Итак, конверт с загнутым уголком. Весь в отпечатках, видимых и невидимых, многих рук. Серый свет падает на его поверхность. Лиловая тень скользит.
Там что-то, не похожее на сложенный лист бумаги. В этот раз нечто раздувает его изнутри, распирает, рвется.
- Далеко ты летел?
Конечно, далеко. Разумеется, далеко. По зимнему пути.
Пришлось зажмуриться. Шатер из черного льда с вмерзшими в него звездами. От холода у них не хватает сил посылать мерцающие сигналы через всю Вселенную, от холода... На секунду перед моим внутренним взором проплыл, величественно пульсируя, шар из бело-голубого газа.
- Хорошо... - Бумага неохотно поддавалась, ранами расходясь под ногтями.
Это была самая обыкновенная магнитофонная кассета. Никаких записей, рисунков, пометок на внутренней стороне конверта, которые могли бы объяснить.
- Ты могла бы объяснить.
"...Я, - надсадный, прерывистый кашель. - Я думаю, что мы снова пойдем гулять по набережной этим летом. Я думаю, что..."
Молниеносный щелчок по кнопке паузы. Выше любых сил. Нужно продышаться.
Что лето не настанет никогда - вот что я думаю. Вот что мне кажется сейчас. Что оно отодвигается за горизонт, чем больше и дольше я смотрю в окно вечерами - пока не придет размытие - на серо-черную землю, на жалкий, мокрый, сузившийся до размеров скамейки и пары кустов, почерневший сад, на раздавленные ягоды рябины в уцелевших островках белого снега.
Что все - вранье, и север губителен. Север - барьер из соли, наплаканной за три с лишним года.
"...что потом мы будем слушать того пианиста на улице. Если он все еще приходит туда. Если он не сошёл с ума... - Смеется и, наверное, прячет лицо в ладони. - То есть прозрел. И убежал. У тебя в руках будут огромные, больше головы младенца, пионы, бордовые, все в воланах и кружеве лепестков, настоящие короли".
"Задыхается, - с мрачным злорадством прошелестело в голове, но осеклось. - Почему ты задыхаешься?"
Измерять периметр комнаты шагами, закусывая щеку, пока в горле не встанет другой ком, со вкусом железа вместо горького. Я знаю, почему, но не признаюсь.
Мысль изреченная. Топоры.
"...и чтобы много чаек. Они хорошо поют", - искаженным, но все еще узнаваемым голосом продолжала вещать кассета.
Чайки не поют.
Голос на ленте, прежде - у меня на ладони, пластмассовый, чужой, еще раньше - у виска, заговорщицки смеющийся, ласкающий.
"Мы будем загорать, долго-долго, чтобы у тебя опять смешно чешуился нос. Я люблю, когда так... Ты смешно его морщишь".
Щеки загорелись.
Да, тогда была жара, дома оплавлялись, улица умерла и истончающимся призраком скатывалась под гору, в пасть к солнечному зверю.
Вентилятор сломался, холодильник слабо выдыхал неощутимую прохладу. Мы прикипели к простыням, балансируя на краю горячечного бреда и опаляющей реальности. Она просила охрипшим от жажды голосом, чтобы я прикладывалась лицом к её болезненно порозовевшим плечам. Ей казалось, что мои щеки прохладные, хотя я ощущала где-то внутри своего тела нестерпимое полыхание.
Непродолжительное шипение и одно мгновение тишины. Кажется, следующее было записано спустя некоторое время. Голос отодвинулся вглубь невидимого помещения, звучал приглушеннее и строже.
Ты, быть может, сидишь в углу, на не заправленной кровати, и одеяло вздымается вокруг волнами, обнимая колени. Сумрак полярной ночи пьет жизнь из погасших глаз.
Поодаль, на столе, красным настороженным зрачком следит магнитофон. Слушает безответно. Помнит лучше, чем я. В моей голове - облако порывистых звуков, быстрых взглядов из-под очков, машинальных движений вроде тех, когда взъерошиваешь волосы или сжимаешь-разжимаешь в ладони ключи от квартиры, продев указательный палец в кольцо брелка.
"Мне показалось, что лёд раскололся на части. Грохот, понимаешь. Хотя, больше внутри как будто... Думаю, славно, эти глыбы наконец тронулись, стали наползать друг на друга, стукаться лбами. Нужно было взглянуть. Ничего. Начиналась равнина, после неё - скалы, а за ними - снова равнина."
Мне показалось, что костяшки её пальцев в тот момент сильно вцепились в одеяло. Стали совсем белые. Ещё белее, чем те равнины.
Вода, притворившаяся землей. Это было зеркало со скалистой оправой, бесконечное, томительное повторение природы в природе, и начинавший уже дичать человек, который в ней не находил собственного отражения.
Мне немедленно захотелось отправить в ответ кассету, которая сказала бы уверенно и ободряюще: "Я здесь".
"Трещин пока нет, как ты понимаешь. Ничего. Скоро - непременно. Я не услышала лёд. Что ж, ладно. Наплевать. Ведь пока возвращалась домой, поняла другое".
Ах, коробка... Не сейчас.
"Одним словом, мне пришла в голову мысль, когда я шла там, в этой тишине. Даже снег не скрипел".
- Ведь промерз до основания, - пробормотала я.
"Помнишь, мы однажды наткнулись на запись? Та, где ученые будто смогли уловить, как звучит солнце? Да, глупости, биение какое-то... Похоже немного на гудение большого магнита и одновременно на концентрические круги.
Сначала смеялись, а потом плакали".
Мои губы дрогнули.
"Ты не спрашиваешь меня, хотя бы мысленно, почему не письмо? Обычное, на бумаге. Еще одно отступление, и ты поймешь.
Мы в толще звуков, но так редко прислушиваемся. Прислушиваемся. Еще. Ты слышишь? Каждое мое слово или общую музыку?
Вот что стало беспокоить.
Да, простая вещь, ведь лежит на поверхности. Почти у всех есть уши, мы можем слышать, но слушаем ли внимательно, чутко?
Не знаю", - выдох.
На шкафу громоздятся коробки, носящие имена людей. Длинная с краю. Однажды она уже падала мне на голову.
"Я достала сапоги, те, старые, помнишь? и стала ходить в них по комнате, чтобы подтвердить свои мысли. Так и есть: я не знала до того момента, как они могут звучать. Вещь долго мне принадлежит, а я не помню ее голоса. Оказывается, сухой звук, как рассыпающаяся дробь. Почему я раньше его не замечала? Он был всегда, но парил вместе с другими звуками, обезличенный зачем-то...
В памяти стали просыпаться другие. Я вспомнила, как почти бесшумно твои лакированные туфли общались с мостовой, и их разговор больше всего был похож на стук капель дождя по нагретому песку. Как в тот день, кроме игры на пианино, я слышала, оказывается, тихие всхлипывания женщины, что тоже там была. Почему тогда не думала об этом?
А как метро дышит и перестукивает? Гонит воздух из черного тоннеля и свистит по обеим сторонам от вагонов, так, что даже уши закладывает?"
Черный локон, наскоро обвязанный ниткой, перламутровая пуговица, письмо, письмо, письмо - ворох мертвых голубей на дне коробки.
"Длинное шуршание, когда медленно ведешь рукой по бумаге".
Еще один локон, чуть короче, зеленый. Несколько серых камешков, отполированных волной, колкие крупицы песка, матовый флакончик из-под духов...
"Мягкий, теплый звук, который я не могу перевести на человеческий язык, - кошка запрыгивает на колени.
Хлопок и виляющее стеклянное дребезжание в конце - кто-то закрыл форточку перед началом грозы".
Наконец. Слуховой аппарат.
Он был разбит. Если говорить совсем начистоту - растоптан теми же сапогами, в которых она теперь ходит по своей комнате и слушает.
Нас растаскивали родственники, когда это произошло.
- Я могу слышать! Слух вернется! Не надену! - Лицо ее налилось кровью, рубашка трещала - крепко держали за руки, за плечи. Голос стал одной страшной рыдающей нотой.
Временная потеря слуха.
Она оставила аппарат здесь, когда уезжала. Не знаю, нарочно ли.
Купила ли другой? Или прозрение не нуждается в постороннем вмешательстве?
Как бы то ни было, мы больше не говорили об этом.
*
Всю ночь в окно бился весенний подслеповатый дождь. Я лежала на кровати и перематывала кассету, останавливая запись наугад. Мне все казалось, что я никогда по-настоящему не слышала и не знала девушку, с которой провела больше пяти лет. Шутка ли. Казалось, что я упускаю ее из-за рассеянности, из-за собственной слабости.
У кого из нас повреждение слуха было серьезнее?
Особенно мне нравилось, когда звучал момент, где она с ласкающей, волнистой интонацией говорит: "Послушай, я приеду. Услышь, я приеду. Все станет легче. Летом".
Утро было подсвечено всеми оттенками дымчато-синего и голубого. Сад снова разросся, расширился, задышал, отряхнулся от сна. С черных ветвей капала вода, питая будущие ручьи. Их еще не было видно, они только зарождались, но я уже могла слышать их журчание под корочкой наста.
Пионы, особенно бордовые (где она их всегда находила?), сейчас купить было невозможно. Тогда пусть хотя бы белые тюльпаны.
Они поскрипывали глянцевыми листами в такт моим шагам. Остановившись, я приникла к ним ухом и долго слушала, стоя на пустынной набережной. Внутри одного бутона что-то потрескивало. Жизнь? Увядание? Мне могло показаться.
Все на том же месте, на площади, пианист тихо играл, закрыв глаза и наклонившись к самим клавишам, как недавно я - к букету. Лопатки под тонкой тканью его одежды мерно опускались и поднимались, подчиняясь мелодии.
Ближе к лету он окончательно прозреет и будет растворен лазурью неба.
- Спасибо, - тихо сказала я, положив цветы на крышку пианино, когда его полупрозрачные руки застыли и вокруг нас начали воскресать другие звуки мира.
В отдалении величественно расходился лед.
