Глава четвертая
Время летело, и все в моей жизни складывалось как нельзя лучше. Работой я не был слишком обременен. Эвердику, как он сам говаривал, необходимы были мои свободные руки, которые в любое время можно было бы занять без промедления. Мне поручались официальные встречи, обеды и ужины с шишками международной политики, деловые переговоры, посреднические миссии и тому подобное. В горячие точки шеф меня не посылал, хотя имел полное право, и я ценил это очень высоко. От размеренного и довольно праздного существования меня стала одолевать леность. Я пытался было заняться спортом, походил недельку в тренажерный зал, но нажил себе растяжение лодыжки, соскучился и бросил, поняв, что для меня на свете нет ничего милее, чем мягкий диван в моей уютной восьмикомнатной пражской квартире.
Раза два за эти годы меня навещали родители, раза два я сам их навещал. Мама очень радовалась моим успехам и, как все мамы на свете, до слез гордилась своим замечательным и талантливым сыном. Отец, вообще-то, тоже гордился, это было заметно, хотя хвалил он меня мало, а все больше ворчал – главным образом, по поводу того, что я до сих пор не женат, а пора бы его, старика, уже и внуками порадовать. В Праге он навещал всех своих старых знакомых, заставлял меня знакомить его с моими знакомыми, словно боялся, что я могу связаться с плохой компанией или угодить под дурное влияние. Наверное, ему не верилось, что мне уже не пятнадцать лет. Под конец он даже напросился на прием к Эвердику и долго с ним о чем-то беседовал, после чего мой шеф стал относиться ко мне еще более по-отечески, хотя, вместе с тем, и ругать меня стал гораздо чаще. Вскоре он повысил меня еще на одну ступеньку и сделал своим личным пресс-секретарем и вторым заместителем. Теперь мой кабинет находился напротив кабинета Эвердика, рядом с кабинетом третьего заместителя, место которого вполне естественным образом занял Рогнед Катковский. К своим замам консул был строг, работы у меня несколько прибавилось, хотя и свободного времени стало больше. Вот на этом-то этапе в мою жизнь и вошла Лариса.
Она была значительно младше меня, эта милая, взбалмошная и отчаянная девушка, переполненная самыми романтическими идеалами, столь редкими в наши дни даже среди юношества. Она свято верила в целый ряд вещей, которые казались попросту забавными так называемым трезвомыслящим людям, и не сомневалась, что профессия, которой она решила посвятить свою жизнь, – самая необходимая на свете. Впрочем, скорее всего, так оно и было в действительности, ведь Лариса была врач.
Ух, какой она была врач! В Санкт-Петербургской медицинской академии, которую она блестяще окончила на год раньше срока, на нее смотрели, как на девочку с бзиком, одновременно восхищаясь ею и пророча ей большое будущее. Лечить людей было ей, как видно, на роду написано. И даже не просто лечить, а спасать. Ей предложили было заняться научной работой и написать кандидатскую диссертацию, но вместо этого она, никого не предупредив, вступила в какое-то благотворительное общество врачей за мир или что-то в этом роде и умчалась в одну из самых горячих точек на нашей планете, где кровь лилась рекой, рвались снаряды и действовал нервно-паралитический газ. В этом пекле Лариса провела почти пять месяцев, вытаскивая раненых с поля боя и с того света, оперируя сутками под обстрелами и ежедневно рискуя собственной жизнью. Когда же она, наконец, вернулась в родную академию и услышала в свой адрес упреки в безрассудстве, то сердито топнула ножкой, тряхнула своими стрижеными русыми волосами и искренне возмутилась: «Как вы можете так говорить, вы, врачи?! Там же люди гибнут!». Это, конечно, был аргумент, и все пристыженно умолкли. Из академии Лариса ушла, так и не написав диссертации и, видно, разочаровавшись в своих учителях. Вскоре по линии врачей за мир она очутилась в Праге, где ее тут же пригрел проницательный Эвердик.
Идеалисты и фанатики Эвердику бывали порой очень нужны – для особенного, так сказать, употребления, однако в его ведомстве таких имелось крайне мало, и потому он постоянно держал нос по ветру, пребывая в непрерывном поиске. Лариса же как раз и была идеалистка и фанатичка – со знаком плюс, разумеется, ибо из идеалистов и фанатиков со знаком минус, как правило, выходят самые безбашенные террористы и революционеры, которых, как был убежден Эвердик, без идеалистов и фанатиков со знаком плюс обуздать невозможно.
Вначале я заинтересовался Ларисой как соотечественницей – выходцев из России в Консулате тоже было до обидного мало. А Лариса была дочь очень интеллигентных родителей, известных не только на родине, но и в мире. Ее отец, доктор Рубинцев, был одним из ведущих онкологов, спасшим за свою жизнь десятки больных, считавшихся безнадежными. Как-то раз мне даже доводилось с ним встречаться, правда, это было очень давно, в самом начале моей карьеры. Мать Ларисы была историк и писательница. Она сочиняла исторические романы, очень масштабные и добротные, хотя, на мой взгляд, несколько скучноватые. Два или три из них я читал, и они произвели на меня двойственное впечатление. Вообще же Лариса была у своих родителей поздним и единственным ребенком, в котором они, естественно, души не чаяли. То, что она вдруг убежала на войну, стоило ее матери инфаркта, обошедшегося, к счастью, благополучно. Впрочем, никаких упреков дочери по этому поводу с родительской стороны не последовало: очевидно, и отец, и мать считали, что девочка сделала все согласно со своей совестью, а это для таких людей, как они, было главным.
Итак, после личного собеседования с Эвердиком Лариса поступила в мое подчинение. Как второй заместитель консула, я курировал работу, в том числе, и медицинской службы.
Признаться, как начальник, я спервоначалу чувствовал себя с Ларисой довольно неловко: вроде бы, какое я имел право ей что-нибудь приказывать, ведь она была хоть и пичужка, но обстрелянная в настоящих боях. Я же, старый кабинетный червь, пороху ни разу не нюхал. Конечно же, я не предполагал, что с этой хрупкой и отчаянной девушкой у меня могут возникнуть какие-либо отношения, кроме служебных, но уже после двух-трех встреч и бесед с нею я отчетливо понял, что втюрился, как подросток. Собственно говоря, это была моя первая настоящая любовь, как ни забавно это прозвучит относительно почти сорокалетнего мужчины.
Вряд ли стоит подробно описывать, как развивались наши с Ларисой отношения. Все это было до ужаса банально и конфетно-букетно, как и всякая любовная история такого типа. Когда я увидел, что она, в общем-то, не против нашего сближения, я сперва, как дурак, испугался, не кроется ли за ее податливостью обычное желание подкадрить начальника и тем самым проложить надежный путь своему карьерному росту. Но нет, очень скоро я понял, что Лариса не из таких. Карьера, по большому счету, ее совсем не интересовала. Она стремилась только к одному – лечить людей, помогать, спасать из огня и тому подобное. За мое здоровье, между прочим, она тоже весьма основательно взялась. Я никогда не считал себя особо больным человеком и, за исключением гиподинамии, ничем этаким не страдал, но мой отчаянный врач отыскала во мне целую кучу разных недугов, скрытых и явных, и с пресерьезным видом принялась меня исцелять. Ее пациентом я стал с радостью, ведь я был влюблен, а она не могла не лечить. Так что я временно заменил ей всех раненых и увечных и стал чем-то вроде тренировочного манекена, которому можно колоть всякие уколы, давать таблетки и микстуры, парить в саунах и изнурять на тренажерах, обещая при этом «железные нервы, здоровые почки», и который все безропотно сносит, несмотря на то что чувствует, что и нервы начинают уже расшатываться, и почки от лечения все больше барахлят. И все бы ничего, но мой новый образ жизни начал весьма существенно и, что еще важнее, негативно сказываться на исполнении мною служебных обязанностей. Эвердику это не понравилось.
– Похудел ты, сынок, в последнее время, – сказал он мне как-то раз, пригласив на чашку чая в свой кабинет. – Осунулся как-то… Того и гляди, совсем тебя залечит твой личный доктор. Ты, вообще, меры принимать какие-нибудь думаешь?
Я уставился на него.
– Да ты не обижайся на старика, – улыбнулся он миролюбиво. – Мне уже скоро семьдесят, так что я имею право немного побрюзжать. Оно, конечно, твоя личная жизнь меня ни в коей мере не касается, но, опять же, если ты сейчас уже так сдаешь, то что же будет, когда ты женишься? Жена-то ведь штука обременительная, по себе знаю, пятьдесят лет уже женат.
Я все молчал и смотрел на него, не зная, что отвечать.
– Знаешь что, возьми-ка ты отпуск, – вдруг предложил Эвердик. – Отдохни месяца два, приведи в порядок личную жизнь, съезди куда-нибудь, а там видно будет. Вернешься – доложишь. А за делами твоими пока Рогнед присмотрит.
Так, совершенно неожиданно для себя, я очутился в отпуске с явным намеком на то, что если все и дальше пойдет в том же духе, то вторым заместителем консула вполне может стать Рогнед Катковский. Мне, впрочем, тогда на это было наплевать – ради Ларисы я готов был бросить все и начать жизнь заново.
В первый же день отпуска я сделал ей предложение, она согласилась, свадьбу мы назначили через месяц, а пока отправились в Петербург, чтобы я смог хорошенько познакомиться с будущими тестем и тещей.
Рубинцевы приняли меня, как родного. В их интеллигентном петербургском доме на Васильевском острове царила спокойная и доброжелательная атмосфера, так что мне с первых минут стало очень уютно. Своим будущим родственникам я, кажется, понравился. На мою должность они не обратили никакого внимания, а вот на то, что после долгих лет за границей я стал неверно употреблять некоторые русские слова и обороты, указали мне сразу, и мне стало стыдно. Действительно, приехав в Россию спустя так много времени, я чувствовал себя иностранцем, и мне это было неприятно. Оставалось удивляться, как быстро человек отвыкает от одного и привыкает к другому. Приходилось вспоминать многие реалии, заново учиться общению на русском языке, так как даже речь телевизионных программ, густо пересыпанная жаргонными словечками и всевозможными каламбурами, казалась мне чрезмерно густой и тяжелой по сравнению с тем рафинированным, стерильным русским языком, которым я время от времени пользовался в космополитичной Праге.
Майя Наумовна, мать Ларисы, сухонькая женщина пятидесяти шести лет, оказалась слишком сентиментальной для писателя-историка. Она с упоением рассказывала мне о Ларочкином детстве, показывала бережно сохраненные игрушки дочери, раскладывала передо мною детские фотографии Ларисы и даже продемонстрировала маленькую коробочку, в которой содержались все до единого Ларочкины молочные зубки. С отцом мы больше разговаривали о международном положении. Доктора Рубинцева очень интересовало, где сейчас на планете можно ожидать наиболее серьезных вооруженных конфликтов, потому что он был уверен, что, случись где-нибудь война, его дочь обязательно умчится туда и на этот раз уже наверняка погибнет. Эта трагическая мысль почти зримым грузом сгибала несчастного старика. Вообще, в этом доме существовал настоящий культ
