Приняла Нева лодьи с Ладоги. Бортами черными в пене тяжелой ломят-идут, парусами серыми полощут - льют вниз дождем. С туч-кораблей ветер стелится. Рванул Неву супротив волоса - вздыбились, заглебали темные волны.Вода по небу рядится.Черно от дождей нынче небо - и вода дегтем кажется. Везде темень.
треснуло, распалось туч полотно - выглянул от края полога солнечный круг, очертил по земле и воде границу. Лег свет на крепость по острову - среди черной воды, среди лютых волн заиграл золотом камень Орешка. Будто сказочный Китеж-град из пучин поднялся. И не башни словно стоят, а бронью медной сверкая выходят из воды десять богатырей! Грозны очи с-под шеломов вострых досчатых огляд держат,корзно каменное с кружевной кромкой поперек ветру лежит. А ну, у кого зубы на русский орех нарощены?
Свет солнечный гостем прошелся по берегу. По берегу, да по городу. Во иные дворы заглянул раскланявшись, а иные - мимо прошел, и на лужи не ступил.
Это присказка, погодь: сказка впереди будет.
Луком и дымом пахнет в старой корчме. Печь курная в соседней клети стоит, боком глухим да горячим через стену в горницу двинулась. Будто по дому ползла, а в стене застряла, толстуха. Да сколько ты двери не закрывай, дым с теплом всегда пройдет, всюду щелочку найдет. А вот лучий дух и не перебить ничем.
Гомонит корчма. Много люда дождя не любит. Понабились в дымный полумрак гости заморские, да гости русские, а и своих, ореховецких, ребят - с половину. Кто на пиво дует, кто сбитень смакует. Промеж себя разговоры ведут.
- С самого Нова-града, говоришь? - поднял глиняную кружку к губам ореховецкий дьяк, да на стол, чуть отпив, поставил - и давно ли ты новгородец?
- Да о третьей воде, о седьмой беде. - отвечает гость
- Это как?
- Да дед мой в Нове-граде уже родился. А по роду мы московские.
- Вот как? - грохнул дьяк кружкой, глаза голубые выпучил - вместо нас, значит, прибыли?
Новгородец московский лишь рукой махнул.
- До сих пор на Волхове мы чужие. Сам ведаешь: как повоевал государь Иван Новгород, так всю знать оттуда горстью сгреб, да по всей земле рассеял, чтоб бунта от вас не знать. Тебя, вон, в Орешек занесло. Ныне в Новгороде старой речи и не слыхать почти. По-московски все бают. Шьют да кроют, тешут да строят - все на московский лад. Как в Москве все было, да больше не будет...
- Чего это так? - спросил дьяк, отрясая колпак.
- Вас царь Иван за бунт разогнал, да и нас на ваше место не за заслуги выставил. Без вас на Волхове никто слово против царя не скажет, без нас - на Клязьме. Тут мы чужие, неприживливые. А в Москве вместо нас татарам беглым цари чины-звания раздают. Москва татар боится - головы не поднимет, а татарам кроме царя деваться некуда - в родных улусах за разбой зарежут. Вот и не стало на Руси ни у кого силы, кроме московского царя. Всему стал самодержец. Что всю Русь рукой держит - может, и правильно. Да вот, варежка татарская той руке не идет.А стряхни царь с руки ту варежку - где его сила будет?
- Да... - вздохнул дьяк - мы с вами в одной беде, как в одной лодье. Ты поясни тогда, коль речистый, как так стало, что Москва нас тогда на Шелони разбила?
- Был Новгород силен, когда сидел на камне, опирался железом. А как взял за обычац спать на золоте - не стало в нем силы. Привыкли люди новгородские не в поле стоять, а откуп во всем держать. Где враг - там откупятся. Славен город, что жизни своих детей от напрасной смерти бережет. Да слаблен тот город, что во всем расчет деньгой ведет. Вот и побили ротники московские новгородских торгашей. Откупаться не пришлось - все золото Москва сама взяла. А были бы новгородцы воины - и Новгород по-прежнему бы Господином ходил, и Москва степи грозила бы, а не в гости звала...
- Всё говорят: при царе быть - сладкие меды пить! - потряс пустой кружкой ореховчанин - А выходит, при царе один царь сладко ест!
- Те, кто рот ему крестят, тоже не бедствуют - посмурнел купец - при прадеде моем, что еще в Москве жил, царь Иван беку степном Рамзан-Гирею гривну воеводскую пожаловал да боярский посох. Половина воевод да бояр тогда побросала посохи да гривны с себя поскидывали, чтоб с выскочкой одни знаки не носить.
- Так уж и половина?
- Прадед мой скинул. Оттого в Нове-граде и оказался. Да уже не боярином, а выходцем нищим. Двор наш теперь в Новгороде. А в родном дворе степь хозяйничает...
- Степь! - киянин зло на стену спиной откинулся - понастроят вам степняки всю Москву по-своему, как степняк нагадил!
Сидит малоросс. Голова круглая брита, черты лица худые да резкие, усы - как смоль черны. Взгляд лютый. Сам, как степняк или остепившийся. А татрву, смотри-ка, всей душой не любит.
- Это как так станет? - пристали к нему люди.
Грохнул киянин кулаки на стол, сам над ними зверем склонился:
- А так! Живет степняк у себя в Диком Поле! И гадить привык не там, где место отхожее, а там, где другими не нагажено! Первый степняк, видать, весь на колышки изошел: степь-то большая, за всю жизнь не обгадишь! Да наплодил степнячат... Те справляются! Загадят стоянку - снимут юрты, да перейдут, где еще не нагажено! И юрты ставят, как гадят - не так, как ладно, да соразмерно, а где еще не ставлено. И плевать им, что ни красоты, ли ладу, ни порядку! Так вашу Москву и перестепнячат на свой лад!
- А сам Киев что? - спросил новгородец.
- Нету давно Киева - буркнул малоросс, в кожух свой завернувшись - не поднялся Киев после татар. Мы на Подоле живем.
- И как?
- никак. То под татарами он, то под ляхами.И каждый кричит - мы мир, мол, творить пришли! А мы каждого - корми! Тьфу! Дожили до того, что каждому заезжему батьке с колен саблю вручаем! Так и живем: кто у панов в холопах пашет, а кто в вольнице саблей машет.
Дьяк ореховецкий задумался.
- А вот скажи, малоросс... Ведь это про вас поют?
Как во стольном граде да во Киеве
А у ласково князя у Владимира
А сошлись богатыри на почестен пир,
там и старый Илья, Илья муромец...
- У нас не поют. - буркнул киянин, да глаза закрыл - И не знаем никаких князей Владимиров да Илей-богатырей. Только у вас про это и сказывают.
Задремал гость днепровский. Разморило его тепло.
- Диво, что мы о Киеве и его богатырях помним - вздохнул дьяк - а сами-то ни Киева, ни богатырей его не видели.
Новгородец покосился на образки в углу:
- Сам знаешь, как дедов наших расселяли. Видать и в Киеве так же было. беда там сталась, да такая, что песни с людьми сгинули. сам же слышал - не поднялся Киев. А к нам, знать, кто-то из них притек, да песни привез.
Скрипнула дверь - потянуло ветром, капелью, да сырым деревом. Люд в корчме, хоть к теплу и жался, а духоту рыди к двери обернулся - воздуху сырого глотнуть.
Двое вошли. За стол к собеседникам сели. Первый, ореховецкий стрелец, дьяку да новгородцу как знакомым кивнул.
- Чех со мной это - представил служивый спутника - их лодьи... эта... внутри крепости, во вру на досмотре стоят. Воевода его в город отпустил, а я, значится, сопровождаю. Его Янеком звать. Гость знатный, а общается просто.
Чех кивнул важно. Продул пшеничные усы, корчмарю на жбан с пивом указал.
Киянин от сквозняка глаза открыл, на стрельца уставился.
- Отчего кафтан черен, не червлен?
- Ты, это, гость, - засмеялся служивый - знать, не много стрельцов видывал! У нас у каждого города да каждого полка цвет свой. Вот по одежке друг друга и узнаем, а князю виднее, чей город, значится, храбрее бьется. Да и на торжества это. Повседневка у нас простая - без красок.
Сказал малоросс себе что-то под нос - никто и не услыхал. А он опять глаза закрыл.
Снова дверь в петлях скрипнула да ветер впустила. А с ветром еще один ореховчанин ввалился, да за стол упал.
- У-у-у, лютая баба! - погрозил кулаком стене - совсем житья нет! Еле вырвался! Хоть тут вздохну спокойно!
Разговор - что костер притухший: угас почти, а тут - свежих дров подбросили. И в самом деле, о чем люди говорят, как не о войне да о родне? Знамо дело - о бабах. Дай мужикам волю - век бабами меряться станут.
- Бей бабу молотом - будет баба золотом! - аж плачет от смеха дьяк.
- Мало нам с людьми лаяться, еще и в доме воевать - когда жить? - махнул рукой новгородец - ну, будешь ты ее плеткой учить - много ли проку набьешь? Оттого бабы на Семик и поют песни про лютого свекра да постылого мужа. И все в песнях - свекр убит, муж брошен, а баба с дружком убежала. не от плеток ли они на мужей лают?
- А иные, может, лишь под плетью волочайство бросают. бабы ведь разные! - не уступает дьяк.
- А мне с женой повезло! - подбоченился стрелец - она у меня считает, что мужик в семье, эта, править должен, а бабы от того лишь счастливы!
Киянин захохотал - аж согнулся. Бока себе обхватил - отдышаться не может.
- Самая бабья ложь! А кто у такой бабы править вздумал? Что он вам, воеводам, расскажет? баба говорит одно, а мыслит иное!
- И что? - обиделся стрелец.
- А то! мыслит, что муж главенствовать должен, да только так, как ей угодно! ты за дровами ехать приказываешь, а ей по ягоды хочется! Ты на ярмарок едешь, хлеб сбывать, пока цена есть, а ей - хату бы подновить! Ты про реку, а она - про берег! И где твое воеводство окажется? А?
- Ну и что? Криво да живо! А?
- Да сбросит баба твое главенство, если ты против ее мыслей править станешь. Скажет - "не сдюживаешь", да и начнет все кроить по-своему. Ладно ли, криво ли - главное, по ее розуму. Потому и говорю. Самая бабья враль это, будто хочет, чтоб муж над ней главой был! Так что главенствуй, стрелец, да на голове след каблука вытирай!
- Не дождь ли припустил? - прислушался новгородец.
- Не... Ветер крепчает, листья полощутся. - мотнул дьяк рыжей головой.
Сквозь стук капели о лемешковую крышу пробился далекий звон.
- Наш. Вестовой, с Колокольной башни. - определил стрелец. - Все, на остров сегодня путь закрыт. Не попадем в крепость.
- Я так мыслю, - вернулся к разговору дьяк - бабы они все мож и разные, а дурны. Иная от рождения дура, мотовка да волочайка. Другая приличество, вроде, знает, а жить не хочет. Детей рожать - она тебе не наседка, хозяйтво вести - она тебе не служанка, рукодельничать - опять не подряжалась тебе. Что с таких проку? Живет, чтобы жизнь прожигать. Пустышка. А у иной бабы и хозяйство стоит - не придерешься, и стол - как у бояр, а все куда-то лезет. Зачем, а? Ведь дальше печи все равно не видела, а лезет. То работнику под руку с советами дурными, то инструментом втихую балуется - портит, а то приказные бумаги у тебя подсматривает. Добро, если в них от себя подпись ставить не лезет. Вот чего им нужно?
- Каждый по своей голове жизнь ведет - вздохнул новгородец - промеж дьяком и его женой - кнут, промеж стрельцом и супругой - лесть, у Сеньки, вон, вообще не сложилось. Я оженюсь - добром сговориться постараюсь. А ты, киянин, как беду решил?
- Я холост! - буркнул малоросс - Так все и решил!
- А я вот что приметил, - зачастил Сенька - все мы жен хаем, а на мать из нас - кто пожалуется?
За столом стало тихо.
- Верно заметил! - протянул дьяк - ты, Сеня, мысль-то закончи. А то вижу - не договорил чего...
- А я так мыслю - снова затрещал Ореховчанин - мать да жена - сама бабья суть. Как у нас работник и воин. Только мы свою суть с детства ухватываем, да взрослыми стать быстрее хотим, а бабы в детстве остаться хотят - до последнего от своего отбиваются. Оттого волочайки да пустышки с дурами и есть. А как баба суть свою всей душой примет - ни до чего ей более. мать вся в детях живет, жена лишь
