- Мя... - жалобно пищит котенок, пытаясь задней лапкой сдернуть мою руку. Это он зря - я наловчился много лет назад: леваярука прижимает к столу мордочку, пальцы заворачивают ухо, правая - локтем слегка фиксирует корпус зверька, а ее кисть держит ватный тампон смоченный отоферонолом.
- Тихо лежи! - рыкаю я, больше по привычке, и достаю из ушка огромный слой грязи напополам с гноем.
- На неделю в изолятор, по половине таблетке синулокса в день, пока не вытравим стафилококк! - это я говорю Ирке и передаю ей полосатого пациента.
Случай следующий - хуже: рваная гноящаяся рана на боку у рыжего одноухого котяры. Я меняю на столе одноразовую простынь и берусь за пациента. Тот воет сквозь сжатые зубы и внезапно пробует прокусить мне рукав. Ему бы это даже удалось, если бы не огромная потеря крови. Ирка фиксирует его лапы. Я не решаюсь дать наркоз - обессиленный бандит плохо его перенесет. Сначала промывка. Водный раствор фурацилина гуманнее, но перекись надежнее. Кот воет и поминает все свои отношения с моими родственниками. Тампон. Гнутая игла. Нить. Москтиник - держать скользкую от крови иглу. Всего четыре стежка.
- Свободен. Через неделю сниму швы. Пока - корсет, изолятор, кормить мясным бульоном, а чуть позже - сырой печенью.
Следующей на стол ложится тоненькая черная кошка с огромным животом. Уже не мяучит, лишь иногда, глядя на меня, беззвучно приоткрывает рот.
- Что же ты, бедненькая... - стараюсь успокоить ее интонацией голоса, а сам осторожно массирую ей животик, иногда слегка прижимая его. Да, у нее текли самые настоящие слезы от боли и безнадеги. Но когда рядом с ней зашевелились три комочка, похожих на лысых мышат, у нее еще хватило сил облизать своих детей перед тем, как спокойно заснуть.
Передаю простынь с семейством волонтерам.
Следующая - трехцветка с удивительной рыжей звездочкой на лбу трясется от холода и ни на что не реагирует. Осматриваю - легкий некроз на коже, видимо, где-то к железу примерзла. Это легкий случай. Отдаю Шулейху и указываю ему на галогенный обогреватель. Мечтаю, чтобы день скорее закончился. Каждый день так мечтаю. Успеваю выпить кружку остывшего чая, заботливо оставленную кем-то из волонтеров. Сухой бомж-пакет проглочу потом
- Да твою же мать!
Кошка, попавшая под грузовик. Больше напоминает свежий фарш, из которого испуганно глядят уцелевшие глаза.
- Так! Растак!! Перерастак!!!
На многоэтажный мат привычно сбегаются все свободные волонтеры, не боящиеся крови. Капельница. Простыни. Много тампонов. Твою мать! Пять швов на кишечник! Три шва на один только живот! Собранная из костей мозаика - в лубки! Назначить дежурных! И целый набор капельниц - от антибиотиков до питательного раствора.
Все. Падаю на топчан. Немой Шулейх взглядом спрашивает - подменить? Мотаю головой - легких на себя примите пока.
С плачем врывается совсем молоденькая девчушка. Никак не запомню ее имени. И без слов она кидает на стол мокрый, перевязанный жгутом пакет.
- Да вы охренели!!!
Жгут и пакет я просто рву руками. На стол вываливаются два булыжника и три безжизненных котенка - гладкошерстный черныш и два бело-серых пушистика. Еще час метаний. Где-то - массаж сердца руками. Где-то - вентиляция легких через "грушу", единожды - через ИВЛ. А вода все текла и никак не заканчивалась. И вот, зашевелились. Сначала один, потом - сразу двое. Прямо на столе даю им чутка мясного желе и радуюсь, что котят не тошнит водой.
Все. На сегодня все. Вернее - почти все. Встаю. Всухую жую бомж-пакет. Поесть по настоящему постараюсь успеть с утра. Выхожу в коридор и, через пару поворотов, выхожу в зал. Там многоголосым мявом встречают меня выздоровевшие кошки.
- Ну-ка, все сюда! - я раскладываю три переноски. Больше под конец дня я за раз не унесу. В одну я укладываю сразу десяток котят, в другую - двух котов, а третью занимает нелюдимая кошка, готовая воевать даже за это маленькое пространство. С этим живым грузом выхожу через заднюю дверь.
Хвойный лес стал изрядно окультурен, больше напоминает санаторный парк где-то под Зеленогорском. Чуть дальше журчит по камням шустрая ледниковая речка. Ее влажный дух, напополам с запахом нагретой солнцем хвои кружит голову после рабочего дня. Сзади шаги. Оборачиваюсь. Свободные волонтеры ставят у входа переноски с остальными реабилитировавшимися кошками и исчезают. Пожалели. Решили помочь, чтоб еще три раза на больных ногах не возвращался. Снова поворачиваюсь в сторону речки.
- Малышня! Кто за друзьями?
Первыми прибегают, конечно, дети. Подростки идут спокойно, даже тут стараясь не уронить достоинства. Взрослые подходят в конце. Эти уже знают, что дело не в очереди, а в том, чтобы зверь сам выбрал человека. А я, к тому же, имею свои соображения. За оспаривание которых уже не один волонтер получил в репу. Они - добрые, эти волонтеры. А я - злой. И нечего в моей дедовщине в демократию играть.
Кошки находят своих новых хозяев. Все. Как и всегда. А люди - своих животных. Кому не достается - через неделю принесу новую партию оклемавшихся. И ведь люди тоже прибывают...
На поляне - гомон
- Ой, а я так о котенке мечтал! Не успел, вот, завести... Можно, да?
- А мне вот этого, рыжего! У, царапается! Пограничник какой! Можно мне?
- Молодой человек! А можно мне эту старенькую кошечку! Кажется, у меня ей будет лучше!
- О, бандит полосатый! Васька! Ну, точно, по морде - Васька! Да бубенцы - ого-го! Точно мой!
- Слышь, браток! На меня вот этот, с бакенбардами, смотрит! Точно, как наш боцман на "Щуке"! Как, подойдет мне?
А некоторые стоят в сторонке. К ним подхожу я.
- Таня. Все еще боишься?
Пятилетняя девочка отчаянно мотает головой. Тоненькие косички бьют ее по лицу.
- Это хорошо. Мы не все такие, как твой папа. Тут тебя никто не ударит. Помнишь, ты когда под диваном сидела, все хотела чтобы под боком был кто-то живой и теплый, кого ты будешь любить? Вот...
Передаю ей маленького хромоножку.
- Ты с ним осторожно: он бегать быстро не может. Его собаки покусали.
Таня часто-часто кивает, так же часто наглаживая котенка. Эти подружатся.
- Аслан! Ну, чего ты опять прячешься! Я твой камуфляж все равно вижу! Сто раз тебе говорил - простили тебе, что у Басаева был! Еще после той гранаты в роддоме, которую ты собой накрыл! Иди, давай: я тебе красавца присмотрел!
В дрожащие руки ингуша изящно прыгает недавно снявшая лубки кошка с пятью полосками вдоль хребта. Аслану понравится - почти как та, из сказаний о его пророке, пальцы которого отпечатались на шерсти зверька.
- Влас! Да не некай ты мне! Тут не подарок, а помощь твоя нужна! Этого котенка сегодня топили. И ты знаешь, каково это. Вы друг друга поймете.
И оцепеневший парень получает своего товарища.
Все они друг друга поймут. Все друг другу подходят. Потому что этих людей штопали и откачивали другие доктора. Так же, как я - кошек. Они так же заводили остановившееся сердце старикам, выталкивали воду из утопленников, приживляли новую кожу сгоревшим, собирали по кускам разбившихся и сорвавшихся. И люди выходили в этот лес, где закончились их мучения, так же через заднюю дверь, пусть и другого дома.
Я не видел этого дома. И докторов тех знать не желаю. У них своя забота, у меня - своя. Они добрые, а я - злой. И нечего тут бегать ко мне ручкаться. В общении я не нуждаюсь, и скучно мне не бывает. Вообще.
- Марфа! Марфушка! - истошно кричит старушка.
Что же, бывает и так. И часто. Разлученные хозяин и зверь находят друг друга. А старушка уже плачет, держа на руках роскошную персидскую кошку, с шеи которой я три дня назад срезал проволочную удавку.
Да! Да, черт! Это радостная, милая встреча! Но скажите мне, правильные вы мои умники! Отчего мне не хочется улыбаться? Отчего я не смеюсь вместе с детьми? Отчего мне не радостно глядеть на эту женщину? Почему я хамлю волонтерам? Зачем я долго и зло смеюсь за дверью, иногда срываясь на грудное рычание? Раздам кошек, захлопну дверь, ухвачусь за какой-то крюк, и смеюсь, смеюсь, смеюсь бешеным своим смехом... Да потому, что я - злой! И я не хочу быть добрым! Добрые - это вы! А я - такой, как надо!
Снова прохожу коридорами. Проверяю, заперты ли боксы с выздоравливающими. Поправляю капельницу обгоревшей кошке. Молча бью по плечу Игорька, чтобы усадить вскочившего волонтера. Снимаю с гвоздя рваное и перелатанное камуфло, перехватываю его на поясе портупеей и выхожу через парадную дверь.
- Сегодня рай закрыт! - бросаю я в пустоту.
Бензиновая вонь мажет по лицу, оставляя невидимую пленку. Несмолкающий городской гул бесполезно пытается давить на уши. Это привычно. Я вышел прогуляться перед сном. И мне на все плевать.
Я двигаюсь все быстрее и быстрее, постепенно перехожу на бег, а потом перестаю чувствовать ноги. Да я вообще перестаю чувствовать тело. Оно исчезает, растворяется, становится неимоверно большим и бесформенным. Остаются только мои глаза. а еще - кипящая в груди злость. Передо мной проносятся людские муравейники. Проносятся до тех пор, пока я не нахожу, что искал. Плислая коробка из цементной пыли и арматуры. Я даже не считаю, сколько в ней сейчас спит человек. Я вижу главное. В углу валяется ставшая ненужной переноска, лишний пакет и обрывки жгута.
Ярость, ионами кипящая у меня в груди, наконец-то вырывается. С грохотом, ласкающим мой слух, она разносит человеческую коробку в клочья.
(С) Скрытимир
