Сотворение любви - Глава 1

Сейчас я поднимаюсь по лестнице, выхожу на террасу и чувствую сухой предрассветный воздух. Он касается моего лица, освобождая меня от полусонной пелены, навеянной алкоголем и поздними ночными бдениями. Летучая мышь молниеносными зигзагами проносится над головами моих друзей, будто бы беспокойно рассматривая их, и снова исчезает в тени. Мы пьянствуем сегодня ночью в Мадриде, у меня на террасе, в это самое время. Такие мгновения жизни доставляют мне истинное наслаждение; друзья раскрепощены и свободно обсуждают что-то. Чувство меры утрачено, и потому все они гораздо веселее, или печальнее обычного. В повседневной жизни люди не позволяют себе быть раскованными; им неловко при всех плакать или петь, выражая свои чувства. Ночь, точнее, рассвет. Острая, как лезвие, розоватая полоска окаймляет небо там, с другой стороны Мадрида, за вокзалом Аточа и районом Вальекас с его неровными параллелепипедами, кажущимися отсюда границей города. Ночь нетороплива, она становится неповоротливой, как наши языки, как наши веки. Все наши движения слегка замедлены. Фран приглаживает волосы рукой и говорит: “Не знаю, старик, не знаю”, – скорее всего, потому, что уже и позабыл, о чем они говорили. И теперь у него остается только эта тяжесть, которую он тащит за собой изо дня в день, и которая проскальзывает в каждой его шутке. Временами Фран пребывает в меланхолии, уверяя всех, что он печалится из-за положения в мире, а не скорбит по собственным, почившим в бозе, мечтам, которые он держит при себе с давних пор.

- Нет, и еще раз нет, – Хавьер швыряет салфетку на стол, отодвигает стул, собираясь встать из-за стола, но выжидает, поскольку сказанная Франом фраза вывела его из себя, в то же самое время, дав возможность излиться его собственному гневу. В противоположность Франу, ярость Хавьера была направлена не против всего мира, а персонально против каждого человека, этот мир составляющего. Вот почему, Фран, по обыкновению, выражает свое недовольство неторопливо, без лишних эмоций, практически оборачивая его на самого себя, потому что мир существует не для получения пинков от недовольных жизнью, в то время как Хавьер переживает свои треволнения и беспокойства, воспринимая их, как личное оскорбление. Он кричит, сопит, обижается, кидается на противника. Для него любой спор – боксерский поединок. – Еще и еще раз нет, это мы уже знаем.

- Дело в том, что все дерьмо, чистейший капитализм. У нас король-фашист и фашистское правительство...

- Так спорить нельзя. Если ты начинаешь с подобной чуши, лучше не продолжать.

- Наша экономика фашистская.

- И это говоришь ты? Ты, работающий в банке Сантандер. Ну, ни хрена себе! – ярится Хавьер. [прим: Банк Сантандер – один из крупнейших банков Испании и еврозоны; здесь и далее примечания переводчика]

- Именно поэтому и говорю. Я знаю систему изнутри. Все преступники.

- Тогда уходи оттуда. Никто не заставляет тебя работать в Сантандере.

- Но...

- И не доставай меня своей школой для детей, или университетом, потому что я слышу это с тех пор, как тебя знаю. Да здравствует революция!.. но частная школа для детей, английский в Лондоне и магистратура в...

- Английский в Нью-Йорке, мои дети предпочитают столицу империи. Они знают, чего хотят.

- Пускай Нью-Йорк. Думаешь, мне от этого легче? Да пошел ты к черту! Когда сможешь сказать что-нибудь путное, возвращайся, милости просим.

Фран, еле заметно улыбаясь, уставился на дно стакана. Что он делал бы, уволившись из банка? И как продолжать жить вот так же пассивно-несчастным?

Я люблю наши вечно повторяющиеся бесполезные споры, пристрастие, напоминающее о том, кто мы есть. Мы спорим не для того, чтобы прийти к какому-то определенному выводу, а для того, чтобы послушать как другой оспаривает любой наш аргумент, и знать, что он не оставит нас одних с нашими внутренними противоречиями.

Нам всем уже за сорок, и впереди маячит падение с высот, конечно, если кто-то этих высот достиг. Годы сказываются и на наших возможностях, что является верным признаком перемен. Если хорошенько посмотреть, сороковник это еще не все. Иногда мы поднимаем голову, спрашивая себя: “А почему бы и нет? Ведь я все еще в игре”. Мы, как борзые, вынюхиваем след среди заросших кустарником, забытых и заброшенных дорог, а ведь еще несколько лет назад мы ехали по этим самым дорогам, не решаясь с них свернуть. И даже после того, как забрезжила возможность поворота, мы с удовольствием продолжаем обсасывать наши жизни, не слишком счастливые, но и не очень несчастные. В меру удовлетворенные, мы мусолим наши мечты.

Сорок лет... Сволочной, проклятый возраст. Это не отрочество, естественно, но и не старость. В юности ты чувствуешь творческую злобу, которая не связывает тебя ни с местом, ни с воспоминаниями о, так называемых, лучших временах. И даже испытываемый тобой страх есть не что иное, как топливо, что поддерживает в тебе живое начало, заставляющее искать входную дверь в жизнь. Ты впадаешь в уныние, думая, что мир к тебе несправедлив, что ты всего лишь подросток, и в этом виноваты другие. У старика же было время пройти по жизни, взваливая на себя груз вины, и идти дальше, приняв эту вину и смирившись с собственными ограничениями... И теперь, именно сейчас, когда я подумал об этом, Хавьер оскорбил Франа, потому что в том, что он сказал, нет никакого смысла. А ведь нет никого более убежденного в смысле вещей, чем Хавьер. Он упрекнул Франа в радикализме, потому что в этом случае ему не нужно было притворяться. “Раз все дерьмо, чего ты шебуршишься?” – сказал он, тыча в него пальцем. Мне так хочется, любя, обнять их всех и утешить, потому что они такие растерянные. В этот час огни в соседних домах и на колокольне Святого Гаэтано потушены, единственный в округе свет льется с моей террасы. Мы – плот “Медузы” в темном океане нашего опьянения. [прим:“Плот “Медузы” – картина французского художника Теодоро Жерико, поводом для написания послужила морская катастрофа 1816г, когда фрегат “Медуза” сел на мель, и экипаж и пассажиры спасались на плоту]



Я подошел к Алисии сзади. Она, как правило, не вмешивается в наши споры, разве только сказать, что мы напоминаем ей ее семью. Неважно, сколько времени прошло, но их ссора, кажется, затянулась. Алисия слишком много курит, покусывая заусеницы и изредка прищелкивая языком. Вечно кажется, что эта женщина вот-вот куда-нибудь уйдет, будто ее ждут в другом месте, где ей и впрямь было бы гораздо приятнее. Но обычно она уходит самой последней, насладившись сполна ночью, нашим обществом и звучанием голосов. Я положил руку ей на плечо и, наклонившись к самому уху, прошептал: “Останешься на ночь?” Она, не оборачиваясь, подняла стакан, будто чокаясь, и громко ответила: “Я не сумасшедшая”.

Как жаль. Мне хотелось бы, чтобы Алисия осталась сегодня ночью, обнимала бы меня, стоя у перил террасы, как в театральной ложе. Мы заглянули бы с ней за развернутые декорации, чтобы в них проявить наши фантазии. Мне всегда нравилось жить на верхних этажах, или в мансардах, потому что из их окошек, с балконов и террас виден мир, который не принадлежит тебе, но позволяет им наслаждаться. У тебя нет никаких забот, никто не просит тебя починить крышу, или настроить антенну. Здесь есть на что полюбоваться, и когда ты заглядываешь в это необъятное пространство, то чувствуешь себя землевладельцем, который шагает в воскресенье по полю, куря на ходу и осматривая владения, которые не должен ни орошать, ни возделывать, и с которых он не должен собирать урожай.

А еще мне всегда нравились женщины, позволяющие наслаждаться их обществом, не заставляя постоянно выполнять тяжкую работу, зачастую обременительную, требующую долгого совместного проживания и отношений, которые, предположительно, должны расти и процветать. А для этого отношения, как и поля, необходимо возделывать и орошать, и даже сбор урожая может оказаться утомительным, хотя и обильным. Я – один из тех мужчин, о которых некоторые женщины сказали бы, что они боятся обязательств. Я не отрицаю этого, страх – это здоровая реакция любого живого существа на опасность. Страх защищает и спасает нас. Тот, кто не испытывает чувства страха тупо уничтожает себя. Честь и хвала тому, кто смел и жертвует собой ради нас! Но у меня нет призвания ни к мученичеству, ни к геройству. Мне доставляет удовольствие лишь смотреть на города с высоты и обнимать всегда молчаливых женщин, не произносящих ни слова. Или же тех, кто, однажды заикнувшись о чем-то, потом сожалеет об этом. Я обожаю замужних женщин.



Алисия села, слегка наклонив голову, и улыбнулась, не знаю чему. То ли тому, что слышала, то ли какому-то воспоминанию. Держа в одной руке бокал с напитком, она неторопливо помешала его содержимое указательным пальчиком другой руки, а затем рассеянно облизнула палец как в начальном кадре порнофильма. Она даже не заметила, что я смотрю на нее. Жена Хавьера что-то сказала, сидя за столом, правда, я не расслышал, что, но Алисия искренне рассмеялась над услышанным. Похоже жена Хавьера была единственной из нас, кто к этому времени продолжал держаться бодрецом. Я не удивился бы, если бы она предложила напоследок, как и в прошлые посиделки, выпить “на посошок” в каком-нибудь круглосуточно открытом заведенье. “На посошок” – это потребность ненадолго продлить мгновения жизни, когда мы остановили свой бег и забыли о делах и личных проблемах, потому что несмотря на то, что мы знаем друг друга тысячу лет, на дружеский вопрос “Как дела?”, мы упорно продолжаем отвечать “Нормально”.



Уже поздно, и уже рано. Фран поднимается, медленно поворачивается, достает из кармана рубашки пачку сигарет и разглядывает ее содержимое, словно удостоверяясь в затянувшихся надолго неудачах, а затем сминает и прячет обратно в карман. “Ладно, мы, пожалуй, пойдем”, – говорит он, ловко превращая колебание в утверждение, и советуясь с женой Хавьера, глядя на нее поверх очков. Жена Хавьера встает и берет Франа под руку, словно защищая его. Она, как всегда, очень приветлива с ним, будто для того, чтобы успокоить и утешить его после нападок мужа. А, может быть, просто потому, что знает – Франу необходимы эти выпады Хавьера, как наказание, как покаяние за противоречивую жизнь. Жена Хавьера проявляет к Франу нежность, гладит его, как гладила бы и ласкала раненое животное.

Мы расстаемся: объятия более долгие, чем при встрече, когда наши движения были быстрее, а слова несерьезнее и легковеснее. Столь же долгое объятие Алисии и два ее легких поцелуя в щечку ровным счетом ничего не означают, ее дыхание ничего не обещает, а грудь бесчувственна и не возбуждает.

Очень скоро я и не вспомню, кто ушел последним, и какими словами мы обменялись. Мой разум затуманен, голова словно ватная. Я должен был бы сказать, как тряпка, но это было бы чересчур. Мне хорошо. Я сознаю, что мне хорошо. Я поднялся на опустевшую теперь террасу, по-особенному тихую и безмятежную, словно уход моих друзей не только унес с собой их голоса, но и поглотил все иные звуки, и будто пустота, оставшаяся за их спинами, впитала в себя суть вещей. Меня шатает, но я не совсем пьян. Бокалы, тарелки, бутылки, пепельницы, смятые салфетки, остатки креветок и хлеба, шкурки от