Это наш дом. Он весь зарос непроходимой стеной борщевика. Ольшанник да осинник, переплетенные диким виноградом и вьюном - тоже наш дом. Деревья так плотно сдвинуты, что мертвые стволы остаются стоять, зацепившись за ветви живых. Это наш дом. Он начинается у дороги - холм, заросший старым лесом. Вокруг - поля, вдали виднеется молодой чистый лес. дорога ведет от села в город - и там, и там живут люди. Но это - не наш дом, мы живем на холме.
Днем жаркое солнце согревает его, и на всю округу расплескивается запах - нагретая древесная плесень, пряный палый лист, резкий дух борщевика. Людям сюда не пройти. Да и нет среди них желающих. Даже на спор.
Люди проходят по дороге, смешно ускоряя шаг у холма. Иногда они делают нелепые обережные знаки в сторону нашего дома. И это выглядит так забавно, что мы беззвучно смеемся, глядя на их ужимки. Один раз к холму подошел нелепый старик с бритой плешью и в женском платье. Он плескал водой на приграничные деревья и кусты, крича обрывки проклятий на языке, которого не понимал. Который мы знали лучше его. И это за много лет был единственный раз, когда мы слышали родную речь. Только слова без смысла были мертвее старых деревьев нашего холма. Они злили. И старик, подбирая полы женского платья, бежал в ужасе.
Странная попытка - изжить нас водой. Попытка изжить нас огнем была куда более разумной, но так же бесполезной. Сваленные у края холма кучи хвороста быстро прогорели, а сырые стволы деревьев огонь так и не взял. И мы снова смеялись над глупыми людьми.
Это наш дом. Деревья, кусты, разнотравье - часть его. Они скрывают белую мраморную ротонду. А вернее - давно стали ее частью. Днем она не видна с дороги, хотя так было не всегда. теперь ее белые колоны можно увидеть, если схрабриться и пройти сквозь чаще хотя бы тридцать шагов. Но среди людей нет таких дураков.
Днем солнце играет зелеными листьями, и их сырой блеск прячет матовый мрамор. И мы в это время живем незримой жизнью. Мы смотрим глазами ужей и дятлов, наши руки плещут в каждой ветке, наши сердца гулко стучат в трухе мертвых стволов, а слова - извиваются червями в земле. Мы - жизнь этого холма. Пока светит солнце.
Но оно уходит на покой, и мы нитками тумана стекаемся к ротонде, чтобы обрести облик и плоть.
свет луны не любит живого блеска, и не освещает листьев. Но он ласкает белый мрамор колон, и ротонда становится видна издалека. Лунно-белая корона, увенчавшая холм. Матово-белые клыки, оскалившиеся на мир. И мир дрожит.
Обретая плоть, мы чувствуем голод. И разлетаемся округ. Мы проносимся ветром, и в нашем голодном кличе писк умирающего зайца и шипение раненой гадюки. Горе дому, забывшему закрыть на ночь окна и заткнуть дымоход. Горе бродяге, решившему заночевать в полях и в придорожной канаве. Мы не едим плоти, нас насыщает миг смерти. Но пока светит луна - голод нельзя утолить. И лишь утренняя заря гонит нас на холм, где мы, истаяв плотью, снова становимся его душой.
Другие уже забыли. А мне иногда кажется, что так было не всегда. Глупые полу-образы, странные намеки памяти. Эо раздражает. Это бесит! Когда невозможно додумать, когда нельзя понять, чего хочет от тебя эта глупая память! Чего ей неймется? Ведь не один век живем мы этой жизнью, и всем она нас устраивает. Днем - прятаться, наблюдать, смеяться. Ночью - летать, дышать полной грудью, убивать. Зачем чего-то искать в ворохе истлевшего тряпья воспоминаний? особенно, если уже не понять, чем было это тряпье... А вот - лезет иногда. Избавлюсь. Как старшие сестры. Нужно только время...
Эту ночь я бы прокляла, если бы сама по сути своей не была проклятьем.
Безумный полет, проносящаяся внизу земля, лиловое небо за спиной, залитое лунным светом, острый блеск мраморного венца на холме. И голод.
Вдруг все это стало неважно.
- Те-не-ле... Те-не-ле... - плакала где-то совсем рядом ночная флейта.
И проклятая память ворохом бесвязных мыслей накрыла меня. Каждая тень безликого воспоминания гла и давила разум. И казалось - стоит только разглядеть, понять каждую, вспомнить ее полностью - и она перестанет мучить! А их в голове теснились тысячи! И каждая от меня чего-то хотела! Чего-то требовала! Зачем-то мучила!
И уже не понимая себя, я летела на звук флейты. Сначала в небе, потом, теряя куски плоти - скакала сквозь ветви чужого леса.
- Те-не-ле... Те-не-ле... - жаловалась флейта и ее мелодия жгла мой разум, подстегивала тени воспоминаний, а они - бичевали меня. Казалось - еще чуть-чуть, и музыка все напомнит, и память отстанет от меня, и я без сил упаду, чтобы отдышаться. Или чтобы встать, что-то важно для себя решив. Только бы успеть! Я даже не думала о том, что исчезни музыка - можно было бы попытаться упрятать память куда-то, заставить ее замолчать. Эта мелодия давала памяти силу, а та гасила мой разум.
- Те-не-ле... Те-не-ле...
Юноша. Нет, скорее - мальчик. Он сидел под старым кленом и, глядя на полную луну,выводил мелодию. Увидя меня, он вскочил и выронил флейту. Глаза округлились от ужаса. Музыка оборвалась.
- Кто ты?! Почему - ты?! Откуда ты знаешь эту песню?! Почему она мучает меня?! Кто я?! Отчего мне так больно?! Чего я хочу?!
Сколько вопросов кричала я ему! Но мертвая плоть не поддавалась. Лишь та же самая музыка легко рвалась из моего горла.
Я умоляла его ответить. Готова была пообещать что угодно за ответы, и исполнить свое обещание. Но кричала я разумом. Бездумно. Плоть же снова и снова повторяла песню. На секунду я заглянула в глаза мальчика и увидела себя так, как видел меня он.
Лохмотья рваного грязного плаща, сгорбленная спина, торчащие сквозь кожу белые ребра,костлявые длинные пальцы о десятке суставов, сморщенная серая плоть на черепе и пустые глазницы. Чудовище стоит, умоляюще сложив руки, и без конца повторяет:
- Те-не-ле... Те-не-ле...
Я оставила мертвеца лежать там же. В какой-то миг раздражение болью стало сильнее самой боли. И мальчик умер. Как и все, кого мы касаемся. И память, понемногу, отступила.
Я вернулась задолго до утренней зари, совсем без сил и равнодушная даже к голоду. И бесцельно сидела на камне ротонды. Память уже не мучила меня безликими образами. Но несколько картин всплывало совершенно отчетливо, внезапно. И они не несли боли. В свете далекой зари мне показалось, что здесь, у ротонды, было когда-то просторно, что дикий лес был несколькими деревцами у дороги, наглый вьюн робко жался лишь у колон, а вместо борщевика тут росли цветы. высокие - в рост человека. Похожие на копья или стяги, и на каждом копье было по десятку ярких бутонов. Гладиолусы. Удалось даже название вспомнить. И все. На большее память не сжалилась.
Вернувшиеся сестры истаяли серым туманом. А я равнодушно ходила по ротонде, без всяких мыслей разглядывая наш дом. Дом, который знала уже не один век.
Это наш дом - кольцо трех обнявшихся в хороводе мраморных колон и белая плитка пола внутри. На каждой колоне - свой барельеф, ныне изрядно скрытый вьюном. Первый изображает прекрасную женщину в легкой тунике. Она собирает в корзину яблоки и тут же раздает их людям. На второй колоне похожая женщина льет из бездонного кувшина воду, и та на земле превращается в ручей, из которого пьют звери и два человека. Барельеф третьей колны... Молодая женщина, схожая лицом с теми, что на других картинах, играет на флейте, а сидящий у ее ног мальчик внимает каждому звуку, готовясь повторить его.
Я не знаю, о чем эти барельефы. Я не помню этих красивых женщин. И только глядя на третью колону, без конца хочу повторять:
- Те-не-ле... Те-не-ле...
