф. Другой мебели, заслуживающей хоть какого-то внимания, здесь не было. Что и говорить, даже у начальника моего отделения кабинет был куда более представительным.
Эвердик сидел за столом и ел апельсины: вкладывал апельсин в какую-то диковинную машинку, жужжащую перед ним, и та через мгновение выбрасывала на блюдце отдельные цитрусовые дольки, очищенные аккуратнейшим образом. За спиной Эвердика было окно без занавесок. В горшочках на подоконнике цвели ухоженные фиалки. Но более всего я поразился, когда заметил, что всемогущий консул сидит за своим столом не в кресле и даже не на стуле, а на обыкновенной деревянной табуретке, на которую для мягкости положена небольшая подушечка.
– А, заходи, сынок, – проговорил Эвердик мягким старческим голосом, завидев меня на пороге. – Садись, где тебе удобно. Угостить тебя апельсинчиком?
Я понятия не имел, как следует поступить: отказаться или взять угощение? Ничего не ответив, я уселся на стул и тупо уставился на консула.
Это был человек лет шестидесяти, седой, с квадратным лицом, в массивных роговых очках на хрящеватом и тоже массивном носу. Глаза у него были серые, глубокие, прячущиеся в тени густых бровей. Губы, очерченные двумя резкими морщинами, слегка улыбались. Одет он был в мягкий, почти домашний костюм цвета морской волны, придававший его приземистой фигуре приятную моложавую свежесть. Консул был без галстука, ворот его полосатой рубашки был небрежно расстегнут на одну пуговицу, обнажая морщинистую шею. На обеих руках Эвердик имел по золотому кольцу, причем трудно было понять, которое из них обручальное, а на левой руке у него, к тому же, были еще и часы. И самое поразительное заключалось в том, что это были совершенно копеечные часы, чуть ли не детская игрушка, черная коробочка на пластиковом браслете наподобие тех, что не слишком состоятельные мамаши покупают своим детям, чтобы с малолетства приучить их помнить о времени.
– Не хочешь апельсин? Ну, как хочешь, – сказал Эвердик добродушно, положив в рот очередную дольку. – А я, знаешь ли, люблю. К тому же, у меня сахар пониженный, а апельсины очень помогают, так что не обижайся, если я во время разговора буду жевать. Старику простительно.
Я продолжал тупо молчать, изумляясь все больше и больше.
– Да ты не столбеней так, – улыбнулся консул, заметив мое состояние. – Не надо. У нас запросто. Так ты и есть Сергей Уральцев?
– Так точно, сэр, – крякнул я пересохшим горлом.
– Погоди-ка, а где я мог слышать твою фамилию? Причем неоднократно слышать. Ты, случайно, не сын Валерия Уральцева, того злого и кусачего журналиста, который одно время был аккредитован при Совете Согласия?
– Да, я его сын, сэр, – еще больше охрип я.
– Помню, помню. Ох, и доставалось мне от него в свое время на страницах независимой прессы! Недолюбливал он меня почему-то. Меня, вообще-то, многие недолюбливают, но у него ко мне было пристрастие, явное пристрастие. Ей-Богу, я не заслуживал такой критики, какую он на меня обрушивал. А впрочем, надо отдать ему должное, он хороший журналист, и кругозор у него широчайший. Он ведь, кажется, гарвардский выпускник? Кстати, где он сейчас? В России?
– Да, сэр, работает на одном из федеральных каналов политическим обозревателем. Специализируется на локальных и межэтнических конфликтах и тоталитарных организациях.
– Ага, ясно. Значит, умением писать и анализировать ты пошел в него и даже тему разрабатываешь ту
