На гвардейском эскадренном миноносце с эпическим названием «Безумный», постройки середины двадцатого века с чудесами флотской организации в море шли суровые учения, которым не мог помешать даже штормовой враждебно-суровый норд-вест. Если говорят, что ученье - свет, то морские учения - это конец света!
Эсминец кренясь до самой палубы, вяз в волнах Балтийского моря, которое ежеминутно показывало беспощадную власть над людьми. Бушующая стихия, лишний раз доказывала - плохого шторма не бывает, природа творит дело качественно. За бортом корабля было холодно и отчаянно, и казалось, что сам крепкий ветер, болезненно бьющийся о надстройки корабля, озяб и рвется в боевую рубку погреться. В такую бурю люди просят пощады, но море пощады не дает! Господи, спаси и сохрани моряков!
В реве природы, как бы слышался сумасшедший смех капитана Летучего Голландца. Седые гребни волн яростно разбивались друг о друга и рассыпались алмазной крошкой, залепливая толстые иллюминаторы хрустальными брызгами. Бесконечное море роптало и гудело с затаенной угрозой. Шторм будто обижаался, что люди на корабле как-бы не замечают его добросовестных усилий. На ум приходила благородная вязь сонетов из «Лузиады» португальца Камоэнса:
Порывы ветра были так страшны,
Что погребли б средь яростного лона,
Горой вздымающейся глубины,
Огромнейшую башню Вавилона…
Командир потрепанного эсминца капитан 2 ранга, по прозвищу Флинт, зябко ежившись от вида погоды, вкрадчиво как кошка шагал по палубе слабо освещенной боевой рубки и периодически смотрел в окуляры бинокля. О его удали ходили легенды, а проделки в базовом ресторане «Зеркальный» разбирались в штабе эскадры.
Сорокалетний кавторанга был небольшого роста, сухим, как балык горбуши с хрустально твердым, будто кулак подбородком и с провалившимися в мозг от постоянного недосыпа серыми глазами. Корабельная служба, разделенная на морские походы, проехалась по нему катком, отняв здоровье и оставив седые отметины. Отшлифованное морем, изможденное корабельной службой, и в то же время философское лицо Флинта с всепонимающим взглядом становилось все более напряженным и сосредоточенным по мере того, как тяжелые волны все чаще и чаще перекатывались через борт эсминца, подбираясь к ходовому мостику.
Все мысли командира сводились к учениям. От него исходили сила и вдохновение. Служил офицер с такой одержимостью, с какой игрок играет, а пьяница - пьет. Он радовался, когда нервы были до предела натянуты, и надо было принять одно единственно, но правильное решение. Власть на корабле, этой небольшой частички Родины, кэп имел неограниченную. Если что, в море мог без суда за невыполнение приказания любого расстрелять и выбросить с колосниками на ногах за борт на корм крабам.
Суровый Флинт был романтиком и предан кораблю, который для него был особым существом. Ласковым и суровым, надежной крепостью, мудрым университетом, приютом для сотен моряков. Командир мог говорить о нем восторженно, с любовью, как иные говорят о женщинах.
Романтика на флоте, что триппер, пока не переболеешь - не успокоишься. Зато когда мужика охватывал гнев, то он мог наступить на мужское естество и поджечь корабль для выполнения поставленной боевой задачи. Орал тогда кэп на подчиненных, будто ревун, не имея ограничителей и меры. Воздух прогибался под тяжестью его голоса. Кэп олицетворяя собой слова неизвестного флотского поэта «Нервы зажми в кулак, волю в - узду. Зашел на корабль, не охай. Выполнил приказ - посылай всех в звезду! Не выполнил, сам иди на хрен!»
Чесоточно поскрябавши спину о стойку локатора, капитан 2 ранга некстати вспомнил недавний инструктаж в штабе эскадры перед походом, где флагманские специалисты лезли во все его дыры с отеческой «помощью». Друзья, что хуже врагов были готовы от «любви» к нему расцеловать до крови его маковку. Командир провел ладонью по лицу, словно стирая дурные видения, и про себя выругался.
В боевой рубке было разлито штормовое благолепие. Болезненно стонал компас, нервно ему подвывал в штурманской загородке автопрокладчик. Чуть заметным кладбищенским сиянием светились лампочки пожарной сигнализации. В пульсирующем сумраке радиолокатор гудел нечеловеческим голосом что-то нечленораздельное. Штурвальное колесо в руках молчаливого рулевого матроса недовольно издавало звуки не смазанной телеги, а корабельная холодильная установка сексуально стонала в низах. Пахло электричеством. Вытяжная вентиляция в отсеках крыла всех так, что порой было неслышно ни шума моря, ни человеческого голоса.
Злые наплывы тревоги пробивались через стекла иллюминаторов. В клюзах корабля жалобно скрипели и терлись друг об друга якорные цепи, закрепленные стопорами по-походному. Надувшиеся ветром параболические антенны на мачтах, скрепя решетками с жалобным плачем гнулись к бортам в ритм качки. Палуба ходила под ногами ходуном, как живая. Сотрясая грозовые тучи, эсминец трубно ревел любовную песню боевой подготовке, с трудом отталкиваясь от кривого кильватерного следа, за которым на берегу остались жены, любовницы и пеленки-распашонки.
Штурман корабля, а по-старинному - шкипер с безумными глазами в штурманской выгородке затаился, как корабельная крыса в кармане. Он был готов в любую минуту слинять на крыло мостика. На переборке весел мудрый плакат «Штурман! Помни! Корабль у стенки - штурман на берегу! Корабль на берегу - штурман у стенки!» Лампочка над небольшим штурманским столиком, словно робея и не веря в свои силы, источала слабый свет. Кривая, будто пьяная линия штурманской прокладки, воплощала собой тоску и печаль. Лежа животом на небольшом столике, освещенным магическим кругом с пришпиленной на нем морской картой, штурман нервно почесывал циркулем за ухом. Он озадачено нюхал лоцию Балтийского моря и пытался по счислению найти место корабля в бушующем море, но ему мешали склонение, девиация и очередная овуляция.
Вахтенный начальник, молодой лейтенант стоял рядом с командиром и судорожно ковырялся в мозгах, вспоминая статьи Корабельного Устава. Лейтенант с гордым лицом нервно пытался вспомнить силуэты иностранных кораблей, порочно листая страницы потрепанных ППСС - правил предупреждения столкновения судов в море, но кроме баб из базового кафе «Дельфин» в голову ему ничего не лезло.
Жилистый, как бы сказали женщины, хлесткий Флинт, моргая ушами, наоборот олицетворял собой капитана пиратской шхуны. Он твердо стоял в рубке, как скала в бушующем море. Было ощущение, что он невольно подпирал переборку рубки корабля, как бы помогая ему перевалить через очередную волну. Хмурый как «очко» в гальюне капитан 2 ранга с тревожной напряженностью всматривался в бинокль. Живые серые глаза, прищурясь, в очередной раз быстро и требовательно окинули небо и горизонт:
- На румбе!
- Есть на румбе! - тут же не свистя ухом, отрепетовал возбужденный штормовой погодой рулевой, которому от водяных валов, стоящих водопадом вокруг боевой рубки было страшно жутко. Но, завязав мандраж морским узлом, матрос потными ручонками твердо держал штурвальное колесо.
- Курс?
- Нормальный!
- Я тебе дам «нормальный», екарный бабай! Хочешь, чтобы глаз на задницу натянул? Смотри на компАс и доложи, как положено!
- По компАсу курс девяносто! - подражая обожаемому командиру, докладывает вцепившийся в штурвал рулевой, тревожно вглядываясь в круглую картушку, разделенную на румбы и градусы.
Матрос, пытаясь слиться со штурвальным колесом, слегка шевелит для приличия рукоятки, косясь восторженным глазом на командира. Ему чертовски хочется забыть всё и послать всех к чертовой матери. От крутой качки поблевать в гальюне, а потом с чувством исполненного долга, выпить кружку крепкого чая и лечь спать в теплой койке.
- Вправо не ходить, растяпа! - не отрываясь от бинокля, не по-уставному одергивает командир рулевого металлически-звучным голосом с напористыми командными интонациями полового неудовлетворения.
- Есть, вправо не ходить! - стараясь щегольнуть баском, быстро откликается рулевой, раскачиваясь будто ведро в проруби в такт качке.
- Так держать, тараканья сиська!
- Есть, так держать! - от усердия уши матроса покрываются морщинами.
Экипаж корабля состоял отнюдь не из молокососов. Это были еще те прохиндеи, у каждого из которых за плечами был ни один боевой поход в открытом море. В боевой рубке корабля продолжал стоять стойкий запах вечных недостатков и не устраненных замечаний. Счетчик лага, отплясывая «Яблочко», показывал температуру пота тещи командира. Тахометры дизелей, сияя голубым фосфором, предательски дрожали. Нактоуз дремлющего компаса похотливо стонал, будто обиженный на людей.
- Боцман!
- Есть боцман!
- Проверить штормовые крепления!
- Есть проверить штормовые крепления! - сразу отсыревший боцман с раздавленным службой лицом, квакает кадыком, будто проглатывает команду.
С молчаливой обреченностью мичман вразвалочку уходит на насквозь продуваемую дождливым ветром верхнюю палубу, чтобы от шпиля до кормового флагштока осмотреть и подтянуть крепежные снасти, узлы и талрепы.
Любимое выражение капитана Флинта было: «Чтобы понять море, надо им жить!» Он был мужиком решительным, крутым и самобытным, знающим корабельную жизнь не по учебникам, а по морям и океанам, где прошел ни одну тысячу миль. Это, наверное, про него Баратынский писал в свое время: «Была ему звездная книга ясна и с ним говорила морская волна».
Вот написал с некоторой иронией и сарказмом о командире корабля и подумал, а ведь корабельные офицеры - это необыкновенные, с детской чистотой сердец люди, соединяющие хладнокровную отвагу с житейской мудростью! Не зря же еще античный ученый Анахарсис сказал «Есть три вида людей: живые, мертвые и те, что плавают по морям». Сами посудите. Месяцы без берега и нормальной половой семейной жизни в замкнутом ограниченном пространстве корабля в небольшом человеческом коллективе, где каждый прыщ на лице товарища становится, как родной. На военном корабле каждый знает друг о друге всё - характер, семью и любовницу, увлечения и триппер, горести и радости. Кто что ест, пьет, кого и как «любит». Недостатки и маленькие слабости каждого не замечаемые в обычной жизни в походе в сто крат преувеличиваются и становятся командирскими проблемами. Люди, как спички, чуть заденешь – они и вспыхивают.
В походе экипаж постоянно сопровождают одни и те же боевые посты с ограниченным жизненным пространством. Шкалы приборов, напоминают человеческие лица, и лица похожи на старые изношенные приборы. Вахты четыре через четыре при спокойном и штормовом море, когда твердь палубы уходит вниз в бездну, а борщ, съеденный за обедом, наоборот пытается лезть наружу через уши и нос, посмотреть, мол, что это делается на белом свете.
Тревоги, авралы, учения и
