Квам и Гундос

- Какого черта ты наставил на
меня пушку? Убери ее!
Гундос ухмыльнулся и направил дуло в себя. Веснушчатый, с длинным кривым носом
он был похож на кардинала Ришелье из фильма «Три мушкетера», где д`Артаньяна
играл Михаил Боярский. И взгляд у него был проницательно-язвительный. Гундос
смотрел на «Макаров», как первый министр Франции на мужа Констанции, господина
Буонасье, который подло отрекся от жены.
После моих слов Гундос неожиданно открыл рот и облизал пистолет. Перед этим
передернул затвором. Я отвернулся. Взбредет моему дружку нажать на курок -
мозги разлетятся. Вдруг та часть их, которая скомандовала спуск курка, окажется
на мне? Б-р-р-р!
- Ты че отвернулся? Что я, шаблон, какой? – «Шаблон» по-гундосски означает
«придурок». У него отец работал лекальщиком на инструментальном заводе и всегда
при разговоре о людях недалеких вставлял: «Во, блин, шаблон»! Папаша исчез,
ушел однажды какую-то колымагу ремонтировать в мастерских за пустырем недалеко
от дома и пропал. Где, чего, как – никто не знает, да и толком не пытался
узнать. Чё там, пахан Гундоса, когда по телеку тысячи людей разыскивают и не
находят.
- Я хочу узнать, Квам, что думает «шаблон», когда пихает пушку в себе пасть.
- Нажать струхнул? – спросил я.
Квам – моя кличка. Сами родители, в прошлом одноклассники из сельской школы,
что под Мичуринском, а после института – учителя иностранных языков,
интеллигенты с тамбовским говором, называли меня, Василия, своего единственного
сына, сначала по полной Квамперфектом, а после сжалились до пяти букв. Считали,
что из меня вырастет полиглот. Год назад они утонули вместе с паромом в Рижском
заливе. Называется, в отпуск смотались!
Гундос усмехнулся, при этом кончик его носа клюнул словно в невидимое блюдечко
с пшеном.
- Меня на понт не возьмешь. Я хочу пожить как человек!
- Как это?
Я обхватил руками плечи: что-то начало знобить, и встал, подошел к трубе самого
большого диаметра в подвале дома:
- Отопление вырубили.
- Забыл, что на Ленинградском авария на теплотрассе?
- Давай чекушку, что у Козла лишняя была!
Гундос вытащил из-за пазухи четвертушку водки. Мы сделали по глотку. Как и
положено, поморщились. А Гундос даже селезнем крякнул. Но закусывать было
нечем.
Вопрос о том, как жить по-человечески, не требовал ответа. Сколько раз уже
Гундос говорил, мечтательно закатив глаза, о том, как мы купим хату,
обязательно в центре Москвы и из шести комнат, с бассейном на втором уровне,
двумя сортирами и по биде в каждом. Гундос пригласит девочек. Таких, которые бы
нам готовили, обстирывали, а вечером стелили постель и, разголешившись, звали
бы к себе под теплый бочок. Он много говорил о странном образе жизни
вымышленного счастливого человека, довольного тем, что у него холодильник
завален мороженым всяких сортов. И о большом зале, в котором было бы несколько
диванов, а перед каждым стояли телевизоры. С видиками. Вот насмотрелись бы
мультяшек!
Я каждый раз морщился. Гундосу скоро четырнадцать лет, а всё дурацкие
рисованные киношки в голове! Мне бы фильмы о мушкетерах. Все, все, все! Нас
немного разморило. Я перестал дрожать.
Гундос вытащил обойму. Повертел «Макаровым» и снова зарядил его. Пистолет он
нашел в кустах парка ВДНХ. За беседкой. Бумажный кулек привлек внимание тем,
что надо было чем-то застелить скамейку. Мы стащили с лотка палку вареной
колбасы (это сделал Гундос, а я чуть позже разжился батоном черного хлеба) и
решили ее полностью уничтожить. Даже если нас найдут, ничего не докажут.
Тогда-то «Макаров» и выпал из кулька.
Понюхав дуло, Гундос скривился:
- Из него стреляли…
Я вспомнил, когда мы, осоловевшие от колбасы, выходили из западных ворот
выставочного парка, из белого «Мерса», с синей полосой, выскочили опера. На
нас, пацанов, они не обратили внимания, только их фотограф, точно, с придурью,
во-во, «шаблон», взял и щелкнул нас. Хоть за фотками беги за ним!

Десять ящиков, перевернутых
вверх дном, были сбиты в топчан с постелью из расплющенных картонных коробок
(недалеко крупный супермаркет), старого плаща болотного цвета, двух валиков, из
тех же коробок вместо подушек. Под одну из них Гундос положил «Макаров», так и
не поставив на место предохранитель.

Он спит у стенки, я - с краю.
У меня что-то с мочевым пузырем, часто встаю и иду в угол второй «комнаты»
подвала, которую мы называем «сортиром». А всё жилище – «пещера». Как у
дикарей. Но с электричеством. Перед сном не до конца вывернул лампочку из горячего
патрона.
Гундос он и есть Гундос. Спит отвратительно, храпя носом, который, как-то, я
защемил прищепкой. Мы тогда хорошо подрались. Это было второй раз. В первый мы
столкнулись на Черкизовском рынке. Потащили у одной торговки одну и ту же
куртку, но в разные стороны. Это было бы смешно, знай мы друг друга. Торговка
рот раскрыла, а мы стоим и пялимся словно идиоты, а у каждого - рукав куртки за
полторы тысячи. Гундос, конечно, смекалистый малый. Он закричал:
- Положи пацан, на место! Баба под крышей Мустафы!
Я «испугался» вымышленного Мустафы, бросил рукав и налетел на Гундоса. Вроде
напоказ схватились, а будущий кореш надавал мне всерьез. Он злился, что кража
сорвалась. Но все-таки шепнул: «В парке, за гостиницей…» Я и смылся.
Торговка ему за спасение куртки дала негусто: три десятки. Гундос принес мне за
гостиницу булку с сосиской. Свою он съел по пути и запил шипучкой из жестяной
банки.
Я проснулся от давящего жжения в паху. Будто перед сном съел большой арбуз и
выпил чая не меньше десяти стаканов. Вставать не хотелось. В темноте, говорят,
обостряются звуки. Гундосовский храп в счет не шел, я уже привык. Но почему-то
в темноте еще и обостряется обоняние. Из второй комнаты несло испражнениями.
Идти туда не хотелось. Знал, что всего несколько капель.
Когда были живы родители, у нас дома стоял особый запах. Наверное, от
компьютеров. Отец с матерью были фанатами. Они переводили, всё, что запрашивали
в Интернете. И ещё - контрольные на поток. Я у них на подхвате был, даже
переводил. Такой уж я гениальный! А квамперфект – одна из сложных форм времени
в немецком языке.
Веселая была жизнь. А утонули, какая-то фирма захватила квартиру, обо мне никто
и не вспомнил. Точнее, отдубасили, когда я пытался прорваться к себе домой, да
и без сознания вывезли за город, и выбросили на какой-то свалке. Как старую
тряпичную куклу.

Хорошо, только август
заканчивался. В сентябре вместо школы я брел со свалки. Пожил несколько дней у
сторожа ангаров с машинами, забитыми товарами. Да и пошел в Первопрестольную
несовершеннолетним бомжем. К подвалу мы уже привыкли…
Сдавило внизу так, что пришлось встать. Я сонно заковылял в узкий проем между
бетонной перегородкой и противоположной стеной старых панельных домов.
Протискиваюсь пока нормально: разъесться не на что. Гундосу приходится труднее:
у него башка крупная. И лоб крутой, и уши оттопыренные, как лопухи капусты. Но
Гундос проходит, если правильно повернет голову. Когда выпьет, то в простенок
не суется, предпочитает вершить дела в подъезде – меньше будет желающих
спуститься по цокольному маршу. Дом очень старый, хрущевских времен.
Ведомственный. А ведомство гикнулось. Половина жильцов уже съехала, с верхних
этажей. Там сорвана крыша ураганом пятилетней давности. И на первом этаже никто
не живет.
Мы с Гундосом облюбовали этот дом в одном из переулков за станцией метро
«Речной вокзал» полгода назад. Встретились в октябре. Мыкались с ним по
котельным и теплотрассам. А однажды Гундос привел меня сюда. Понравилось.

Гостей у нас почти не бывает.
Поэтому меня насторожил шум у «входной» двери. Кто-то торкался. С нашей стороны
был хиленький запор из скрученных проволок между двумя гвоздями.
Я быстро поднял Гундоса, шепнув на ухо: «Гости». Это наш тревожный пароль.
Дружка я пропустил вперед в щель между комнатами. И толкнул его голову, когда
она застряла в простенке. Гундос, было, взвыл. «Ухо порвал, сволочь», –
зашептал он. Но замолк, потому что дверь сильно чем-то ударили. Я быстро
оказался за перегородкой. И застыл. Лишь вздрогнул от прикосновения чего-то
холодного к руке. Это Гундос прижал ко мне пистолет. Вот еще разведчик! Так в
фильмах шпионы соскакивают с постели, не забывая об оружии, спрятанном под
подушкой.
Еще удар и запор наш не выдержал. Я выглянул: в «пещеру», подсвечивая путь
зажигалкой, вошли двое. Они ничего не говорили, только сопели так, как это
делают люди, обремененные грузом. Но груз у них, похоже, был живой. Кто-то или
что-то мычало сквозь кляп.
- Всё, пришли. Здесь мы ее и оставим! Тут иногда пацанва квартирует.
- Это Конопля, - шепнул мне Гундос.
Коноплю знали все, кто мотался по Москве беспризорной. Он появился после
«первой» Чечни. С одной рукой. Любил травку. Так и прозвали его Коноплей.
Взгляд исподлобья, тяжелый. Пощады этот однорукий никому не дает, если на пути
стоишь. Зверь, одним словом.
- Это их двуспалка, - пояснил Конопля. Голос у него был с хрипотцой, но в нем
примесь постоянного нетерпения. Это застывшая жажда торчка перед дозой. Похож
на гундосовский. – Бросай девчонку на «постель».
Послышался глухой стук и треск ящиков.
- Вытащить ей кляп? – спросил второй ясным голосом признанного школьного
декламатора.
- Ладно, пусть поорет, а то скучно стало, - согласился его напарник.
- Отпустите меня, отморозки! – тут же раздался крик.
- Заткнись, сука, тебе слово не давали!
Сильно брякнул. От его тембра можно офигеть.
Вспыхнул свет. Декламатор убирал руку от двухсотваттовой лампочки. Она немного
нас согревала.
- Пацанвы нет …
Мой друг шепнул:
- Стинол…
Можно было Гундосу и не говорить: та еще неразлучная парочка.
- Они здесь, - сказал Конопля. – Проволоку-то изнутри накрутили. Гундос, ты
здесь?
Мы молчали.
- Они там, за стенкой, - уверенно определил наше пребывание в «сортире»
Конопля. – Эй, сопли, деваху посторожите малость. Но не трогать, чтоб не
забеременела.
Дружки заржали. Они знали, что мы не сдадим их. Иначе нам каюк…
- А ты Машка, слушайся пацанов. И не вздумай уйти. Папаша выложит бабки,
отпустим.
- Чего ты ее уговариваешь, навесим замок, а жратву принесём утром, не отощает.
И этим за компанию дадим.
Совет Стинола понравился Конопле.
Вот мы влипли. Там на двери, действительно, есть ушки для навесного замка. И
слышно было, как Стинол играючи заклацкал запорной дужкой замка. Все
предусмотрел.
Вскоре они ушли. Но вся сцена сопровождалась криками жертвы. Она грозила
похитителям чуть ли не всеми Вооруженными Силами России. Вот чумовая! Когда мы,
шурша в простенке, появились в «зале», то увидели на своей «двуспалке» даже не
девушку, а такого же подростка, как мы. Она была в крутом прикиде: американской
синей «аляске» с прибамбасами из множества поблескивающих зубьями замков-молний,
откидного капюшона, отороченного песцом, вечных джинсах «Levi`s» и мощных
кроссовках. Такие от каждого шага светятся. Прикид был не меньше, чем на
"кусок" зеленых! А гримаса на лице Машки была брезгливо-высокомерной,
словно играла в театре дворянку. Едрена мать, такие внутри Садового кольца
живут, или - на даче в Барвихе!
- Развяжите, чего уставились?
Но сказала не зло, а устало-примирительно.
Ноги у нее были связаны у щиколоток, а руки -