А мягкое солнце медленно колыхалось на самой кромке горизонта, освещая путь птицам и редким путникам в пыльных лохмотьях. Их глаза были полны то скорби, то удручающего счастья, то блаженной пустоты неведения завтра. Они шли и шли, и не было им приюта и покоя. Мимо диковинных рек, мимо райских садов с их холодными оградами, туда, где не было ничего необходимого человеческому разуму. Они все шли и шли, а древние деревья боязливо наблюдали за ними сквозь прутья и молились богоподобным сторожам, которые никогда не впускали этих проходимцев в обитель покоя. Испив воды скрюченными корнями, они вновь и вновь обсуждали день, который повторялся как исправный часовой механизм. Иногда они любили его, иногда тихо роптали, иногда сетовали на свою безногость, но в целом, оставались довольны таким положением дел. Свет гладил их широкие листья, воздух омывал их грубые торсы, жизнь текла сквозь них.
- Как все же хорошо быть часть этого сада, прекрасного и непостижимого, - тягуче произнесло прямое дерево.
- Воистину, мой прямой друг, - заискивающе пролепетало скрюченное.
Прямое откинуло сад взглядом, стараясь найти одобрение высоких и стройных собратьев, но они молчали, а дружба кривого была слишком тягостной для того, чтобы ее признавать.
- Есть ли что-то восхитительнее? Более величественное? Нет, и представить невозможно, - продолжило оно свою речь.
- И снов таких быть не может, - поддакнуло кривое.
- Да, да, только можно не повторять это каждый день, - раздражился червивый низкорослый кустарник, - мне не до ваших восторгов.
- Это потому что ты – кустарник, - ответило кривое, - тебе не понять всей картины. Ты рождено от низкого и твой удел - земля.
Прямое, обескураженное самим фактом говорившего с ним кустарника, ненадолго смолкло, приискивая достойного кандидата для своих речей.
- А разве не все из земли? - ехидно переспросил кустарник. – Да если бы не ваши корни и аппетит, то и мы могли бы видеть побольше.
- Ты изъеден заразой и жив лишь милостью сторожей, - взволнованно пролепетало кривое.
- А твоя кривизна - это не дефект?
- Что? Как смеешь ты сравнивать дефект тела с точащим плоть червием? Не зря оно в тебе, мерзкое низкорослое создание!
- Как же прекрасен наш сад! - попыталось перекричать их прямое.
- С меня есть ягоды, а с тебя - только пустые слова да порча вида. Выкорчевать вас бы всех под корень да отдать землю кустам - и не было бы полезнее места!
- Что-то я на тебе ягод не углядел, - процедило кривое.
- Я на тебе тоже.
- Что за чудесное место! Как прекрасны наши собраться и мир вокруг! - без прикрытия кричало прямое, пытаясь стереть пустые споры.
Внезапно над садом мелькнула тени, и все стало тихо. Блистающий силуэт, немного походивший на человека, пал перед ними, но ни одна веточка не треснула под его пятой. Внимательно осмотрев свои угодья, сторож вознес к солнцу бархатную десницу и, подчинив себя мягкое тепло, направил его на кустарник. Листья слегка приподнялись, словно от ветра, идущего из корней трав, и червие замертво повалились на землю. Немного задумавшись, сторож сделал шаг вперёд и, убедившись, что сам корень недуга остался неповрежденным, безмолвно воспарил. Кустарник мягко опал и умолк.
- Сторожа заботятся о нас, - нерешительно произнесло прямое, - сторожа врачуют наши недуги и даруют успокоение. Разве не прекрасно быть часть этого сада, где все для нас и о нас?
Но никто не ответил, даже кривое дерево, желающее продолжить привычное поддакивание, онемело от вида стража. Это был груз стыда и страха, груз несовершенства, сжимающий слова и мысли. Даже прямое не несколько мгновений решило вернуть миру его безмолвие, но, опомнившись, вновь произнесло, пусть и не столь решительно:
- Разве не прекрасно?...
Солнце всплеснуло от проплывающего мимо облака и ненадолго отвело свой взор от сада, и это мгновение показалось страшным, пустым и отчужденным. Прямому показалось, что все, все вокруг слышат его, но не хотят ничего говорить, слышат, но не берут в толк, слышат, но отвергают.
- Разве ты веришь в свои слова? - внезапно проскрипело старое дряблое дерево, не говорившее ничего с тех пор, когда день стал вечным.
- Верю, - с сомнением ответило прямое.
- И что сторожа хотят блага всем? - спросил затухающий голос.
- Он заврачевал кустарник.
- И дал ему дар тишины. Думаешь, есть дело им до нас? Думаешь, они не имеют своей выгоды? Думаешь, солнце и ветер не оплачены их нуждами…
Старое все скрипело и скрипело, пока голос не смешался с ветром, и в этот миг прямое подумало, что прежде всегда слышало этот голос, вечно отражающийся в листьях и травах, проникающий всюду как жидкий песок. И, осознав эту вечную скорбь, дерево умолкло, поклявшись, что навсегда, но лишь солнце вновь обратило свой взор на огороженный железными шипами сад, не смогло сдержать своей сути.
- Как же чудесно жить в этом саду… - все еще опьяневшим сознанием произнесло оно.
- Да… - произнес лиловый голос, тонкий и изящный, как узор снежинки.
- Быть частью этого волшебного места, - увереннее произнесло прямое, пытаясь найти собеседника.
- Да… - повторило тонкое и высокое дерево, похожее на лесное божество.
- Как…
- Разве я не прекрасно? - перебило тонкое.
- Прекрасно, так же прекрасно, как и…
- Разве я не прекраснее всего вокруг?
- Как и сам сад, - попыталось вывернуть прямое. - Как его часть…
- Разве я не сам сад?
Одурманенное сладостью дерево слегка опешило, ещё не понимая сути беседы.
- Мы все - сад, - пробормотало оно. - Сад - это мы.
- Сад - это я… - пропело тонкое, убаюканное собственным ароматом.
- Я не понимаю, - рассеяно произнесло прямое, - ничего не понимаю…
- Сад - это я… - вновь и вновь повторяло прямое, мерно покачиваясь в ритм своей мелодии. - Сад - это я…
Прямое хотело возразить, но шарм утопил слова, и оно наблюдало, как собеседник, оплетенный собственной завороженностью, растворился в беззвучном танце.
- Как же хорошо… - прошептало прямое, словно полузабытую молитву.
Стало совсем тихо. Травы перешептывались на таинственном древнем наречии, которое и сами понимали с большим трудом, деревья говорили для себя, раз за разом репетируя то, кем они хотели быть, и каждый был одинок в своей сути. Они плакали, кричали, лепетали, поддакивали и уморительно передразнивали, но сад был глух и нем. И было все и было везде, но пусто и отрешенно. День умирал, но голоса вновь воскрешали его, заставляя наблюдать за поразительной неподвижностью времени. Деревья прорастали, крепчали и скручивались от невидимого пламени, сами не замечая, как на их трухлявых развалинах расцветали их точные копии. Сад был неизменен и спустя тысячи восходов полон все тех же голосов. И вот, ещё мгновение, а быть может, целую вечность, собравшись с разумом и силами, прямое дерево произнесло:
- Какое же волшебство быть частью этого буйного цветения!
- Нет, - внезапно произнес решительный голос, разорвав изнутри мыльный пузырь.
- Н-нет? - ошарашено переспросило прямое.
- Нет. Это не волшебство.
- Как же - не волшебство? - переспросило кривое деревце, неожиданно даже для самого себя. - А что же тогда?
- Это – жизнь, - произнесло тихо, но вполне сознательно ничем не примечательное дерево.
- Жизнь - это боль, - поддакнуло было старое.
- Нет.
- Да он умный очень, - ехидно протрещал кустарник, - а сам такое же дерево, только и всего. Что тебе жизнь? Сколько раз ты говорил это и вновь умолкал?
Дерево молчало.
- Зачем ты говоришь все это? Кому слова твои?
- Никому, - пусто ответило обычное.
- Для чего они? Пустое.
- Пустое, - согласилось оно. Солнце играло его листьями, и ветер гладил кору, но каждое порождение земли почувствовало незримое преображение. - Все пустое.
- Червие точит меня изнутри. Это имеет вес. Деревья пьют сок земли и оставляют мне лишь жалкие крохи. И это имеет вес, - сокрушался кустарник. - Сторожам нет дела до бед моих.
Обычное не нарушила хода слов, но безмолвно обдумывало суть вещей, как тысячи раз до того все предки и потомки. Суть, высеченную в почве, воде и ветре, истину себя и мира.
- Как же чудесен сад, и бытие в нем, - восторгались прямые сквозь вечность, и хор их вплетался в узор времени.
- Действительно так, - вторили голоса кривых, и гул их звучал и звучал, и не было ему конца. Слова смешивались, вращались, переминались, кружились и кружились в разуме обычного, но сердце его было пусто. Не было в нем ни восторга, ни боли, ни недовольства, и лишь чувство того, что меж листьев сочится великая фальшь. И в тот момент, когда надламываясь, принимало оно свою роль, случилось то, чему нет имени.
- Нет, - сказало обычное, грубо рассекая голоса вокруг.
- Нет? - переспросила реальность.
- Я отказываюсь.
- Но разве можешь ты бросить свою суть?
- Это не моя суть.
- Но как же? - удивилась реальность. - Разве не должно ты вторить своей роли?
- Ты дала мне роль, - ясно произнесло обычное, - она твоя, от тебя и для тебя.
- Но это ты!
- Нет.
- Так, что же ты тогда?
- Я это… - запнулось обычное, чувствуя как трещит кора, а корни выходят из чрева мира. - Я это…
- Нет... - ужаснулась реальность, ломаясь, как осенняя изморозь.
- Я это… - почувствовав великую уверенность и великий страх, громко произнесло обычное. - Это я!
И, совершив усилие десятка поколений, сделало шаг. Мир кричал, просил остановиться, сулил великие награды и беды, извивался и рыдал, но второй шаг был свершен, как и третий, и все последующие. Обычное шло, и от дерзновения этих шагов его древесное тело трескалось, осыпаясь трухой и гнилью. Сад в ужасе оплетал его плющом, хватил за корни, бил ветками и грязной бранью - и не было впредь секунды большего единения в нем. Но как бы не был тяжёл путь, обычное шло, падая, страдая от тоски и одиночества, против мира и времени, расколотого на завывающие струны. Тогда реальность обрушила своды мира, и вся его тяжесть пала на обычное, вжимая его в смрадную обугленную почву. Стало тихо, так тихо, что сама мысль была бы криком, и она была.
- Я - это я, - лезвием истины пронзило мир обычное, сделав попытку уже безнадежную, но решительную, твердую, как голос неба.
Все исчезло.
Сторож медленно подошёл к тому, что раньше было деревом, помог подняться на ноги и, осторожно обтерев лицо от грязи и щепок, взглянул огненными глазам внутрь. Оно было живым, слабым и уязвимым. Оно было готово. Твердым движением сторож поставил его на ноги и, отпрыгнув в сторону, десницей указал на стальную ограду, усеянную золотыми шипами. Покорно повинуясь, существо медленно поплелось в сторону вырастающих из небытия врат. Ему хотелось оглянуться, но лишь мысль - и ловушка захлопнулась бы вновь. Поэтому оно просто шло, пока не оказалось в пустоте за пределами сада. И, когда его слуха коснулся лязг закрывающихся врат, оно заплакало. Заплакало о том, кем оно было, заплакало от одиночества и отсутствия предопределенности, от судьбы, что выбрало, и судьбы, что оно избежало. А когда слезы обсохли, оно побрело дальше, под мягким солнцем, окутанное грязными лохмотьями, с глазами, полными то ли скорби, то ли удручающего счастья.
