Искупить

«…Вы удивитесь, что я пишу вам, зная, что более мы никогда не увидимся. К чему кривить душой — может, это и есть причина моей откровенности, которая за этим последует. Однако мне нужно выговориться, а может, в чём-то признаться только сейчас.

Но обо всём по порядку.

Я помню наши долгие беседы о моей «теории» и допросы, изматывающие душу, и не собираюсь начинать их снова. Да, я виноват. Но… Я не сказал вам одной вещи. Не смейтесь: я до сих пор не уверен, что своего дядю убил именно я. Нет, я понимаю, что убил его, но не понимаю как. Слышу ваш саркастический смех: все судьи и присяжные знают о припадках, которые меня иногда посещали и которые есть следствие нервически расстроенной натуры, усиленной моим безвыходным положением. Я помню топор, кровь и ошмётки сальных седых волос на нём (следователи показывали мне не раз). Топор, который дядя приказал наточить перед тем, как послать рубить дрова, висел на том месте всегда, с незапамятных времён. Но, по правде сказать, дядя весьма редко самолично спускался за чем-нибудь в чулан. Обычно посылал кого-то из прислуги или, на худой конец, меня. Зачем дядя спустился за топором сам? Загадка. Впрочем, мне он, конечно, никогда ни в чём не отчитывался.

Да, я желал гореть ему в аду, — человеку, который ограбил меня, забрав всё наследство моей бедной, давно почившей с Богом матери и не давая ни гроша, а если давая, то под большие проценты. Ограбил, доведя почти до нищеты и расстройства своим необузданным лицемерием. Да, я, возможно, желал «доброму дядюшке» смерти (не я один, как позже стало известно). Однако я не теряю памяти во время припадков, которые не так часты, как, может, вы думаете. В тот раз же я решительно ничего не помнил из деталей, как не мог и понять, почему так долго державшийся в чулане крюк прогнил и топор сорвался на голову дяде именно тогда, когда он туда вошёл. Вы можете верить или не верить мне, но было ли это помутнение рассудка или случилось нечто иное, чему нет названия — я не знаю до сих пор.

Всё это не отменяет моей вины (а меня обвинили ещё и в том, что дядя умер, не приходя в сознание, будто я мог ему помочь, но не захотел). Всё это попахивает мистикой и фатализмом, не находите? Хотя, я знаю, вы — человек рациональный и не любите подобных разговоров.

Главное сейчас для меня уже не это.

Благодарю вас за содействие в том, что мой срок оказался меньше, чем давали присяжные. Я знаю (Разумихин сказал мне), что не последнюю роль в этом сыграли даже не усилия адвоката, а ваши доказательства и наблюдения. Долгие шесть лет каторги изменили на четыре, но я уверен, что выдержу. Нет таких мук, на которые я не был бы согласен пойти сейчас, чтобы искупить вину и доказать, что я — на пути к исправлению. На пути к Нему.

А это так. Я верю. И я — не один сейчас. Со мною Соня, эта чудная девушка, которую вы видели тогда, она пришла в зал на заседание суда.

Я помню, как спустя полмесяца после обнаружения тела дяди вышел из своей жалкой каморки в совершенно лихорадочном состоянии. Неизвестно как оказался возле моста на Сенной. Хотелось покончить всё разом и навсегда унять больную совесть. Навсегда освободить этот мир от себя. Когда, перегнувшись через парапет и увидев холодную воду реки, тянущую к себе магнитом, я решил последний раз взглянуть на небо... как вдруг услышал крики. Ко мне бежала девушка, хрупкая, как тростинка, в странно ярком платье, но в очень простой, блёклой накидке (почему-то это отпечаталось в моём больном сознании). В её расширенных голубых глазах плескался ужас, она кричала... Она крикнула «пожар», подбежала и цепко схватила меня за руку, которой я уже взялся за парапет, чтобы... «Быстрей, господин, там пожар, что же вы делаете?! Спасите! Там люди!» В полном недоумении я оглянулся, но ни дыма, ни запаха гари, ни бегущих людей из домов не увидел. Да и чему здесь было гореть? Господи, подумал тогда я, вот ещё одна сумасшедшая... От порыва ветра накидка слетела на мостовую, я машинально нагнулся поднять, мы едва не столкнулись лбами... Это было почти смешно, и я очнулся от мрака в голове — словно проснулся.

Потом-то Соня объяснила, что страшно за меня испугалась и крикнула первое, что пришло в голову. Чтобы отвлечь меня от себя. Да. Я был страшен и полубезумен тогда и мог оттолкнуть любого, кто бы бросился меня спасать.

Ну, а дальше — вы всё знаете. И о том, как ей приходилось зарабатывать, торгуя собой, чтобы их сводила концы с концами их несчастная семья (мать Сони, вы помните, умерла, не вынеся тягот жизни с мужем — горьким пропойцей). Кто бы посмел осуждать её за это?

И я рассказал ей тогда — всё. Как мечтал о смерти дяди, как... возможно, убил его, как подвёл под это мою замечательную теорию, эту сладкую отраву, в которой некоторым позволено больше, чем другим, даже — убивать. «Что же, что вы с собой сделали!» — восклицала она, мучительно стискивая руки. Мы стали видеться иногда, и, каюсь... со мной было очень трудно, но Соня вынесла всё. Я не всегда желал слышать о Боге, о её Боге, часто насмехался и упрекал, просил уйти, и на следующий день звал её снова. Она вернула меня к жизни, из той бездны, в которую падал я тогда. «Убийца и блудница», скажете вы. Что ж. Сейчас наши сердца слиты в одно. И вряд ли что-то может помешать нам быть вместе.

Возможно, всё это вы читаете с недоумением и усмешкой, как письмо глупого оступившегося мальчишки со своею наполеоновской теорией... Или же, наоборот, я представляюсь вам закоренелым, прирождённым преступником, согласно теории Ломброзо, с шишками на голове и особой формой черепа(1)... Простите мои горькие шутки. Пусть так, мне всё равно сейчас. Но почему-то кажется, что вы, с вашим аналитическим, почти инквизиторским умом, можете понять и оценить степень моей откровенности. А Бог... К нему нужно ещё прийти. Но сначала — искупить свою вину перед людьми. Это главное.

У меня есть одна, последняя просьба. Добрый мой товарищ Разумихин обещал посодействовать ради попечения малолетней сестры Сони, Полины, и её братьев, но он — такой же небогатый недоучившийся студент, как и я. Я бы не простил себе, если бы бедные сироты оказались на улице. С такою оравою им только идти на паперть просить милостыню или Поле получить жёлтый билет, повторяя судьбу Сони… Но об этом не хотелось бы даже думать! Я знаю, что вы обеспокоились их судьбой. Может быть, приют или добрые люди помогут в этом, ведь у Мармеладовых родственников больше нет. Засим умолкаю, не чувствуя себя вправе просить о большем.

Говорил ли я вам, что ни в чём вас не упрекаю, а, напротив, благодарен за всё вами сделанное? Если нет, то повторю это. Скоро за мной придут, и я буду заканчивать письмо.



Молодой человек вкладывает письмо в конверт и сидит, глядя перед собой. Мысли его далеко.

В дверь внезапно стучат, здоровенный детина входит и важным голосом сообщает, что перед отправкой к месту заключения арестанту Раскольникову разрешено свидание. «Не более десяти минут». Вслед за ним в комнату с облезлыми стенами почти вбегает худенькая голубоглазая девушка в летнем платье и простенькой накидке, спущенной на плечи.

— Родя! Наконец-то! — она вскрикивает, быстро оглядывая юношу с головы до ног. — Похудел как!

— Соня! — в голосе арестанта радость и торжество.

Девушка обвивает шею юноши тонкими, горячими руками, и здоровяк, смущённо фыркнув, удаляется. Время перестаёт существовать.

Но кто-то стучит опять, видение становится зыбким, искажается, дрожит, и тоска охватывает юношу…




— Эй, проснись! — встревоженный голос Химеры выдергивает его из сна. — Хватит дрыхнуть-то, уже часа два спишь. У тебя случайно не солнечный удар? Вот, поесть принесла. Там все наши уже собираются.

Она быстро вытирает мягкой тряпочкой ему пот со лба и отбрасывает её прочь. Руки Химеры — живые и ловкие, не чета слабосильным ногам. Волосы выкрашены зелёной краской, узкие кошачьи глаза, удлинённые стрелками почти до висков, внимательно смотрят на парня.

Македонский оглядывается. Чердак, их излюбленное место, прожарен солнцем насквозь. Правда, сейчас ещё только только рассвет. Серые дощатые стены, старая, сломанная мебель. На полке рассохшегося скрипучего шкафа, чудом сохранившейся, стоит видавший виды чайник. На тумбочке — бутерброды и чашки с чаем, яблоко, печенье, три пирожка.

— Странный сон, — говорит Македонский.

— Плохой?

— Нет, просто странный, — он некстати улыбается, вспомнив окончание сна, и тут же смущённо прячет улыбку. — Будто меня посадили в тюрьму, а ты… приходила ко мне… и говорила о Боге. И я уверовал в него… благодаря тебе. Ты была немного другой.

Химера аж вздрагивает, открывает рот, чтобы сказать, как обычно, что-то очень резкое, например «какая же чушь». Но тут же передумывает что-либо говорить. Глаза её сужаются, взгляд становится задумчивым.

— Ну надо же, — протягивает она. — А знаешь, ваш Табаки когда-то говорил… не мне, а Русалке, конечно, а она уже потом мне рассказывала, что во время Ночи Сказок бывает такое: границы между мирами могут стираться и ты видишь себя в другой жизни. Иногда это, дескать, бывает.

— В другой жизни? То есть на другом круге? — уточняет Македонский. Лицо его в предрассветном полумраке кажется очень бледным, веснушек почти не видно.

Химера пожимает плечами.

— Не знаю. Не очень-то я разбираюсь в этом. А почему ты улыбался во сне?

Парень краснеет и делает вид, что занят выбором пирожка.

— Я не успел попрощаться со своими, — меняет он тему. — Только Сфинксу написал записку и... ещё одному человеку. Теперь уже поздно.

Про разговор со Слепым он умалчивает.

— Ох уж эта четвёртая! — иронически фыркнув, перебивает она. — Сборище лучших мачо Дома. Как ты там выдержал?! Один Лорд чего стоит, да и Сфинкс не лучше!

Македонский грустно улыбается:

— Нет, он — лучший. Не давал мне упасть.

— Вот как! А я? — она вскрикивает почти обиженно.

— И ты…

Разговор неожиданно прерывается, он притягивает её к себе и целует, порывисто и неумело, Химера отвечает, зажмуривая глаза, а когда открывает их — видит, что на чердаке стало гораздо светлее. Как так?

— Пора собираться, — решительно и деловито говорит девушка, высвобождаясь из его рук.

Парень молчит, глядя на неё в упор. Лицо его в предрассветных сумерках кажется очень бледным, веснушек почти не видно. Когда наконец начинает говорить, голос звучит странно, хрипло, незнакомо.

— Ты хорошо подумала? Это тяжело, Соня…

— Ухожу с тобой. Я говорила пять раз. Повторить в шестой?

— Но твой отчим…

— К этому ублюдку я уже не вернусь! Пусть ищет других дур, мерзкий урод, чтоб работали на него. Он ничуть не лучше твоего деда… — что-то, а в выражениях Химера не стесняется никогда и ни перед кем. Она встаёт и осторожно прохаживается на своих плохо слушающихся ногах.

— Ты же без меня пропадёшь среди этих... в палатках, — девушка передёргивает плечами, словно от порыва холодного ветра.

— Они будут меня слушать, — спокойно говорит Мак, и Химера с удивлением слышит в его словах новые нотки. Гордость это, самоуверенность или просто вера в свои силы? Она не знает.

— Там не