ВОРОТА В РАЙ

  К деревянному сарайчику с гордой вывеской «ВОКЗАЛ» и красиво выписанному  названию полустанка Лидия Петровна подошла в половине первого ночи. Перрон был пуст, только покосившийся ларёк сиял огнями витрины, демонстрируя полупустые полки и дремлющую продавщицу.
- Наверняка называется менеджером по продажам, - усмехнулась про себя женщина и вошла в зал ожидания.

Зал был пуст. В дальнем его конце друг напротив друга стояли две лавки, и Лидия Петровна покатила к ним свой чемодан. Она тяжело опустилась на сидение, но вдруг увидела, что на противоположной лавке, подложив под голову сумку, лежит старушка и внимательно на неё смотрит.
- Здравствуйте, бабушка, - машинально поздоровалась Лидия Петровна.
- И тебе здоровья, - оживилась старушка и села, - вижу, на поезд прилетела, а пошто рано так?
- Автобус приходит в первом часу, а поезд только в пятом часу будет, почти четыре часа ещё ждать, - посетовала Лидия Петровна и тяжело вздохнула.
- Эх, девонька, - откликнулась старушка, - четыре часа не время. Мы, бывало, сутками поезда ждали, не зная, придёт али нет, а придёт, так удастся ли влезть. А четыре часа не время, да с билетом, да зная, что остановится и посадит, это не время,- повторила она. - Ты какого году будешь? Прямо, как внук мой старшой, он тоже с пятьдесят восьмого будет.
- А вам сколько, бабушка?
- Весной восемьдесят четыре стукнуло.
- Как же вы в таком возрасте одна путешествуете, чего вам дома не сидится?

- Рада бы дома помереть, только дома-то нету. Решил меня Господь приберечь для чего-то. Избу мою ещё дед мужа покойного ставил, нынче вся как есть сгнила. Смотрю, гроза надвигается, надо огород прикрыть – вдруг град, так он же побьёт всё. Прикрыла, а она как налетит. Я под деревом от дождя спряталась, стою, пережидаю, а изба возьми да рухни. Окажись я в ней, так бы и задавило.
- Как же вы теперь, где живёте? – всплеснула руками Лидия Петровна.
- Да нигде не живу. Продала избу на дрова, собрала в сумку, что из-под избы достать сумела и к внуку поехала. У меня из родни только два внука осталось. Дочка моя лет пятнадцать как померла. Почти месяц пожила у младшого, пора и честь знать. Теперь вот к старшому направляюсь в какой-то Некоуз. Не слышала про такой?
- Не слышала. А я в Калязин, к дочке еду. Внучку она родила, помочь просит.

- Помочь это хорошо, это правильно. Мне никто не помогал дочку поднимать. Как подняла, сама не пойму. Оглядываюсь я на жизнь свою и думаю, что ворота в рай для меня уже давно распахнуты и ждут, когда войти соизволю. Чего только я не испытала, вспомнить страшно. Меня в двадцать третьем на свет произвели. Отец поехал на шахту зарабатывать. Там и сгинул. Завалило его, и остались мы с матерью вдвоём выживать.
Борщ из крапивы пробовала? Зря, с голодухи очень вкусно. В двадцать восьмом мать стала на колхоз горбатиться, а на меня, пятилетнюю, наш огород навалился.  И не поймёшь, кто нас кормил – колхоз с матерью или я с огородом. С тринадцати и я за палочки на колхоз горбатиться стала. Как до крапивы да лебеды после марта доживали, один Господь знает. В семнадцать меня мужик вдовый из соседней деревни сосватал. Это сейчас у вас по любви женятся, а тогда спасибо, что взял нищенку и никакой любви. В июле сорок первого его на войну забрали, а в сентябре я дочку родила. А потом посыпались скорби одна за другой. Сначала мать замёрзла, бегая из своей деревни ко мне и обратно. Морозы тогда лютые стояли, так она прямо на дороге и померла в своих обносках. Потом муж без вестей пропал.

Немцы до нас каких-то пятидесяти вёрст не добрались, а всё равно как до победы дожили, не знаю. Кое-как дотянули до сорок девятого года, и тут вдруг муж объявился. Он в сорок первом в плен попал, и немцы заставили его на военном заводе работать. Наши ему за это пять лет в своём лагере определили и в какой-то рудник отправили. Через три с половиной года отпустили его домой помирать. Почки не работают - кровью мочится, лёгкие ядовитой пылью забиты - кровью харкает, да ещё ногу перебитую волочит. Дочка от него шарахается – боится, как вурдалака какого.
Мы и вдвоём с хлеба на воду перебивались, а тут ещё один рот раскрылся. Ты лоб-то не  хмурь, не торопись  меня судить, понять постарайся. Мужик в доме кормильцем быть должен, а не нахлебником. У меня на дочку сил почти нет, а тут этот калека. Да и кто он мне? Мы с ним всего-то один год и пожили, любви никакой у нас не было, я уже привыкла считать себя свободной вдовой, а тут это «счастье» подвалило. А я ещё молодая, мужиков почти нет, замуж больше никто с ребёнком не возьмёт, почитай за счастье, коль удастся любовника завести. Мне посчастливилось, да только он заявил, что не хочет больше со мной якшаться, пока я его туберкулёзом от мужа не заразила. Почти два года мы с дочкой мучились, пока он помер. Не осуждай, ты этого не пережила.

Так и прожила я всю свою жизнь жизнью беспросветной. Горбатилась и горбатилась, просвета не зная.  Дочка замуж вышла и уехала, родила двух пацанов и овдовела, подняла их и тоже вслед за мужем отправилась. А я всё живу и живу, мучаюсь и мучаюсь. Я вот думаю: зачем Господь мне жизнь даровал? Чтобы наказать? Так за что? И чего он меня дальше мучиться заставляет, почему к себе не пускает? Ладно, разболталась я, и тебя и себя утомила.
Старушка порылась в сумке и достала сторублёвую купюру.
- Как думаешь, в киоске леденцы есть? Что-то на сладкую жизнь потянуло, - озорно хихикнула она и пошла к двери. У порога обернулась, махнула кулачком с зажатой купюрой и вдруг упала.
Лидия Петровна бросилась к ней, отпрянула, стала колотиться в окошко кассы, выбежала на платформу и наткнулась на какого-то рабочего в оранжевом жилете.
- Там женщине плохо. Надо вызвать скорую. Скорее, - тараторила она, таща его за руку.
Они вошли в вокзальный сарайчик, рабочий пощупал тонкую шею старушки и равнодушно изрёк: - Она, похоже, того, преставилась, - и выдернул зажатую в кулачке купюру, - Ей уже не нужно, а я выпью за упокой её души и тёще накажу помолиться. Как звали упокойницу, знаешь?
- Знаю, - зло ответила Лидия Петровна, - Страдалицей её звали. Скажи тёще, чтобы за всех страдалиц земли русской помолилась и не забудь свечку поставить, мародёр.