Цитра

пошла и присела возле своей подружки по заборной дыре.
- Ты чего? – удивилась Томка ее притихшему виду. -  Опять от мамки досталось?
 - Нет, - ответила та, вздохнув. -  Просто, я видела красивое.
Жалость к куклам острым ежиком кольнула в самое детское сердечко. Кукол у Верки и Томки было по четыре штуки. У Томки они были поновее и они были ее личные, а не валькины, как у Верки, но все равно, наряды у них были затертые и бесцветные, да еще три пупса было совсем голых. Все это ихнее богатство размещалось в выстеленном тряпочками ящике из-под картошки.
В пятницу бабы собрались возле бани вечером, после дневной жары радуясь прохладе. Расплатившись с дедом Михалычем, как обычно, бутылкой самогона за протопленную баню, бабы вшестером, и Томка с Веркой впридачу, закрылись в предбаннике. Михалыч был шустрый озорной старикашка с одним зубом во рту и многочисленными приколами, от которых не могли спастись ни бабки, ни молодухи, но за эти приколы никто на него не злился. Томка с Веркой первыми разделись, не слушая бабьего зубоскальства и юркнули в теплое нутро бани. Давно приученные к бане, они сами знали что и как надо делать.
А бабы первым делом пошли в парилку разминать себя вениками, предвкушая приезд своих мужиков. Разговоры их нет-нет, а возвращались к дивным заграничным обновкам, тем более, что четверо из них принесли обновки в баню и вывесили их в предбаннике поверх всей одежды, чтобы после бани по-царски облачиться в этот заграничный праздник тела. Дополняя ощущение праздника, все эти комбинации были разноцветные: у Шурки – розовая, у Зинки – голубая, у томкиной матери – зеленая, у Люськи-продавщиицы – красная. Они словно радуга расцвечивали собой весь предбанник. Две остальные соседки были преклонного возраста и предпочитали на ночь долгополые сатиновые рубахи. Сидя в парилке, Зинка шутя огорчалась тому, что нельзя в такой красоте пройтись по всему поселку.
- Ты смотри, Шурка – поучала она. -  Не вздумай в ней завтра спать ложиться, когда Степан приедет. Она ведь для того нужна чтоб в ней до кровати дойти, пока свет не выключила. Эта вещь не такая прочная, Шурка, как ты, твой Степа враз ее на лоскуты пустит, - бабы дружно засмеялись.
Когда они начали мыться, распаренные, Верки с Томкой давно и след простыл. Зинка первой, сполоснувшись, выскочила в предбанник вытираться. Неожиданно бабы услышали оттуда пронзительный вопль то ли испуга, то ли удивления, то ли возмущения. Они мигом выскочили, толкаясь, в предбанник. Там стояла Зинка, словно глухонемая, и махала рукой в сторону висевшей над скамьей одежды. Бабы перевели взгляды в ту сторону и, не сговариваясь, взвизгнули, позабыв вмиг, что на свете есть какие-то буквы, и что из этих букв, до сих пор, можно было складывать всякие слова. Слов никаких в голову не приходило. На стене, поверх одежды висели заграничные, ни разу не надеванные, яркие, как картинки, женские комбинации, но кружев на них как не бывало. Все они были аккуратно срезаны ножницами, которые висели тут же, на гвоздике и всегда применялись для подрезки волос. Первой опомнилась все та же Зинка:
- Где этот старый хрен?! Я его самого на кружева пущу, бабы!
Подружки ее по несчастью встрепенулись, накинув халатики, мокрые выскочили наружу. Зинка, прихватив кочергу, а остальные – по венику, бросились за угол бани, где озорник Михалыч томно приговаривал под огурчики свой самогон. Разглядев не в руках разъяренных баб, а в их глазах угрозу для своей дальнейшей жизни, он вскочил и, не тратя время на вопросы, заплетаясь ногами, попытался кинуться прочь. Но самогон то ведь был не паленый, и ноги это чувствовали. Вид убегающего Михалыча еще больше разъярил баб, и они бросились вслед за ним.
Баня стояла на косогоре, а Михалыч и по ровной-то дороге не смог бы управлять своим телом, поскольку между мозгом и конечностями, в щуплых просторах его тела плескался самогон, и давал сбой как в команды мозга, так и в их исполнение организмом. Поэтому при его попытке повернуть за угол бани он потерял равновесие и кубарем покатился вниз по косогору, в заросли крапивы, где не ступала нога ни человека, ни толпы рассерженных баб. Заросли крапивы сомкнулись над Михалычем, и бабы потеряли его из виду.
В том месте, где он застрял, буйно шевелились заросли, и раздавались вопли ошалевшего Михалыча. Бабы побросали вниз, в крапиву, веники и пошли одеваться.
- Вот тебе и французская любовь, – грустно пошутила Зинка.
 - Да ладно тебе, – пыталась успокоить ее Шурка. -  Комбинации ведь целые, шут с ними, кружевами, мужикам совсем не это надо.
- Зато мне надо, –не унималась Зинка. - Такую вещь испортил, паразит, а у него и отрезать-то нечего, кроме ушей. Комбинации бабы все же надели. У Зинки был такой вид, словно не она сама одевалась, а обряжала покойника, да и трудно было не согласиться с тем фактом, что, лишенные кружевной отделки, комбинации потеряли свою изюминку и смахивали на обычную крашеную марлю.
На следующее утро мать не обратила внимания на то, что Верка проснулась ни свет, ни заря, наспех позавтракала и убежала к Томке, а вместе с ней пропала подушечка с иголками и баночка с нитками. До обеда Верка ни разу не вернулась зареванной от своей подружки. И только когда Верка не пришла обедать, мать пошла ее искать туда, где подружки всегда играли – к забору, в зарослях смородины. Голосов не было слышно. Мать раздвинула кусты смородины и увидела то, чего никак не ожидала. Обе подружки сидели на домотканых ковриках и сосредоточенно занимались делом, ничего не замечая вокруг – протарахти по огороду трактор – они бы и его не заметили, о чем говорили торчащие изо рта кончики языков. В ящике сидели ушитые в белоснежные полоски кружев, как на свадьбе, все их куклы, даже на головах было что-то вроде косынок. Теперь мастерицы наряжали пупсиков, благо, что гора кружев на земле была еще приличной.  Хватило бы нарядить в них не только пупсов, но и Томкиного Мухтара.
Томка орудовала ножницами, а Верка прихватывала на пупсе нитками очередной наряд. Тут уж мать закипела и выбралась на полянку. Томка со страху бросила ножницы и с криком:
- Это все Верка, Верка! - юркнула в дыру. Мать схватила Верку и потащила в дом. Та не упиралась. На кухне мать взяла прут, не успевший засохнуть, и всыпала Верке по всем местам, которые подвернулись под руку. Верка недолго могла вытерпеть боль и громко разревелась, но мать это не остановило, и она отстегала дочь, после чего закрыла в детской спальне. Даже обед унесла ей за дверь.
На следующей неделе, после отъезда мужа, которому ничего не сказала, мать съездила в Красноярск, потратив на это целый день, и вернулась уставшей. Она привезла соседкам новые комбинации. Войдя в комнату к Верке, которая при виде мамки втянула голову в плечи, мать протянула Верке большую коробку:
- Это тебе.
В коробке лежала невиданной красоты кукла в ярком платье, с закрывающимися глазами, с пышными, как у Верки волосами.
- А куклы у вас получились красивые, – вдруг произнесла мать. -  Вы приберите их, а то дождь намочит.
Она повернулась и вышла, не закрыв дверь.
Послесловие
Рассказ этот всего лишь об одной частичке, об одном зернышке воспоминаний о детстве, которое было. Из миллионов таких зернышек и собирается урожай любви к родной стране. А патриотизм – это и есть любовь к своей стране, а не к правителям, которые подчас свои интересы выдают за интересы страны и норовят чувство патриотизма, как одеяло, натянуть на себя, укрываясь под ним. Маленькая Верка из 60-х годов выросла, стала матерью пятерых детей и бабушкой двенадцати внуков, которые никогда не узнают от нее ни про Цитру, ни про кружева. Они знают другое. Они знают, что их бабушка Вера любит и детей своих, и внуков, любит больше, чем тех кукол из далекого детства, больше, чем себя и отвечают ей тем же самым.