Геннадий Хлобустин
За оконной занавеской ресторана уныло опускались сумерки, машины, мчавшиеся внизу, на проспекте, стали зажигать фары. Низкий абажур струил рассеянный свет на чересчур накрахмаленную скатерть, и вино «Ахашени» в запотевшей бутылке казалось сквозь этот свет густым и чёрным, как мазут.
Их было трое за столом. Они не виделись семь лет.
Первые минуты неловкости прошли, к новым морщинам на лице и ранней седине они, не без смущения, наконец привыкли, и, бережно ступая по обломкам общего прошлого, как бы старательно подбирая музыку к словам – заговорили, впрочем, всё ещё боясь спросить ненароком бестактность.
Фред, застенчивый сверх всякой меры тбилисский армянин и большая умница, от безденежья и ставшей вдруг не титульной на родине национальности перебрался с семьёй в Москву и после долгих, мучительных перипетий, - вплоть до работы крупье в ночном казино (что можно представить себе более противоестественное – Фред и казино?) – служил сейчас в Центробанке, Валентин, казахстанский немец, ещё в университете женился на москвичке, и сейчас работал на радио, Сашка, выглядевший самым усталым в компании, сегодня дневным поездом приехал из Полтавы.
Все трое были не от вина возбуждены, и им не верилось, что вот так просто, по прошествии стольких лет – и каких лет! – можно встретиться, расцеловать друг друга, до хруста придушив в объятиях, и – поговорить.
Верилось и – не верилось.
То, когда они виделись в последний раз, относилось скорее к ушедшей, предыдущей их жизни, от которой не осталось и следа. Только зарубки в памяти, чтобы не заблудиться, когда вдруг утратишь благосклонность судьбы. И легко пока ещё переходя по этим зарубкам от одного события к другому, мужчины курили, пили вино и невольно перебивали друг друга.
- А что-то Александр Петрович не весел? – спросил, приглядевшись и взбадривая себя голосом Валентин и поставил на край скатерти пустой бокал. – Ты как, Сашка?
- Я? Нормально, - ответил ты. – Рассказы вот новые привёз, завтра думаю по редакциям походить…
- Нет, - сказал Валентин. – А в личной жизни?
- Холост. Уже два года.
- И что ей не хватало? – спросил Валентин.
- Сказала – свободы.
- Да-а, - сказал рассудительно Фред. – Это не лучшая новость.
- А я? – неожиданно спросил сам себя Валентин, удравший из Целинограда ещё пацаном, - думаешь, мне легко, Фред? «Валя, ты постирал мои трусики?» «Валя, ты почистил коту зубы?» Достала уже, - рассердился он не на шутку. – Только на работе и отдыхаю.
Постепенно в разговоре засквозили силуэты любимых женщин, - из той жизни, немногих, впрочем, женщин, которые их любили – просто, без условностей, ничего не требуя взамен, - и каждый из них, не стыдясь, подумал, что на пустых стульях рядом не хватает в этот вечер его бесценной девочки о т т у д а, из тех лет… Не жены.
- А где сейчас Лариса? – спросил ты, стараясь казаться безразличным.
- О! – ответил Валентин. – Она какая-то странная. Никогда бы не подумал, что девушка с такими задатками сама себе судьбу перечеркнёт… Так энергично начинала… - он умолк.
- Расскажи, - попросил ты. – Что знаешь.
- Да знаю, в принципе, немного. Университет, кажется, всё-таки закончила. По-моему. Вышла замуж за швейцарца, казалось бы, теперь только и жить…
- Но что?
- А ничего. Бросила его. Бросила престижную работу в Лозанне. Вернулась в Москву.
- Почему?
- Ты у неё спроси. Не понравилось, говорит. Ни страна, ни люди. Ни муж… Сейчас снимает квартиру где-то в Митино, зарабатывает переводами… Одним словом, дура. – Валентин почесал затылок. – Нелюдимая какая-то стала. Поначалу, как вернулась, хоть изредка в гости к нам заглядывала, - ты же помнишь, как они с Викой дружили – а теперь нет. Как отрезало. Говорили, будто в мистику ударилась, и всё такое… Но это дичь. Вика говорила, этот Юрген был без ума от неё, пылинки сдувал. Что она там тогда искала, не знаю…
- Мода, Валентин Карлович, мода. Со школы слышим: надо уезжать, родина – там, где хорошо. И при этом все подразумевают, что тут уж, дома то есть – хорошему-то быть – заказано. Здесь – в принципе – не должно быть хорошо… А Лариса… не знаю…
- Ты валенком-то не прикидывайся, - засмеялся, обнажив неровные зубы, Валентин, - а то мы не помним ни дня её рождения в 88-ом году, ни то, как вы за квасом ходили… Или ты забыл?
Ты промолчал. Потому что все эти годы только и делал, что старался забыть её. А стараться забыть кого-то, значит, всё время помнить о нём…
И ты так.
И её помнил. И даже те её, красные, – сапожки…
__________
Тогда он еле дожил до звонка. Еле дотерпел. И не потому, что был голоден, - это чувство не покидало его никогда, - а просто давно отшумело то времечко, когда занимался он в охотку.
Он прогалопировал по витой лестнице вниз, кивнул кому-то мимоходом и, сняв легкий плащ на ходу, крапчатый палестинский платок и шапку, всё – в охапке растрепав, - поднялся на второй этаж, в читальный зал.
Там долго шуршал «Огоньком», тщетно пытаясь найти дельный критический разбор последнего романа Канюкова. Именно после этой публикации, по совету редколлегии «Нового мира», который и напечатал роман, - Канюков стал направо-налево раздавать интервью. Зная наверняка, что в подобных беседах хула недопустима – уже хотя бы потому, что окончательный вариант интервью визирует сам автор.
И ему посоветовали взять у Канюкова интервью.
Он так тогда и не отыскал этой рецензии.
И попросил необычайно нервную юную барышню за стойкой принести подшивку «Литературной России» за октябрь.
Нарушив собственную, выработанную годами, привычку, он угнездился не в большом зале, а в малом, у самого входа. Наискосок от себя, прямо на стол, он небрежно швырнул одежды ворох и принялся внимательно изучать заголовки.
Найдя почти сразу, что искал, - а именно «Дни литературы в Рязани», - он неистово набросился на газету, выделяя важное карандашом. Когда чтение увлекло не шутя, он вдруг слева, у самого краешка глаз, уловил тягу приятно обволакивающего тепла и те запахи… да он их ещё помнил, они ещё не повыветрились – т е запахи!.. Трогательное существо грациозно склонилось над его куделями, рискованно близко, так, что в разрезе стильной джинсовой юбки мелькнули – и только вскользь, не более! – изящная стройная ножка, обтянутая лайкровым чулком и – красные сапожки.
Он брюхом почувствовал: это – она! А хрупкое невесомое существо, из облачка духов постепенно материализуясь, уже тормошило его легонько за плечи, уже что-то готовилось прошептать, раскрыв сочные в помаде губы. И поднимая медлительно голову, он с щепетильным почему-то бахвальством отметил, что-таки да, она – он не ошибся.
- Приветик, - кокетливо промолвила над самым ухом Лариса.
Он поздоровался – как можно суше – и вдруг не выдержал, сразу не выдержал взятого тона, - улыбнулся ей неожиданно. Впервые после разрыва ему было сладостно видеть Ларису, и очень подмывало поболтать. Нет, не серьёзно. А так…
Девушка была проницательна, и перемены от неё не убежали. Играя в смущение, она всё ещё тёрлась о край стола. Улыбалась соком губ.
- Чем занимаемся, Александр Петрович? – наконец едва слышно, с придыханием спросила она.
Так уж в их кругу повелось, что избранные друзья и подруги обращались друг к другу только по имени - отчеству. И - на «вы». Это получилось как-то само собой, и с его лёгкой руки прижилось и здравствовало. Но сам круг этот после сентябрьских ссор, когда Лариса сам чёрт не разберёт как ушла к его лучшему другу Юрцу – распался и исчез. И теперь эта фамильярность и заумь, бывшие отголоском того светлого времени в их отношениях, - отчего-то его особенно коробили.
- Вот. «Лит.Россию» читаю.
- И что пишут?
- Здесь большое выступление Распутина.
- Ты всё ещё им интересуешься? – спросила девушка, продолжая стоять. – А я думала…
- Я же диплом по нему пишу. Даже знаешь… В начале декабря он тут будет проездом, обещали устроить встречу. Ну, а для того, чтобы не выглядеть в его глазах дураком и поговорить с пользой, нужно порядком покопаться в его этике… Хотя и это вряд ли поможет.
- А что поможет?
- Чтобы его понять, мало только написать хороший диплом. Этого не стоит делать совсем. Это мешает.
- Неужели для такой формальной отписки ты собираешься копать так глубоко? – спросила девушка, не удивившись.
- Собираюсь. Но не для себя. Понимаешь, Лариса, мне кажется, если я и именно теперь, не прорвусь за черту, по эту сторону которой ложь самому себе и сонное существование, постоянный страх потерять даже то немногое, что есть, то грош мне цена… Там раньше у себя на фабрике ты никогда не посылала начальника цеха… ну, скажем...
- Нет. Никогда, - поспешила она перебить.
- А если – дурак? Если заслужил?
- Дурака – тем более.
- А ты вот попробуй. Поначалу станет боязно и муторно. Тошнота подступит, а после… Хотя, извини, зачем тебе всё это?
- Кстати, вы позволите присесть? Рядом с вами? – она уже отодвигала соседний стул.
- Ах да, действительно, - засуетился он вполне искренне, подтаскивая к себе по столу ворох барахла вместе с дипломатом. – Просто я думал, ты ненадолго…
- Я надолго. Если, конечно, не помешаю.
- Да нет. Я уже.
- Ну что у тебя новенького? Больше ничего не опубликовал? – спросила она.
- Нет, - соврал он. А сам подумал: - Интересно, сразу бы пошла, или наперёд ещё повыкобенивалась бы немного, для блезиру? В постели она, помнится, великая была мастерица, одна беда – нередко их путала… Но по правде, до того, как ты почти тайно умотылял в Польшу, к своей ненаглядной Ванде, грела одного тебя… Стоп, осёкся он. Дальше ты всё хорошо знаешь, чтобы лишний раз вспоминать об этом.
- А у меня совсем руки опускаются, - сказала она. – Зубрю вот арабский, а зачем? По-прежнему хожу на курсы, а зачем? Живу втроём в малюсенькой комнатёнке общежития, а - зачем? Одиноко. Грустно. Скоро зима. Будет ещё и холодно.
Лариса с минуту помолчала.
- Нет, просто была мечта: поступить в ваш университет, была цель. Ну, поступила, а дальше? Журналистика мне жутко разонравилась. А я ещё, святая простота, собиралась поддерживать контакты со своей многотиражкой… Может помнишь ещё те несуразные заметки?
- Это когда мы в пиццерии сидели и ждали кофе с бисквитами?
- И мороженое.
- Конечно, помню. По-моему, их пять было, заметок. Или шесть… И я их все расхаял.
- Саша, но это же идиотизм полный. Одно и то же. «Наша швея, Прасковья Павловна, выполнила давече, незаметно для себя самой, план на сто тридцать, нет, вру, - на сто пятьдесят процентов. Равнение на правофланговых!»
Она украдкой положила ладонь на его колено. И – ожгла.
Он сказал:
- Перестань. Мы же не дома.
- Саша. Я ведь так с ума сойду…
- Перестань…
Она не переставала, глубоко заглядывая ему в глаза. Это становилось невыносимо, и он отвернулся. Недавняя уверенность в своей правоте пропала напрочь. Как отсекло. Он сказал:
- Ты не расстраивайся. Всё ещё будет.
- Не говори пошлостей, пожалуйста.
- Летом поработаешь переводчицей от «Интуриста». Оседлаешь там себе москвича. А то и кого другого. И всё наладится…
- Глупенький, я ведь тогда пошутила.
- Плохо другое – что ты так рано всё
|
