4.
С тех пор как три года назад из средней школы в центре Москвы хор имени Игоря Ласточкина перебазировался почти на самую окраину столицы, в здание Дворца детей и юношества «Радуга», многим его участникам стало очень далеко ездить туда на репетиции. Тем не менее, по этой причине хор ни одного певца не потерял. Даже напротив, в него стали стремиться попасть ребята из подмосковных городов и поселков. Мальчишки были согласны ездить на электричке, лишь бы только участвовать в жизни этого коллектива, что само по себе говорило очень о многом. Если в прежние времена хор Григорьева был, в первую очередь, огромной, идеально отлаженной и подчас безжалостной машиной по производству песен, то хор Лещака главную задачу своей деятельности видел во всестороннем развитии творческого потенциала детей и работал, только исходя из этого. Собственно говоря, переезд в новое здание худрук расценил как огромный и дорогой подарок со стороны московских властей и постарался извлечь из него все возможные выгоды. Теперь в распоряжении хора был весь третий этаж дворца, и Лещак организовал там настоящее самодостаточное мальчишеское королевство, где каждый ребенок чувствовал себя важным и нужным и приходил, не только чтобы петь, но и чтобы просто с пользой для себя интересно и весело провести время. Отныне у хора было две сцены – большая и малая, отличные репетиционные классы, студия звукозаписи, оборудованная по последнему слову техники, кинозал для просмотра и анализа собственных выступлений, комнаты отдыха, спортзал с тренажерами и много еще чего. Но Лещаку и этого казалось мало. В высоких кабинетах, используя весь свой авторитет, он добивался дополнительного финансирования для хора, бесплатно кормил своих мальчишек в столовой, арендовал несколько автобусов, чтобы увозить и привозить их на репетиции, регулярно организовывал для них экскурсии в музеи и картинные галереи, водил их на концерты лучших музыкантов и певцов, доставал путевки в санатории и летние лагеря, записывал к хорошим врачам тех, кто нуждался в каком-нибудь лечении.
– Ты на своих пацанов просто молишься, Димка, – ворчал вечно чем-то недовольный дядя Леша. – Всего себя им отдаешь, никакой личной жизни. Отдыхать-то когда думаешь?
Лещак в ответ на его ворчание только улыбался. Пацаны и были его личной жизнью. На сегодняшний день хор насчитывал триста шестнадцать участников, из них как минимум человек пятьдесят были просто блестяще одарены в музыкальном отношении. С ними худрук работал особенно тщательно, стараясь ничего не упустить и каждому помочь максимально широко проявить себя. Ну, а что касается основных солистов, то здесь вообще была отдельная история.
– Можно подумать, что они сыновья тебе… – скрипел дядя Леша. – Для них родные папа с мамой столько не делают, сколько ты…
Это была правда. Своих основных солистов Лещак буквально нес по жизни на руках, стараясь оградить их от всех возможных неприятностей и проблем, – только бы они пели, только бы не чувствовали себя ни в чем ущемленными. Ну, а Андрей… Андрей действительно уже давно был для него как сын. И дело тут было совсем не в памяти об Игоре, которую Лещак до сих пор трепетно и бережно хранил. Андрей был не похож на Игоря ни внешне, ни характером. Да и голос его с возрастом значительно изменился, так что теперь это был совершенно самостоятельный, ни с кем не сравнимый и без преувеличения гениальный солист, которому по плечу любые жанры и стили – от солнечных детских песен до серьезной мировой классики. То, что Андрей самый лучший, понимали абсолютно все. Не зря ведь именно его пригласили в Кремль присутствовать на церемонии вручения Лещаку премии и медали за вклад в развитие российской культуры. Получая тогда медаль из рук самого президента, Лещак сказал:
– Я не расцениваю эту награду как свою. Это награда моему хору. Ее заслужил не я, а каждый из поющих в нем мальчишек, ведь именно они своим талантом, своими уникальными голосами и совсем не детским мастерством прославляют нашу родину во всем мире, на всех континентах.
После этих слов, в нарушение всех регламентов и этикетов, Андрея попросили спеть, и он в присутствии президента а капелла исполнил колыбельную Брамса.
А полученную премию они элементарно прокутили. На эти деньги Лещак арендовал огромный развлекательный комплекс, в котором все триста шестнадцать мальчишек и педагогический коллектив хора целый день веселились, ели и пили, пока с ног не повалились от усталости. Все время находясь в самой гуще торжества и принимая поздравления, Лещак краем глаза любовался Андреем. Ну и что, что этот мальчишка только что пел перед президентом! Не было в нем ни на йоту заносчивости, и нос его был ни на миллиметр не выше, чем у остальных хористов. Он, как все, веселился и шалил с друзьями, смеялся, играл в боулинг, пел караоке, и кто бы со стороны поверил сейчас, что это тот самый Андрей Лучинкин, которому аплодировали стоя все европейские столицы, Нью-Йорк и Сидней!
А Андрею-то Лучинкину действительно было уже тринадцать лет. Нет, пока с его голосом было все в порядке. Сейчас он имел тот совершенно непередаваемый и трогательный тембр, какой бывает у ранних подростков, еще не совсем вышедших из детства и лишь немного, самым краешком, прикоснувшихся к юности. Но Лещак, конечно же, чуточку кривил душой, говоря, что никогда не думал о том, кто будет первым солистом после Андрея. Чуточку, потому что думать-то, собственно, было не о чем – не было нигде в обозримом пространстве ни одного мальчишки, который мог бы принять репертуар Андрея с минимальными потерями в качестве исполнения. Вот не было, и всё тут! Нет, вы не подумайте, и Саша, и Леша, и Сережа Дымов были солистами высочайшего уровня, особенно Леша, искрометный, артистичный, рыженький, при одном взгляде на которого на душе становилось теплее и чище. Лещак любил своих основных солистов и очень ценил их, но… но все они были не Андрей Лучинкин. «Возможно, – иногда думал худрук, – я необъективен к Андрею, потому что он дорог мне, как никто другой. Но, в конце концов, мнение о его голосе – не только мое мнение. Его разделяют лучшие мировые музыкальные специалисты, поэтому и заменить его на сцене в случае необходимости должен мальчик, уровнем, по крайней мере, не ниже его. Но такого нет».
Вернее, не было до вчерашнего дня.
А еще вернее, был всегда, только Лещак ничего о нем не знал, потому что, как в том детском стихотворении, видел горы и леса, океан и небеса, но не видел ничего, что под носом у него. А некто Сережа Стежар, восьмилетний мальчишка-воробьишка, маленький статист большого хора, все время находился рядом с Лещаком и пел, вот только худрук почему-то не слышал его. Мало того, он даже не мог вспомнить его лица, и это, конечно же, была огромная стыдоба для худрука, и нечего было тут оправдываться тем, что лица всех трехсот шестнадцати мальчишек упомнить просто невозможно. Да, немалую часть работы с просто музыкальными ребятами Лещак перепоручил педагогам по вокалу и хормейстерам, оставив себе лишь занятия с особо одаренными и подающими надежды, но это нисколько не оправдывало его, а, наоборот, делало его ответственность еще выше – как художественный руководитель, он был просто обязан держать в руках все нити, вне зависимости от их значимости. И вот, некоего Сережу Стежара он элементарно проморгал.
